Читать книгу Искушение Анжелики - Анн Голон - Страница 14

От грубо отесанных потолочных балок пахло медом благодаря пучкам сушеных цветов, развешанных по углам.

Анжелика проснулась – первый раз за эту ночь. В звездной ночи слышался крик козодоя. Состоящий из двух нот и напоминающий скрип прялки, он то приближался, то удалялся и затихал. Анжелика встала и, опершись руками на подоконник, посмотрела на лес. Англичане из Новой Англии говорят, что козодой на своих двух нотах заунывно повторяет: «Плачь, плачь, бедный Уильям».

Он повторяет это с тех самых пор, как поселенец Уильям нашел свою жену и детей убитыми. Накануне ночью ему показалось, что он слышит крик козодоя. Но то были крики индейцев, которые, прячась в молодом лесу, перекрикивались друг с другом, приближаясь к хижине белого поселенца.

Внезапно крик смолк, и в ночном небе мелькнула тень – два широких острых крыла, длинный закругленный хвост, – беззвучный полет, прерываемый резкими зигзагами, светящиеся красные глаза. Козодой охотился.

В ночи громко стрекотали тысячи кузнечиков, сверчков и саранчи, квакали бесчисленные лягушки, из леса доносился запах диких зверей, смешанный с ароматом земляники и тимьяна и вонью хлева и грязи.

Анжелика снова улеглась на высокую дубовую кровать с витыми столбиками, балдахином и занавесками, которые в эту жаркую июньскую ночь были отдернуты.

От льняных простыней, сотканных руками Сары Уильямс, исходил тот же свежий цветочный аромат, что витал в комнате.

Из-под кровати была выдвинута рама с натянутыми ремнями, на которой лежал соломенный тюфяк. Постель ребенка, находящаяся рядом с родительским ложем. Нынче ночью на ней спала Роз-Анн.

Анжелика заснула почти мгновенно.

Когда она снова открыла глаза, небо над плавной линией вязов и кленов на холме было желтовато-зеленоватым. Торжественное и нежное пение дрозда-отшельника сменило жалобный крик козодоя. Благоухание цветов в маленьких садиках и растущей у дощатых стен сирени вытеснило запахи леса, которыми тянуло ночью.

Усеянные каплями обильной утренней росы, обычные и бутылочные тыквы, лежащие в траве у домов, под сенью своих резных листьев, блестели, точно эмаль.

Из-за росы аромат сирени казался особенно свежим.

Анжелика опять облокотилась на подоконник. Из утреннего тумана один за другим появлялись причудливые силуэты деревянных домов. Большие и крепкие, со своими шатровыми крышами с ломаными скатами, которые порой доходили почти до земли, фронтонами, выступающими вторыми этажами, кирпичными трубами, торчащими прямо из гребней крыш, они походили на елизаветинские помещичьи усадьбы. Большинство из них было построено из белой сосны, и под лучами разгорающейся зари их стены отливали серебром.

Некоторые амбары, выстроенные из бревен, были крыты соломой, но в целом деревня производила впечатление опрятности и достатка.

За ромбовидными стеклами, вделанными в свинцовые переплеты лишенных ставней окон, жители зажигали свечи. Во всем чувствовались уют и комфорт, рожденные заботой о мелочах жизни и вниманием к ним, мелочах, на которые не жалко тратить время, столь ценимое и никогда не тратящееся понапрасну. Разве жизнь в этих уединенных долинах не состоит из таких мелочей, незначительных, но необходимых? И прелестные садики сажали не столько для того, чтобы на них любоваться, сколько для того, чтобы в изобилии выращивать в них целебные травы, а также овощи и приправы.

Анжелика с удивлением и симпатией присматривалась к нравам этой породы англичан, людям, привыкшим рассчитывать только на себя и, едва проснувшись, перво-наперво читающим молитву. Как они были не похожи на тех, с кем она обычно общалась! Приведенные к берегам Америки страстным и неизменным стремлением молиться Богу по-своему и потребностью иметь свой клочок земли, чтобы делать это свободно, они привезли с собою Бога, похожего на них самих, Бога, который запрещал театр, музыку, карты и красные платья, иными словами, все, что не являлось трудом и религией. Именно в честном труде, хорошо выполненном и продуктивном, они черпали вдохновение и радость жизни. Чувство совершенства заменяло им наслаждение, а вместо сладострастия у них была спокойная семейная жизнь.

