Читать книгу Исповедь молодой девушки - Жорж Санд - Страница 15

Уж не знаю, то ли Фрюманс предупредил мою бабушку, то ли сама Дениза рассказала ей вечером о своем психическом расстройстве. Мне показалось, что все в доме несколько обеспокоены. Бабушка велела поставить для меня в ее комнате маленькую кровать. Моя спальня всегда находилась рядом со спальней Денизы. Неужели все боялись, что служанка причинит мне вред? Я не могла в это поверить. Когда приступ прошел, бедная женщина стала оказывать мне такие же пылкие знаки внимания, как и всегда; в последующие дни мне даже казалось, что, удвоив свою заботу, она стремилась доказать, что действовала как в лихорадке и я по-прежнему оставалась ее кумиром.

Я видела огорчение Денизы, ее раскаяние и была с ней более ласкова, чем обычно. Соответственно, возросли ее экзальтация, ее привязанность ко мне. Не сомневаюсь, что Дениза была искренна. Она очень огорчилась, когда бабушка запретила ей сопровождать меня на прогулке и наблюдала за мной, если Фрюманса не было рядом. Без меня Дениза бродила как неприкаянная. Казалось, что в доме она чувствует себя узницей. Служанка плакала с утра до вечера. Ей также запретили появляться на уроках, а Фрюманс всеми силами ее избегал. Я проскальзывала в комнату Денизы, чтобы ее утешить, и мне казалось, что она совершенно выздоровела.

Через несколько недель служанка выглядела смиренной и кроткой. Доктор счел, что режим, которому ее подвергли, пошел ей на пользу. Все успокоились, а нездоровье Денизы объяснили воздействием майского солнца, которое за несколько дней напекло ей голову.

Однажды утром бабушка приказала запрячь лошадей в большую карету – она решила нанести визиты друзьям в Тулоне. Большая карета – ее всегда называли именно так – была той самой, из которой меня похитили, хотя от нее осталось одно название, все равно как если бы у ножа много раз меняли и рукоятку, и лезвие. После многочисленных починок и преобразований карета превратилась в открытый шарабан, вмещавший шестерых пассажиров. Мариус устроился на переднем сиденье рядом со слугой и Фрюмансом, у которого были какие-то дела в городе. Бабушка и Дениза расположились сзади, а я села между ними.

Мы довольно спокойно проехали около одного лье, как вдруг Дениза начала безудержно целовать меня, рискуя испортить мою соломенную шляпку и помять украшавшие ее ленты, которые мне очень нравились. Я пару раз оттолкнула служанку и наконец попросила бабушку сказать Денизе, чтобы она оставила меня в покое.

– Ах, мадам, – воскликнула моя кормилица, – подумать только, именно на этой дороге и в этой самой карете, и, может быть, именно в этом самом месте у меня украли это бесценное сокровище!

– Перестаньте вспоминать об этом, – ответила бабушка. – Вы и так уже наговорили бедной девочке много лишнего; она ничего не понимает в ваших рассказах. Впрочем, это было вовсе не здесь. Это случилось близ Реве. Как можно было так ошибиться? Успокойтесь, пожалуйста, иначе я больше не возьму вас с собой.

– Я буду слушаться, – пообещала Дениза с детской покорностью. – Но пусть Люсьена позволит мне поцеловать ее еще один раз, последний на сегодня, клянусь!

– Поцелуйте ее, девочка моя, – сказала бабушка, – и на этом закончим.

Дениза привлекла меня к себе, стала раскачивать на коленях, будто малого ребенка, и осыпать поцелуями, бормоча при этом что-то бессвязное и бросая на меня такие пылающие взгляды, что я испугалась. Вдруг, когда я уже хотела с помощью бабушки прекратить эти чрезмерные ласки, служанка с удивительной силой приподняла меня, намереваясь бросить в пропасть, рядом с которой проезжала наша карета. Я в ужасе закричала и уцепилась за шею Фрюманса, сидевшего впереди, спиной ко мне; последнее время он был обеспокоен возбуждением Денизы и выглядел настороженным.

Учитель схватил меня на руки и пересадил к себе, затем велел остановить лошадей и сказал бабушке, проявив при этом недюжинное спокойствие:

– Одна из лошадей хромает, мадам. Думаю, нам следует вернуться на мельницу, чтобы ее подковать.

