Читать книгу Серебряный век ивритской поэзии - Мири Яникова - Страница 23
ХАИМ НАХМАН БЯЛИК. «Крыльями меня накроешь…»
Тель-Авив без Бялика
Оглавление…Его уже давно беспокоят камни в почках, он ездит на лечение в Вену, ему становится после этого лучше, но болезнь всегда возвращается. Перед очередной такой поездкой он просит тестя найти жильцов в их огромный дом, а для их собственной небольшой семьи снять квартиру в Рамат-Гане.
После возвращения, в новой рамат-ганской квартире, в относительной тишине, он опять обретает способность писать стихи. Он затевает строительство в Рамат-Гане нового дома, гораздо более скромного, чем тель-авивский, который тем временем благополучно сдан другим жильцам.
Новый дом он достроить не успевает.
Врачи единодушно постановляют, что его проблему с почками можно решить только при помощи полостной операции. Бялик с женой опять едет в Вену, в надежде покончить раз и навсегда с постоянно возвращающимися сильными болями.
Операция прошла успешно. Он умер через несколько дней после нее от сердечного приступа.
Тель-Авив остался без своего любимого поэта.
Похороны были очень многолюдными.
И если бы только он сам смог выступить на последнем огромном митинге, опять собравшемся в этом городе в его честь…
Он написал это стихотворение еще в 1908 году, накануне своей первой поездки в Эрец Исраэль, и накануне настигшего его затем большого периода молчания.
Возможно, оно бы ему тут подошло. Возможно, его бы опять не поняли…
…И будет,
Когда продлятся дни, от века те же,
Все на одно лицо, вчера как завтра,
Дни, просто дни без имени и цвета,
С немногими отрадами, но многой
Заботою; тогда охватит Скука
И человека, и зверей. И выйдет
В час сумерек на взморье погулять
Усталый человек – увидит море,
И море не ушло; и он зевнет.
И выйдет к Иордану, и увидит —
Река течет, и вспять не обратилась;
И он зевнет. И в высь подымет взоры
На семь Плеяд и пояс Ориона:
Они все там же, там же… и зевнет.
И человек, и зверь иссохнут оба
В гнетущей Скуке, тяжко и несносно
Им станет бремя жизни их, и Скука
Ощиплет их до плеши, обрывая
И кудри человека, и седые
Усы кота.
Тогда взойдет Тоска.
Взойдет сама собой, как всходит плесень
В гнилом дупле. Наполнит дыры, щели,
Все, все, подобно нечисти в лохмотьях.
И человек вернется на закате
К себе в шатер на ужин, и присядет,
И обмакнет обглоданную сельдь
И корку хлеба в уксус, и охватит
Его Тоска. И снимет свой чулок,
Пролипший потом, на ночь – и охватит
Его Тоска. И отхлебнет от мутной
И тепловатой жижи – и охватит
Его Тоска. И человек и зверь
Уснут в своей Тоске, и будет, сонный,
Стонать и ныть, тоскуя, человек,
И будет выть, царапая по крыше,
Блудливый кот.
Тогда настанет Голод.
Великий, дивный Голод – мир о нем
Еще не слышал: Голод не о хлебе
И зрелищах, но Голод – о Мессии!
И поутру, едва сверкнуло солнце,
Во мгле шатра с постели человек
Подымется, замученный тревогой,
Пресыщенный тоскою сновидений,
С пустой душой; еще его ресницы
Опутаны недоброй паутиной
Недобрых снов, еще разбито тело
От страхов этой ночи, и в мозгу
Сверлит еще и вой кота, и скрежет
Его когтей; и бросится к окну,
Чтоб протереть стекло, или к порогу —
И, заслоня ладонью воспаленный,
Алкающий спасенья, мутный взор,
Уставится на тесную тропинку,
Что за плетнем, или на кучу сору
Перед лачугой нищенской, – и будет
Искать, искать Мессию! – И проснется,
Полунага под сползшим одеялом,
Растрепана, с одряблым, вялым телом
И вялою душой, его жена;
И, не давая жадному дитяти
Иссохшего сосца, насторожится,
Внимая вдаль: не близится ль Мессия?
Не слышно ли храпение вдали
Его ослицы белой? – И подымет
Из колыбели голову ребенок,
И выглянет мышонок из норы:
Не близится ль Мессия, не бренчат ли
Бубенчики ослицы? – И служанка,
У очага поленья раздувая,
Вдруг высунет испачканное сажей
Свое лицо: не близится ль Мессия,
Не слышно ли могучего раската
Его трубы…
(перевод Зеэва Жаботинского)
Маня сразу же передала тель-авивскому муниципалитету ключи от их дома, получив взамен для себя и своих родителей небольшую квартиру неподалеку. Дом Бялика был превращен в музей.