И все же в них продолжали гореть сомнения и тревоги, как горит свеча в доме, где лежит покойник. Этому способствовали и климат Новой Англии, и сам этот край. Выросшие на пустынных берегах между морем с его скорбными звуками прибоя и воем ветров, с одной стороны, и языческим лесом – с другой, они еженедельно слушали пугающие проповеди своих пасторов, которые держали их в состоянии трогательной уязвимости.

Упразднив ангелов и святых, их учение оставило им одних лишь демонов, и те мерещились им повсюду. Им была известна вся иерархия этих существ – от маленьких злых духов с острыми коготками, которые рвут мешки с зерном, до грозных демонов-князей с именами, взятыми из Каббалы.

И все же красота земли, куда привел их Всевышний, говорила, что ангелы все-таки есть…

Так, разрываясь между смирением и жестокостью, между нежной сиренью и колючей ежевикой, между честолюбием и воздержанием, они считали, что имеют право жить, только если будут постоянно думать о смерти.

Но, по мнению преподобного Пэтриджа, они все же недостаточно прониклись этой мыслью.

О чем он и заявил во всеуслышание на своей проповеди в это воскресенье.

Выглянув из окна, Анжелика удивилась – день начался, но на улице не было обычного для утра движения. Никто не выходил из домов, если не считать нескольких женщин, которые спускались за водой к реке, но и они делали это очень неторопливо.

Да сегодня же воскресенье! И для католиков тоже, о чем напомнил Анжелике жалобный голос Адемара, окликнувший ее из-под окна.

– Сегодня мы празднуем день святого Антония Падуанского, сударыня.

– Да поможет он вам вновь обрести утраченное, а именно храбрость и голову на плечах! – сказала Анжелика, вспомнив, что этот французский святой помогает людям находить то, что они потеряли.

Но Адемар не понял шутки:

– В Канаде, сударыня, это большой праздник. А я, вместо того чтобы идти в пышной процессии в добром благочестивом французском городке, торчу в этой дыре среди еретиков, распявших Господа нашего Иисуса Христа. Я наверняка буду за это наказан. Ох, что-то непременно случится, я это носом чую.

– Ах, да замолчите вы! – прошептала Анжелика. – И уберите ваши четки. Протестантам не нравятся такие вещи.

Но Адемар продолжал судорожно сжимать в руке четки, вполголоса бормоча молитвы и прося защиты у Пресвятой Девы и различных святых. Затем он удалился, по-прежнему сопровождаемый молчаливой ватагой маленьких пуритан в особенно ярко начищенных в воскресный день башмаках и с вытаращенными от любопытства глазами, выглядывающими из-под черных шапок или круглых шляп.

Наступление воскресенья, о котором французы по своему неразумию забыли, помешало им покинуть Брансуик-Фолз.

Все замерло. Не могло быть и речи о сборах, ибо это оскорбило бы пуритан.

Старого Шепли, идущего по деревне со своей сумкой и мушкетоном на плече в сопровождении индейца и явно направляющегося в лес, провожали недобрые взгляды, недовольный ропот и даже угрожающие жесты. Однако его это нисколько не беспокоило, он все так же посмеивался и ехидно хихикал. Анжелика позавидовала его независимости.

Этот старик внушал ей такое же доверие, как когда-то старый аптекарь Савари. Занимаясь наукой, он давно отринул предрассудки своих единоверцев, которые помешали бы ему заниматься делом его жизни. Когда, идя по лесу, он вдруг начинал приплясывать, тряся в воздухе своими тонкими бледными пальцами, это означало, что он обнаружил среди листвы какие-то цветы или почки и, показывая на них, называл их по-латыни и замечал место, где они растут.

Но разве она, Анжелика, не вела себя так же, когда выходила на сбор целебных трав в лесах вокруг Вапассу?

Она и старый Шепли признали друг в друге родственные души.

И ей было жаль видеть, как он удаляется и исчезает, спустившись вместе со своим индейцем в тенистую лощину, которая вела к реке Андроскоггин.

