Читать книгу Исповедь молодой девушки - Жорж Санд - Страница 16

А между тем, хотя мы с Мариусом и не обращали на это особого внимания, бабушка слабела день ото дня. Разум ее оставался ясным, воля твердой, но зрение стремительно ухудшалось, и она уже больше не могла обременять себя хозяйственными заботами. Нам очень не хватало Денизы: хотя та и плохо управляла домом, все же она избавляла бабушку от многих хлопот, и несмотря на то, что Фрюманс стал оставаться у нас дольше, чтобы скрупулезно вести счета, он не мог следить за домашним хозяйством. Меня же никогда не приобщали к этим рутинным обязанностям, столь полезным и необходимым для женщины. Было уже слишком поздно внушать мне интерес к ним; к тому же я была еще очень юна, для того чтобы составить обо всем этом верное представление. Дениза имела привычку командовать, и ее строгие окрики привели к тому, что я стала испытывать отвращение к принуждению всякого рода.

Бабушка почувствовала необходимость привлечь какую-нибудь женщину к управлению хозяйством, к надзору и заботам, в которых, по ее мнению, нуждалась моя драгоценная юная особа, и к помощи, в которой она сама очень нуждалась. Она спросила совета у аббата Костеля, который, то ли из скромности, то ли из лени, не очень любил вмешиваться в чужие дела и потому посоветовал ей обратиться к его племяннику.

– Фрюманс, – сказал он, – более практичен, чем я, и к тому же каждый день проводит время у вас и видит больше людей. Мне кажется, он знает кого-то…

Мой учитель побеседовал с бабушкой, и после этого разговора она показалась мне радостно-взволнованной.

– Фрюманс рекомендовал мне настоящее сокровище, – сказала бабушка. – Теперь я могу быть спокойна до конца своих дней.

– Так это кто-то, кого вы знаете, бабушка?

– Да, по слухам, детка; эта женщина будет привязана к вам, и я заранее прошу вас полюбить ее, как люблю ее я… даже не будучи с ней знакома.

– Она скоро приедет?

– Надеюсь. Хотя Фрюманс пока что не уверен, что сможет ее убедить.

Мой учитель в это время что-то писал. Он подозвал меня.

– Если бы вы захотели, – сказал он, – добавить пару строк к моему письму, эта женщина, скорее всего, решилась бы приехать, чтобы заботиться о вашей бабушке и о вас.

Я решила напустить на себя важный вид.

– Вы уверены, – спросила я, – что она будет нас любить?

– Ручаюсь в этом.

– И что моей бабушке будет с ней хорошо?

– Нисколько в том не сомневаюсь.

– Значит, это мой долг – написать этой женщине?

– Я убежден в этом.

– И что же вы мне продиктуете?

– Нет, вы сами должны найти слова, чтобы она вам поверила. Женщина, о которой я говорю и которой пишу, может служить кому-либо только из преданности и при условии, что ее будут любить.

– Разве можно обещать, что будешь любить кого-то, кого еще не знаешь?

– Поставьте свои условия: если она их не выполнит, вы будете иметь право не любить ее и она уйдет.

Все более проникаясь сознанием собственной важности, я написала на чистом листе бумаги, который дал мне Фрюманс: «Мад…»

– Ее следует называть «мадемуазель»?

– Нет, мадам. Она вдова.

Я написала: «Мадам, если вы захотите приехать к нам и сможете всем сердцем полюбить мою бабушку, я также полюблю вас от всего сердца. Люсьена де Валанжи».

– Отлично, – сказал Фрюманс.

Он сложил письмо и положил его в карман, не написав адреса.

– Как же зовут эту даму? – спросила я.

Учитель ответил, что она сама скажет мне об этом, когда приедет, а когда я поинтересовалась, где она живет, заявил, что пока не знает, но у него есть способ передать ей наше письмо.

– Это, должно быть, – сказал мне Мариус, когда я обо всем ему рассказала, – какая-нибудь бедная родственница. Особа, которую рекомендуют Костели, должна быть такой же голодной, как и этот бедняга кюре. Ну, мне-то все равно, какой она будет. Думаю, теперь мне уже недолго здесь оставаться.

Мариус уже некоторое время говорил о своем отъезде, и каждый раз мое сердце сжималось, а глаза наполнялись слезами. Привычка жить вместе с ним составляла половину моей жизни. Не знаю, объяснялось ли это дружескими чувствами или эгоизмом. Мариус, конечно, не любил меня и ни в чем мне не помогал, но все время был рядом; он как бы позволял мне отстраниться от себя самой. Кузен мешал мне быть собой, но я не представляла, что буду делать без него. Часто мне хотелось выйти из-под его влияния и взять себя в руки, но уже через несколько часов я начинала скучать по Мариусу и мне казалось, будто он тоже по мне скучает. Наши отношения напоминали дружбу двух щенков, которые слегка кусают друг друга, но не могут расстаться.

