Читать книгу Без начала и конца - Сергей Попадюк - Страница 26

13.12.1973. Опять собрались у меня. Все те же плюс Витька Романченко, по-прежнему похожий на героя из вестерна. Хорошо было, но чуть холоднее, чем в прошлый раз. Я, должно быть, максималист: мне больно от этого «чуть». Мне больно оттого, что повседневность оказалась не менее жестокой проверкой нашего товарищества, чем крайние жизненные ситуации, и многие не выдержали этой проверки. Мы были нужны, мы были необходимы друг другу в вонючей казарме, на студеном танкодроме – в условиях, требовавших предельного напряжения сил и постоянной готовности к самозащите, – мы грудью вставали друг за друга против всего, что нам угрожало, и ни черта не боялись, и отдавали последнее; мы прикрывали товарища не только кулаками или своей шинелью, но и всем тем человеческим теплом, на какое были способны, – мы, двадцатилетние парни. А теперь, когда нам за тридцать, когда у каждого из нас обычная служба, семья, обычные успехи и неприятности, когда жизнь, в общем, покатилась по наезженной колее, у нас даже потребности не возникает хотя бы снять телефонную трубку и позвонить тому, с кем связаны лучшие воспоминания жизни. Мы расползлись по углам, мы копошимся каждый в одиночку; вдруг оказалось, что между нами нет ничего общего.

А я цепляюсь за свое прошлое, я не могу расстаться с ним так просто – я изо всех сил тащу его за собой. Пусть кто хочет считает меня консерватором!

Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!

Лермонтов. Герой нашего времени.

Я говорю:

– А вы помните, что было самым тяжелым? Подъемы, вот что. Вот самый этот момент, когда от сладкого забытья переходишь к кошмару. Когда – как кажется, среди ночи – врубают весь свет в промерзшей казарме и какой-нибудь Панов орет отвратным козлиным голосом: «Дивизион! Па-адъем!» Когда секунду назад спал и не помнил ничего, и тут же надо вскакивать, толкаясь в тесноте между коек, натягивать хабе, сапоги, торопливо, опять же толкаясь, справлять нужду в сортире, где на каждое очко рыл по двадцать, и в одной нательной рубахе выбегать на мороз, на зарядку… И уже знаешь, что сегодня – опять на танкодром, на весь день, на сорокаградусном морозе…

– Короче, – басит Купа лов.

– Так вот, один только раз за три года я проснулся со смехом. Это когда Олежка Шнейдерман – он был тогда дежурным по казарме, – опередив Панова, разбудил нас возгласом: «Бонжур, дивизион!»

Все смеются. Олежка бросается ко мне и, обняв, подбрасывает к потолку.

– Выкинем Дюку в окно, – предлагает Полковник.

Они открывают окно и выбрасывают меня на снег, потом за руки втаскивают обратно.

– А если бы был восьмой этаж?

– Все равно выкинули бы, – хохочет Полковник. – Ничего тебе не сделается.

– Людоед ты, Мишка, – говорю ему, – и шутки у тебя людоедские.