С холма донесся звон колокола, и верующие направились к meeting-house[8], укрепленному зданию, которое стояло над деревней в окружении вязов. Это была здешняя церковь, однако она служила не только религиозным целям, но и мирским. Сколоченное из толстых досок, оно отличалось от остальных строений только своей маленькой остроконечной колоколенкой, в которой висел колокол, и квадратной формой. Церковь была одновременно и фортом, в котором можно было укрыться в случае нападения индейцев. На ее верхнем этаже стояли две кулеврины, и их черные жерла выглядывали из амбразур по обе стороны от колоколенки, этого символа мира и молитв.

Здесь жители Брансуик-Фолз проводили свои собрания, славили Господа, слушали чтение Библии, решали вопросы, касающиеся дел их маленькой колонии, выговаривали соседям и порицали их, а также выслушивали выговоры и порицания сами.

Анжелика не сразу решилась присоединиться к суровым пуританам, так как остатки католического воспитания вызывали у нее некоторое смущение при мысли о том, чтобы войти в храм еретиков. Ведь это был смертный грех, колоссальная опасность для душ правоверных. Корнями это убеждение уходило в ее детство, когда слова священника воспринимались очень живо.

– Мне надеть мое красное платье? – спросила Роуз-Анн.

Поднимаясь вместе с девочкой к церкви, Анжелика заметила, что обитатели Брансуик-Фолз в честь Господа несколько смягчили свои строгие правила и оделись менее строго.

Хотя других красных платьев вроде того, которое она сшила для Роз-Анн, и не было, некоторые девочки были одеты в розовое, белое или голубое. Повсюду виднелись кружевные чепцы, атласные ленты, черные шляпы с высокими тульями и широкими полями, украшенные серебряной пряжкой или пером, которые женщины надевали поверх чепчиков с узкими вышитыми отворотами. Эта была английская мода, но она была практична и женщинам очень шла, а потому Анжелика тоже стала поддевать под шляпу кружевной чепец, когда начала путешествовать по американской земле.

В этой моде чувствовалась неброская элегантность, гармонирующая со скромностью светлых деревянных домов, окруженных кустами сирени и нежной голубизной небес.

Это был прекрасный воскресный день в Ньюхэвенике – земле весны.

По дороге Анжелику встречали робкие улыбки и кивки жителей Брансуик-Фолз. Видя, что она направляется к церкви, они шли за ней, довольные тем, что нынче утром она будет их гостьей.

Кантор присоединился к матери.

– Думаю, сейчас не время заговаривать об уходе, – заметила она. – Это было бы неудобно. Однако корабль твоего отца будет ждать нас в устье Кеннебека сегодня вечером, самое позднее завтра…

– Может быть, после проповеди мы все-таки сможем попрощаться? Сегодня скотина пасется на лугу, и за ней присматривает всего один пастух. Телята могут сосать молоко своих матерей, сколько хотят, и дойки не будет, поскольку все должны отдыхать. Я только что видел Мопертюи, он вел наших лошадей к реке. Он сказал, что пустит их пастись, посторожит их вместе с сыном, а к полудню приведет обратно. Тогда мы и тронемся в путь, даже если придется заночевать в лесу.

На вершине холма перед церковью находился помост, на котором стояло что-то, напоминающее подставку с тремя отверстиями, большим в центре и поменьше – по бокам.

– Большое – для головы, – объяснил Кантор, – а два других – для рук.

Это был позорный столб, у которого выставляли провинившихся. Рядом с варварским приспособлением на специальной дощечке писались имена осужденных и мотивы приговора.

Пенитенциарное оснащение маленькой пуританской колонии дополнялось столбом для порки.

К счастью, сегодня утром помост пустовал.

Но в своей проповеди преподобный Пэтридж дал понять, что, возможно, ситуация изменится, и к тому же скоро.

