Читать книгу Серебряный век ивритской поэзии - Мири Яникова - Страница 16

Симха Бен-Цион Гутман, репатриировавшийся в 1905 году и поселившийся в Яффо, в районе Неве-Цедек, основал новый журнал под названием «Омер». Это издание долго не продержалось. Его создатель втайне надеялся на живительную влагу, которую прольют на его детище статьи, рассказы и стихи, те, что станет ему отправлять из Одессы его гениальный друг Хаим Нахман Бялик. Но тот и не думал ничего ему присылать.

Симха Бен-Цион Гутман собирался возродить в Эрец Исраэль недавно закрывшийся в Варшаве журнал «Шилоах». Но его друг Бялик не дал ему этого сделать, и вместо этого открыл обновленный «Шилоах» в Одессе…

Симха Бен-Цион Гутман ждал своего друга Бялика в Яффо. И он был не единственным, кто с великой надеждой ждал его появления на Святой Земле.

Ира Ян ждала своего Бялика в Иерусалиме.

Народ Израиля ждал своего народного поэта на Земле Израиля.

Народный поэт не торопился.

В 1909 году, через четыре года после того, как Симха Бен-Цион Гутман обосновался в яффском районе Неве-Цедек, двое его друзей и бывших коллег по издательской работе в Одессе все-таки собрались наконец его навестить.

…Когда Хаим Нахман Бялик и Йеошуа Равницкий глянули на приближающуюся яффскую пристань, у них потемнело в глазах. Пристань была черна от собравшейся на ней толпы.

Толпа встречающих несла на плечах Бялика от пристани до квартиры его друзей, у которых он остановился, невзирая на его мольбы и сердитые жалобы: «Меня и так укачало на корабле! Опустите меня на землю!»

На землю его в конце концов опустили, но отдохнуть не дали. Вечером того же дня в его честь устроили большой прием, на котором он вынужден был выступать. На следующий день – еще более величественный прием. Затем его забрали в поездку по стране, сначала по южным поселкам, потом – в Иерусалим.

В Иерусалиме Бялика отвели к Стене Плача и сводили в башню Давида. Следующим пунктом назначения была академия Бецалель, где преподавала его Эстер…

Они успели только совсем коротко переговорить друг с другом. Ни одному из них даже в голову не пришло, что это их последняя встреча. Она надеялась, она была почти уверена, что он останется в Стране. Она напомнила ему, что стала сионисткой и совершила репатриацию только под его влиянием. Она спросила его: а как же наша общая с тобой мечта – преподавать вместе в школе для кишиневских сирот, которую открыли в Галилее? У него не было времени и возможности сказать ей все, что он мог бы и хотел сказать…

«Дорогая Маня! Всю неделю, с момента прибытия в Эрец Исраэль, я переполнен впечатлениями и шумом. В Яффо мы прибыли в среду и провели там два дня. Вечером второго дня в мою честь устроили большой прием. Собралось несколько сотен, может быть, тысяча человек, под открытым небом, говорили и пели, пели и говорили, потом мы пошли всей компанией к морю, светила луна, было прекрасно. На следующий день опять была вечеринка, но главное не это. Утром третьего дня мы поехали смотреть Ришон ле-Цион, Нес-Циону, Реховот, Гедеру, Экрон. Подробнее я напишу тебе об этом позже, но пока в двух словах могу сказать, что никогда не видел ничего лучше этого… В пятницу я попал в Иерусалим. Погода здесь прекрасная, ночи просто божественны… Иерусалим, канун Песаха, утро, 1909, отель «Каменец».

Его повезли на север, показали несколько галилейских поселков и Зихрон-Яаков, который ему невероятно понравился. Везде его носили на руках, везде заставляли выступать перед влюбленной в него толпой…

«Дорогая Маня! Что еще написать тебе? О странных кактусах, растущих здесь вокруг садов и полей? Об ослах, об арабских деревнях? О колышущихся пальмах? О сладких ароматах, стоящих в воздухе в окрестностях Яффо? По правде сказать, все это очень мало пробуждает мое сердце. В основном мне это видится старым и известным с древности, и несмотря на это немного чужим. Я не знаю, это из-за того, что все вокруг мне слишком чуждо, или из-за того, что оно мне слишком близко. А может быть, потому, что другие люди присутствуют рядом со мной в это время, а я не только плакать, но и вообще чувствовать стесняюсь вместе с другими. А может быть, я вообще больше не могу чувствовать, ни в одиночку, ни с другими».

Он невероятно устал. Он хотел домой. Отъезд приближался, но предстояло еще пережить прощальные вечера, опять полные залы, опять выступления.