Бабушка поняла его. А Мариус нет. Мы вернулись в замок, где Денизу, у которой начался жар и бред, уложили в постель и стали за ней ухаживать. Вместо того чтобы отвезти нас в Тулон, карета поехала за доктором, жившим недалеко от мельницы мадам Капфорт. Когда он приехал, больная уже успокоилась, но доктор долго беседовал с бабушкой и Фрюмансом, и в конце концов было решено, что бедняжке Денизе нельзя больше оставаться с нами. Нам не хотелось отправлять ее в приют для умалишенных, не убедившись прежде в том, что она не сможет выздороветь в каком-нибудь другом месте. Мадам Капфорт, приехавшая вместе с доктором, нашла способ то ли удивить нас, то ли завоевать чуть больше доверия, чем ей это обычно удавалось, высказав мнение, которое показалось бабушке довольно разумным. И хотя тут были свои неудобства, время показало, что на тот момент это был, возможно, единственный выход. Мадам Капфорт вызвалась приехать за Денизой на следующий день и отвезти ее к своей знакомой монашенке, которая сумеет уговорить мою кормилицу остаться вместе с ней в монастыре. Там будут воздействовать на религиозность Денизы, дадут ей работу в часовнях; это развлечет ее и, возможно, полностью излечит от приступов меланхолии и безумия. По крайней мере, этого попытаются добиться, а если через какое-то время столь разумного распорядка ее все же признают неизлечимой, придется подумать о режиме более строгом.

Все было сделано так, как посоветовала нам угодливая соседка, и на следующий день Дениза уехала. Фрюманс в это время повел нас с Мариусом на прогулку в противоположную сторону. Верный своему правилу не огорчать детей созерцанием печальных событий, изменить которые они не могут, он помог бабушке скрыть от нас тяжелое состояние здоровья моей кормилицы и возможный срок ее отсутствия. Бабушка также попыталась утаить от нас свою грусть, но она очень страдала, я это видела, несмотря на ее попытки скрыть свое состояние, так же как я скрывала от нее свое, ибо мое огорчение было глубже, чем я решалась признаться в этом Мариусу. Мой кузен надо всем потешался; его основным занятием было высмеивать то, что он называл моими «приступами чувствительности».

Поскольку каждая вещь имеет изнанку и противоположность, отъезд Денизы избавил нас от многих огорчений и беспокойств. Ее образ жизни, необдуманные слова и странное поведение уже давно утомляли бабушку и смущали меня. Думаю, Фрюманс, которого Дениза вначале возненавидела, а потом, вопреки его воле, страстно полюбила без надежды на взаимность, тоже вздохнул с облегчением, ведь теперь ему больше не нужно было обороняться от ее фантазий и упреков. Мариус, чье тщеславие Дениза неосторожно разожгла похвалами и непомерным восхищением, стал более рассудительным и чуть более внимательным на уроках. Наших прогулок уже не портили постоянные опасения. К счастью, я догадалась, что никому, даже Мариусу, не стоит говорить о том, что Дениза дважды подвергала мою жизнь опасности, и о той странной ненависти, которая дремала в ее больной душе под покровом экзальтированной нежности. Бабушка, знавшая все, никогда не говорила со мной об этом. Я чувствовала, что также должна хранить молчание из уважения к несчастью своей кормилицы, а возможно, и к себе самой. Дети иногда бывают инстинктивно деликатны, и это дается им легко, ибо они не осознают этого.

Итак, смятение из-за моих представлений о человеческих чувствах, которое вызвали во мне слова Денизы, быстро рассеялось, тем более что я ни с кем об этом не говорила. Лишь изредка я узнавала кое-что о кормилице, когда нас навещали мадам Капфорт или доктор. Иногда мне говорили: «Дениза чувствует себя неплохо», а иногда: «Ее состояние не улучшается». Эти фразы часто противоречили друг другу и не давали мне возможности правильно оценить ее состояние. Несмотря на испуг, который я испытала по ее вине, мне хотелось бы повидаться с Денизой, но бабушка не позволила этого, хотя мадам Капфорт и вызвалась проводить меня в монастырь. Дениза стала удобным предлогом для навязчивых визитов нашей соседки; моя бабушка отлично обошлась бы и без них, но не решалась дать отпор этой деспотической преданности.