…Лея Гольдберг репатриировалась в Эрец Исраэль из Литвы в 1935 году. Она не застала в Тель-Авиве Бялика в живых и не имела никакого отношения к «бунту», устроенному против него Шленским. Она училась в Германии и уже имела степень доктора философии. Ей предстояло стать любимейшей национальной поэтессой и создательницей детской литературы на иврите. Ее ждала также, по прошествии двух десятилетий, должность преподавателя кафедры общей литературы Еврейского университета в Иерусалиме и впоследствии – профессорское звание. А пока она была просто очень талантливой поэтессой, которую Авраам Шленский изо всех сил старался привлечь на свою сторону – он очень хорошо умел ценить талант и творческий потенциал своих коллег-поэтов. Он самолично достал для нее сертификат на въезд в Палестину – чем, возможно, спас от неминуемой, в случае, если бы она осталась в Европе, гибели в Катастрофе. Он печатал ее стихи в «Ктувим» и затем в «Турим». Он заранее, еще до ее приезда, издал ее первый стихотворный сборник под названием «Кольца дыма» и вручил ей эту книжку сразу по ее прибытии в Эрец Исраэль. В первые дни после приезда, еще не успев прийти в себя, она получила официальную должность секретаря созданного Шленским объединения поэтов-модернистов под названием «Яхдав». Местом, где фактически происходили заседания этой группы, являющейся одновременно редакционным советом нового журнала «Турим», стало богемное кафе «Касит». Вот что напишет позже Лея Гольдберг об этих ежевечерних посиделках:
«Почти каждый вечер мы возвращались к беседе о тех литературных аспектах, которые нас более всего интересовали: о форме и содержании, о словаре поэта и способе рифмовки, о старом и новом, об искусстве перевода, о языке театра и т.д… И почти всегда в этих разговорах звучало одно и то же имя, которое было для нас главным истоком, притом, что мы даже и не знали об этом: Хаим Нахман Бялик. Это все еще был период продолжения „бунта против Бялика“, даже после своей смерти он был для нас некоей крепостью, которую мы стремились взять всеми силами своей души… Я сама в глубине сердца очень любила Бялика, и люблю его до сегодняшнего дня: великолепие его языка, сказки, народные песни, детские стихи и его последнюю лирику. Шленский, в то время все еще погруженный в споры с Бяликом (не с самим Бяликом, который к тому времени уже умер, а с миром его творчества), каждый день открывал в нем что-то новое, достойное почитания: его сочный стиль, его технику рифмовки, языковые изобретения, сочетание аллегории и самовыражения…»
В 1923 году в Кишиневе Ицхак Альтерман, выдающийся еврейский педагог, создавший к этому времени уже не одно детское учреждение с обучением на иврите в нескольких городах Европы, отец будущего великого поэта Натана Альтермана, опубликовал статью к пятидесятилетию Хаима Нахмана Бялика. «Большой дар преподнес Бялик народу – свою поэзию, – писал он. – В глубине каждой нашей души есть уголок, в которой заключен образ Бялика, действующий за порогом сознания, укрепляющий и поддерживающий нас, оживляющий наш дух даже тогда, когда наше внимание не сосредоточено на его книгах. Наши мечты о будущем, корни нашей души питаются из этого источника…»
А что думал об этом его сын Натан, едва достигший к тому моменту возраста бар-мицвы? А Натан еще пять лет назад, в восьмилетнем возрасте, аккуратно записал в свою тетрадку стихотворение под названием «Посвящено поэту Х.Н.Бялику». Хаим Нахман Бялик бывал в доме родителей Натана Альтермана, и мальчик рос в тени почитания великого поэта. Он пронес это почитание через всю свою жизнь. По легенде, охотно пересказываемой его тетей Гитл, Бялик однажды, когда ему показали стихи маленького Натана, потрепал его по плечу и произнес: «Этот превзойдет Бялика!»
Присоединившись к группе молодых поэтов-модернистов под руководством Авраама Шленского, он и не думал примыкать к его «бунту против Бялика». Натан Альтерман вообще предпочел бы всех помирить, но это было непросто… «Альтерман, насколько я помню, не участвовал в этих беседах [о Бялике], и уже тогда было понятно, насколько сильно в нем почитание традиции, и как он старается выработать в своей духовной лаборатории продолжение особенной линии в культуре, – может быть даже неосознанно…» – писала о нем Лея Гольдберг в своих воспоминаниях о посиделках в «Касите».
…О том, кем был Бялик для своего поколения, мы узнаем из письма, отправленного своему сыну Ицхаком Альтерманом, педагогом, подвижником, внесшим на протяжении жизни огромный вклад в становление разговорного и литературного иврита. По следам скандала в прессе, вызванного стихотворением Бялика, по следам его критики со стороны Шленского, – а затем попытки его сына всех помирить, – Альтерман-отец пишет Натану: «Твое письмо вызвало во мне большую печаль… Возможно, Шленский во многом прав в своей оценке этого и других стихов Бялика в качестве произведений искусства… Но неужели ваша рука не отказывается писать в тот момент, когда вы собираетесь его позорить?.. Мы, принадлежащие к его поколению, согласились между собой не оценивать его мерками литературной критики… Более того, я позволю себе дерзость заявить, что в одном только четверостишии из твоего „Городского потока“ заключено больше поэзии и таланта, чем во всем стихотворении „К птице“ целиком. Но пришло бы тебе в голову сравнивать себя, или даже Черниховского, или Шнеура, с Бяликом? Всегда был „ребе“, и были простые евреи, иногда превосходящие его своим талантом к учебе, но разве позволил бы себе кто-нибудь из хасидов проводить сравнение?..»