Не имея большого выбора для привязанности, Мариус, очень мало развитый для своего возраста как умственно, так и духовно, обратил ее на меня, еще ребенка, согласного его слушать и развлекать, а также перечить ему. Но мой кузен не подозревал, что я ему необходима, и исключительно машинально привлекал меня и удерживал подле себя. По мере взросления Мариус начал изредка испытывать необходимость поразмыслить о будущем, вырваться из узкого круга, в котором мы жили, а между тем никак не мог решить, чем хочет заниматься и кем намерен стать. Он совершенно серьезно спрашивал об этом у меня, а я не знала, что ему ответить. Тогда кузен начинал сердиться либо притворялся, что ужасно хочет уехать, чтобы заставить меня обсудить вместе с ним, куда бы он мог отправиться.

Это бедное дитя не имело почти никаких средств к существованию, но при этом считало себя богатым. Мариус слышал, что унаследовал тридцать тысяч франков, и считал, что это большой капитал, способный обеспечить ему независимость и даже роскошную жизнь до конца дней. Напрасно Фрюманс, с которым мой кузен соизволил посоветоваться по этому вопросу, уверял его, что тридцать тысяч франков – это хорошее подспорье для того, кто работает и довольствуется малым, и ничто для человека, ведущего праздный образ жизни и стремящегося к роскоши. Он не убедил Мариуса. Тот продолжал верить, что, живя в довольстве и не работая, никогда не исчерпает своего наследства. Поэтому мой кузен говорил о выборе профессии лишь для того, чтобы получить право гулять, где ему хочется, и одеваться, как ему нравится. Бабушка, воспитывавшая Мариуса и полностью его содержавшая, стремясь уберечь в целости и сохранности его небольшое состояние, ограничивала его потребности в элегантности. Она одевала моего кузена прилично и добротно, но он стыдился покроя своей одежды и формы шляп, если они не соответствовали последней моде. Для него это было предметом искренних огорчений и стыда, а когда я добивалась разрешения отдать ему одну из своих новых косынок, чтобы Мариус мог превратить ее в галстук, он проводил целый день, завязывая и развязывая узел, и испытывал при этом невероятную радость. Вот потому-то мой кузен и мечтал о том дне, когда у него появится собственный портной или когда можно будет носить форменное платье. Ему нравился бравый вид молодых моряков, и бабушка желала бы, чтобы ее воспитанник избрал карьеру, в которой отличился ее муж и другие члены ее семьи, но Мариус ничего не смыслил в математике и, безусловно, испытывал отвращение к морю. Он хотел бы стать моряком, не выходя из порта.

– Тогда, – спрашивала его я, – возможно, ты желаешь служить в сухопутных войсках?

– Да, – отвечал мой кузен, – я хотел бы стать гусаром или альпийским стрелком, ведь у них такая красивая форма.

– Но ты ведь еще слишком молод, чтобы стать солдатом!

– Я не буду солдатом. Мне хочется быть офицером, я же дворянин.

– Но мсье Фрюманс говорит, что тогда тебе придется поступить в военное училище, где изучают математику. А еще он говорит, что ты ни за что ее не одолеешь, если не будешь учиться как следует.

На этом все и заканчивалось. Мариус не хотел или не мог ничего выучить. Самое большее, на что был способен мой кузен, – это делать вид, будто он слушает Фрюманса и внимательно следит за его объяснениями. Даже это можно было считать победой, одержанной лишь из соображений несколько высокомерной вежливости, над отвращением к любому принуждению. Мариус обладал единственной силой – силой мягкости, с помощью которой принуждал к тому же окружающих. Когда Фрюманс, невероятно терпеливый, начинал страдать от его рассеянности, Мариус говорил ему с изысканной вежливостью: «Сударь, прошу прощения, пожалуйста, изъясняйтесь яснее», – так, будто виноват не он, а учитель. Когда же я злилась на Мариуса, он говорил: «Ты ведь знаешь, что я не рассержусь и ты можешь говорить все, что тебе вздумается, меня это не обеспокоит». Он произносил это так гордо и спокойно, что гроза быстро проходила, не принеся ему, однако, ни малейшей пользы, не взволновав его ни на мгновение, не поколебав ни единого волоска в его удивительно хорошо завитой челке, треугольником спускавшейся на лоб. Мариус по-прежнему был самым красивым мальчиком на свете, что не мешало ему быть одновременно самым ничтожным. Я привыкла к его внешности и более не находила в ней очарования. Его элегантность больше не ослепляла меня, а бесконечные причесывания и тщательная чистка ногтей выводили меня из терпения. Бильбоке кузена мне опротивело, а его охота вместе с Фрюмансом, убивавшим дичь, в которую не попал его ученик, смешила; но Мариус покорял меня своей невозмутимостью.

Позже я узнала, что бабушка, сначала беспокоившаяся о его будущем, положилась в этом на волю Господню, добившись от Фрюманса признания в полном отсутствии способностей у его ученика.

– Ну что ж, – сказала она, – наберемся терпения и постараемся не сделать мальчика несчастным. Не осознавая своих ошибок, он не поймет и наказания. Кем он станет? Возможно, как и многие другие, мелкопоместным дворянином, экономящим целый год, чтобы неделю блеснуть в свете, или изматывающим себя на охоте и нигде не появляющимся; а может, ограниченным в средствах младшим офицером, двадцать лет ожидающим эполет; если только он не станет таким же, как мой сын, который, будучи всего лишь красивым юношей, только и умеющим нравиться женщинам, дважды спасся благодаря удачной женитьбе.

Бедная бабушка будто в воду глядела.