Сидя между неподвижных, как восковые фигуры, прихожан, Анжелика узнала, что замеченная ею сегодня элегантность объясняется не законным желанием почтить день Господа, а ветром безумия, который вдруг увлек за собой непокорную паству преподобного пастора. Ураганным ветром иноземного происхождения… И не надо далеко искать, откуда он дует, ибо он порожден полувосточной религией, вековая порочность и извращенность которой под водительством ее владык, служащих дьяволу, чуть было не довели человеческий род до погибели. Затем последовало перечисление исторических имен, в котором имена папы Климента и папы Александра упоминались в тесной связке с именами Астарота, Асмодея и Велиала. Анжелика понимала английскую речь достаточно для того, чтобы разобрать, что мечущий громы и молнии пастор называет нынешнего папу то Антихристом, то Вельзевулом, и сочла, что он несколько сгущает краски.

Это напомнило ей детство и ссоры между ней и ее друзьями с одной стороны и детьми крестьян-гугенотов – с другой. Вспомнила она и фермы еретиков в Пуату, которые ей с осуждением показывали взрослые, фермы, стоящие отдельно от католических деревень, с установленными под кипарисами одинокими надгробными камнями. Но этим добрым людям, не имевшим чувства юмора и не ведавшим тонких нюансов такта, была присуща наивная и грубоватая честность.

Томас Пэтридж напомнил своей пастве, что состояние благодати является одним из самых нестойких и лишиться его очень легко.

Он осудил чересчур длинные волосы как у мужчин, так и у женщин. Их слишком долго расчесывать, а тут еще и нескромная завивка. Все это было достойным порицания идолопоклонством.

– Бертос! Бертос! – вдруг завопил он.

Можно было подумать, что преподобный призывает какого-то демона, но оказалось, что он зовет служку, дабы тот разбудил наглеца, который заснул, несмотря на его крики.

Бертос, карлик с остриженными в кружок волосами, вооруженный палочкой, снабженной раздвоенным концом и пером, подскочил и, подойдя к задремавшему мужчине, изо всех сил ударил его ею по голове. Перо же предназначалось для того, чтобы будить женщин – им Бертос проводил у них под носом, если чересчур затянувшаяся проповедь вызывала у них сонливость.

– Несчастные! Несчастные! – мрачно продолжал между тем преподобный. – Своим легкомыслием и неразумием вы напоминаете мне тех жителей города Лаиса, о которых говорится в Библии и которые не желали заботиться о своем спасении и защите, в то время как племя Даново, их враги, точили ножи, готовясь перерезать им глотки. Они смеялись и плясали, думая, что у них в целом свете нет врагов, ибо не хотели видеть того, что уже началось, и не принимали никаких мер предосторожности.

– Извините, но я протестую! – крикнул старый Бенджамен Уильямс и выпрямился. – Не говорите, что я не забочусь о безопасности моих людей! Я отправил письмо правительству Массачусетса, прося их прислать нам восемь-десять крепких расторопных мужчин, дабы они защищали нас во время жатвы…

– Слишком поздно! – рявкнул пастор, взбешенный тем, что его перебили. – Когда душа не очищена от порока, все людские предосторожности тщетны. И я вам предвещаю: к жатве вас на этом свете уже не будет! Быть может, завтра, да что я говорю, уже сегодня вечером многие из вас умрут! Лес вокруг полон индейцев, готовых вас зарезать! Я их вижу, я слышу, как они точат свои ножи для снятия скальпов. Да, я вижу их руки, обагренные кровью, твоей… и твоей! – завопил он, указывая пальцем на некоторых из прихожан. Те побледнели.

Собравшихся охватил ужас.

Сидящая рядом с Анжеликой хрупкая старая дама по имени Элизабет Пиджент, занимающаяся обучением здешних девочек, дрожала всем телом.

– Ибо красный цвет несет не радость, а беду, – мрачно вещал Томас Пэтридж, впившись глазами в Анжелику, – а вы, безумные, впустили его к себе! И уже скоро вы услышите глас Вседержителя, говорящий вам с небес: «Ты предпочел удовольствия этого мира радости созерцать мой лик. Так уходи от меня навсегда!» И вы навсегда будете ввергнуты во мрак преисподней, в бездну бездонную, без единого просвета… Навсегда, навсегда!.. НАВСЕГДА!

Всех пробрала дрожь. Люди нерешительно выходили на освещенную солнцем площадку перед церковью, и в сердцах их звучал неумолимый замогильный голос:

Forever!.. Forever!.. FOREVER!!![9]