Кто-то пустил слух, что на последнем вечере национальный поэт Хаим Нахман Бялик прочитает свое новое стихотворение, написанное им уже здесь, в Эрец Исраэль. Слух отрастил крылья. Бялик был в недоумении. Он не только не написал ни одного нового стихотворения в Эрец Исраэль, он вообще уже в течение некоторого времени не писал никаких новых стихов. Он даже вообразить себе не мог, откуда у него возьмутся силы, откуда появится возможность расслышать в этом невероятном гаме, устроенном вокруг него, голос с небес, нашептывающий ему поэтические строки. Но его продолжали донимать в течение всего времени его визита напоминаниями о том, что от него ждут по-настоящему сионистского нового стихотворения, основанного на впечатлениях от поездки.

Настал тот самый прощальный вечер. Публика требовала «нового». В этот момент существовало только одно его нигде прежде не опубликованное произведение – рассказ под названием «За оградой». Он его еще не печатал, и никто ни разу не слышал ни одной фразы из него.

И он начал читать публике отрывок из рассказа «За оградой». Надо сказать, что не существовало во всем его творчестве ни единого произведения, более далекого от ожиданий тех, кто сидел в зале или толпился в этот момент возле сцены, на которой он стоял. Он читал отрывок из своего рассказа о любви мальчика из еврейского местечка к соседке, девочке-нееврейке, о невозможности и обреченности этой любви. Помимо того, что это был рассказ о непреодолимой силе любви, не признающей границ, это был также рассказ о невозможности и обреченности жизни в изгнании, о дилемме, стоявшей перед народом и имевшей одно-единственное решение, – но в этой толпе, во всем этом шуме, устроенном вокруг него, его слушатели были лишены возможности понимания на том уровне, на котором он к ним обращался.

Бялика прервали. Один из присутствующих в зале встал и произнес: «И это то самое новое стихотворение об Эрец Исраэль, которого мы все так ждали?»

Поэт на сцене остановился. Он прервал чтение и растерянно произнес: «Я же сам просил вас не устраивать этого прощального вечера! А что касается Эрец Исраэль, то этим своим рассказом „За оградой“ я уж точно ничего не добавил к ее разрушению!»

И после этого он, отложив рукопись рассказа, начал на память читать им стихотворение, – нет, не то, которого они ждали, опять не то. Это было обвинение, которое он обратил к своему народу много-много лет назад. Это было его раннее стихотворение 1897 года. Что было ему делать, если те, к кому он обращался в нем, так ничего за эти годы и не поняли?

Он читал:

Толпа, пришедшая провожать Бялика на яффскую пристань, была значительно меньшей по размерам, чем та, которая совсем недавно его там встречала…

…В течение многих лет после своей поездки в Эрец Исраэль он был погружен в поэтическое молчание. Зеэв Жаботинский писал: «Бялик не первый на земле крупный поэт, который после большой затраты духа переживает полосу большого уныния. Чаще всего эта полоса выпадает на годы, предшествующие полной зрелости человеческого духа»… «Личная жизнь X. Н. Бялика могла бы сама послужить канвою для большой поэмы. Не потому, чтобы события этой жизни были так необычайны, а потому, напротив, что они так обычны, так характерны для той среды. Вся жизнь гетто в эпоху его распада отразилась бы в этой поэме. Но совокупность собственных произведений Бялика можно рассматривать именно как такую поэму. Тогда нам станет особенно понятен их смысл и внутренняя связь; тогда нам станет понятно, что Бялик – национальный поэт в полном и высшем смысле этого слова, национальный даже там, где ему поется о солнце и любви…»

В 1913 году, в дни празднования сорокалетнего юбилея поэта, Жаботинский напишет ему личное письмо-обращение:

«8 тевета 5673 [1913]

Адони видиди [Милостивый государь и друг мой],

Не стану множить красноречия, просто скажу Вам, что я многому научился от Ваших слов и еще большему, быть может, от периода Вашего молчания, который наступил вслед за периодом поэзии в Вашей жизни. Если не ошибаюсь, более всех печалей огорчил Ваше сердце вид этих прохвостов, которые выучили на зубок Ваши молитвы, которым Вы их обучили, и остались такими же прохвостами, как и были. Надеюсь, меня Вы не впишете в их число: еврейский бунт, которому я научился из Ваших стихов, я старался воплотить; я не преуспел, однако буду пробовать вновь. Простите, что в такой день я пишу о себе, а не о Вас; но я знаю, что для учителя нет более приятного подарка, как – если ему укажут на ученика, верного его уроку.

А из Вашего молчания я научился тому, что в час, когда нашему народу не достает дровосеков, даже первосвященник обязан рубить дрова, пусть и принеся в жертву свое жречество.

Уважающий Вас З [еэв] Жаботинский.»

Когда в конце его жизни они с Зеэвом Жаботинским разошлись в политических взглядах настолько, что продолжение их дружбы стало невозможным, Бялик послал ему напоследок письмо со словами: «В моем сердце очень много горечи из-за этого разрыва». После его смерти Жаботинский напишет: «У Бялика есть одна вечная вещь: „солнце“, свет, молодость, стремление к героизму и романтике… Этому будут учиться у него до тех пор, пока будет светить солнце в небе».