Из-за своего любопытства мадам Капфорт напоминала сороку: она внимательно все рассматривала, всех расспрашивала, а если ее заставляли немного подождать в гостиной, чтобы дать почувствовать, что ее присутствие неуместно, казалось, приходила в восторг. Наша соседка отправлялась прогуляться по окрестностям, на мельницу, на луг, а потом, расспросив всех обо всем, возвращалась в кухню. Таким образом, мадам Капфорт лучше нас знала о том, что происходит в наших владениях. Ей было известно, как идут дела у наших фермеров, знала все о родственниках и друзьях наших слуг. Мариус, становившийся все более саркастичным, сравнивал ее с музеем, в котором «статуи и картины спрятаны под грудой хлама, собранного у дорожного столба: поломанными гребнями, яблочными огрызками, бутылочными горлышками и старыми башмаками».

– Вот, – говорил он, – все, что можно было бы извлечь из мозгов миледи Кэпфорд, если, преодолев отвращение, покопаться в них.

Я почти ничего не сказала о докторе Реппе, хотя это был наиболее прилежный из наших сотрапезников в то время, когда он выезжал на свою дачу, расположенную по соседству с мельницей Капфортов. Это был очень милый человек, пузатый и краснолицый, одевавшийся в деревне почти так же плохо, как кюре Костель, однако, как говорили, довольно богатый. Ему было лет пятьдесят пять, и он был неплохим врачом, в том смысле, что не верил в медицину и, избавив себя от бесполезных занятий, почти ничего не прописывал своим больным. Он ни к кому не питал злобы, и у него не было каких-либо серьезных привязанностей, разве что к малышке Капфорт, к которой он относился как к дочери и которая, возможно, и была ею.

Я не упомянула также еще об одном персонаже, который должен был бы играть гораздо более важную роль в моей жизни. Но что я могла бы сказать о своем отце? Я его не знала, ни разу не видела и думала, что никогда и не увижу. Мне было известно, что у меня есть отец, очаровательный господин, как сказала мне Дениза, светский человек, по словам бабушки; но служанка едва его знала, да и бабушке почти ничего не было о нем известно. Мой отец эмигрировал в шестнадцать лет, ища пристанища и богатства за границей. Там он дважды был женат; у него было уже несколько детей от второго брака; он жил в роскоши. Если наши друзья спрашивали у бабушки, непременно безразличным тоном, но с вежливой улыбкой на губах: «Давно ли вы получали известия от господина маркиза?», она неизменно отвечала с такой же натянутой улыбкой: «Благодарю вас, у него все прекрасно». Она не сообщала о том, что сын писал ей регулярно – один раз в год, не чаще, что бы ни случилось, – что содержание его писем было незначительным и что, в неизменном постскриптуме, он спрашивал о Люсьене, никогда не называя меня своей дочерью. Я знала отца лишь по его детскому портрету, написанному пастелью и вставленному в богатую раму. Картина висела в гостиной. Он ни о чем мне не говорил. Впечатление об отце, запечатленном в образе ребенка, ничего не может внушить другому ребенку, тем более если он старше, чем лицо на портрете. На полотне был изображен пятилетний розовощекий карапуз, с напудренными волосами, в красном фраке. Мариус часто смеялся над этим костюмом; наряженный таким образом дядюшка внушал ему так мало уважения, что мой кузен не мог взглянуть на него, не сделав гримасы или насмешливого реверанса.

Бабушка, рассказывая о своем сыне, неизменно советовала мне уважать отца и молиться за него. Она больше не просила меня любить его, после того как я однажды спросила ее: «А он меня любит?», на что бабушка ответила просто: «Он должен вас любить». Я знала, что моя мать умерла. Мне было неизвестно, чем была вызвана ее смерть, скорее всего, скорбью из-за моего похищения. К счастью, Дениза тоже не знала этого, иначе обязательно попыталась бы посеять страх в моей душе, сообщив об этом, но она не преминула рассказать мне о том, что мой отец женился вторично.

– Так у меня теперь новая мама? – спрашивала я время от времени у бабушки.

– У вас есть мачеха, – отвечала она, – но нет другой матери, кроме меня.

С ранних лет привыкнув к такой странной ситуации, я совершенно о ней не думала. Настоящее было легким и приятным. Моя бабушка была женщиной ангельской доброты, и я не предполагала, что могу ее потерять.