Читать книгу Исповедь молодой девушки - Жорж Санд - Страница 17

Однажды вечером, недели через две, Фрюманс только что ушел от нас, и вдруг мы увидели, что он с взволнованным видом возвращается. Он был не один: за ним следовала невысокая брюнетка, милое лицо которой мне сразу же понравилось. Несмотря на то что она была худенькой, в ней чувствовались сила и энергичность. Черты лица у нее были тонкими и четко очерченными, загар оттенял свежесть оживленного лица. Одета женщина была очень опрятно, во все новое – так в наших краях одеваются крестьянки. Незнакомка сразу же посмотрела на меня, и поскольку она не решалась со мной заговорить, я, повинуясь непреодолимому порыву, обняла ее как можно крепче. Она расплакалась, осыпала мои руки поцелуями и сказала с легким иностранным акцентом (который не соответствовал ее одежде, но который почему-то не показался мне незнакомым):

– Я ожидала, что полюблю вас, и вот я уже вас люблю, и это на всю жизнь, если вы пожелаете.

Я проводила женщину к бабушке; та встретила ее весьма приветливо, предложила присесть и обсудить условия. Я уже хотела удалиться, но какое-то странное любопытство заставило меня замедлить шаг, и, обернувшись, через приоткрытую дверь гостиной я увидела, что бабушка обнимает эту худенькую женщину, прижимает к груди, называет ее мое дорогое дитя и порывисто целует в лоб. Я подумала, что Фрюманс, вероятно, рассказал бабушке о нашей новой экономке нечто очень хорошее, и таинственность, которой были окутаны его слова, лишь увеличила уважение и симпатию, которые я уже испытывала к этой женщине.

В тот же вечер мадам Женни Гийом – она поселилась у нас под этим именем – приступила к своим обязанностям, отказавшись отдохнуть после путешествия, да она и не выглядела усталой. Не знаю, рассказал ли ей Фрюманс в письме о наших привычках и характерах, но мадам Гийом, безусловно, руководила нашим ужином так, словно ничем другим в своей жизни не занималась. Кажется, бабушка попыталась уговорить ее сесть с нами за стол, но экономка не согласилась на это почетное предложение и с самого начала заняла положение скромной крестьянки, в силу своих обязанностей отдающей приказания слугам, но в нерабочее время не отличавшей себя от них.

О, моя замечательная, благородная Женни, какую подругу, какую настоящую мать нашла я в вас! Именно вам я обязана всем, что есть благородного в моей душе и мужественного в моем характере.

Она не была импульсивной и навязчиво-ласковой, как Дениза. Небольшая фигурка Женни не сгибалась в поклоне по любому поводу, глаза были не готовы исторгать чуть что потоки слез, но одно ее слово было для меня более ценно, нежели страстное обожание моей кормилицы. Какая огромная разница была между ними! Насколько Женни превосходила во всем мою бедную безумицу! Экономка обладала умом, который я была еще не в состоянии оценить, но который, однако, не вызывал у меня никаких сомнений. Поскольку Женни никогда не говорила о своем прошлом и не позволяла себя расспрашивать, трудно было догадаться, где она выучилась всему, что знала. Она читала и писала лучше меня и, безусловно, лучше, чем Мариус и бабушка. Женни говорила, что всю жизнь работала не покладая рук и прочитала огромное количество книг, как хороших, так и посредственных, которые хвалила или критиковала с удивительной проницательностью. Действительно ли благодаря чтению или же с помощью тонкой интуиции ей удавалось судить обо всем столь здраво, узнавать тайны человеческого сердца, безошибочно улавливать оттенки чувств? Женни обладала также особой наблюдательностью и удивительной памятью. Заменяя бабушку во время наших уроков, она шила у окна или чинила белье домочадцев, очень быстро, не отрывая глаз от работы, и при этом не пропускала ни слова из того, что нам объясняли. Если я чувствовала, что не смогу на следующий день правильно ответить урок, вечером я расспрашивала Женни у себя в спальне, и она исправляла мои ошибки или давала пояснения, всегда простым и ясным языком, который составлял как бы сущность, по-деревенски основательную, всего того, что Фрюманс вынужден был растолковывать Мариусу долго и подробно.

Откуда черпала она способности, столь обширные и разнообразные, переходя от секретов приготовления пищи и ухода за домашней птицей – ибо экономка следила и за этим – до ухищрений разума и логики? Еще немного, и Женни научилась бы математике и латыни. Не было ничего недоступного для этого светлого и гибкого ума. Гораздо более способная, чем я, Женни во время беседы заставляла меня запоминать исторические даты и термины, которые я постоянно забывала. А поскольку это пассивное запоминание ее не удовлетворяло, она полночи читала в постели. Ей вполне хватало четырех-пяти часов для сна. Женни всегда ложилась позже всех и вставала первой, ела очень мало, не отдыхала днем, и при этом никогда не болела, или же, если у нее иногда и случалось недомогание, мы об этом не догадывались, да и сама она, возможно, тоже. На ее свежем лице, некоторой неподвижностью правильных черт напоминавшем камею, никогда не отражались ни усталость, ни страдание.

Это удивительное маленькое существо, безусловно, продлило дни моей бабушки, устраняя заботы и страхи, свойственные старости. Женни завела в доме строгий порядок, чистоту и разумную бережливость, сделавшие нашу жизнь такой же простой и чистой, как светлая полноводная река, текущая по мраморному руслу. Никаких остановок, никаких разливов. Казалось, что Женни держит в своих руках ключи от шлюзов нашей жизни. Бабушка как бы задержалась на несколько лет в промежутке между старостью и дряхлостью. Слуги перестали хитрить и злоупотреблять ее доверием, и при этом у них ни разу не было повода пожаловаться на то, что их обязанности не упорядочены. Фермеры стали добросовестнее и счастливее. Аббат Костель начал лучше следить за собой и, по-прежнему оставаясь ученым-философом, стал более аккуратным и умеренным в еде. Мадам Капфорт теперь реже приходила к нам, заметив, что люди менее склонны отвечать на ее бесконечные вопросы. Даже мсье де Малаваль и его друг Фурьер умерили свои фантастические заявления. А между тем Женни никогда не выходила из своей роли, ни разу не позволила себе сказать лишнего слова. Она не делала замечаний о посторонних, и дом наш никогда не был более уважаемым; на бабушку и на всех нас ложился отблеск прямодушия и ровного настроения Женни. Привыкнув к ее обществу, мы стали тверже в своих убеждениях и сдержаннее в манерах. Внешний вид дома, всё, вплоть до расстановки вещей и приема пищи, отличалось благопристойностью и достоинством, которые оказывали на нас скрытое влияние. Безалаберность, свойственная жизни южан, сменилась истинной гостеприимностью, тем более ощутимой, что она стала сдержаннее.

Я была совершенно счастлива. Да и какое право я имела жаловаться на судьбу? Я была всеми любима, в то время как множество невинных душ в моем возрасте встречают лишь равнодушие и несправедливость!