Читать книгу Без начала и конца - Сергей Попадюк - Страница 40

Повесть
Приступ и неудача

Оглавление

Теперь я вижу, что предметом наших стремлений была победа над этим страшным зверем, интересной женщиной, судьей достоинств мужчины, а не само наслаждение.

Стендаль. Анри Брюлар.

…Никогда не заботилась о своей внешности, словах, обстановке; но ее невозможно было застать врасплох. Не выдавала своих отношений с людьми (в том числе и со мной) за что-нибудь иное, чем они были на самом деле. Ни в чем не оправдывалась и не втаптывала себя в грязь, с тем чтобы вызвать сочувствие, – вообще не любила «объясняться». Не лгала. А я, поглощенный собственным прорвавшимся красноречием, ничего не замечал: у меня ведь не было другого средства удержать и продлить свое право на эти свидания.

Но было тут и еще кое-что: неосознанное стремление пробить дорогу, завладеть местом, утвердиться, – теперь-то, задним числом, я отчетливо вижу это. Инстинктивно, но безошибочно я избрал самое сильное свое оружие.

Способ этот, правда, лукав, но зато целесообразен, как вообще и всякий непрямой образ действий.

Кьеркегор. Дневник обольстителя.

Да-да! Потоком слов прикрывал не только свое присутствие в виду крепости, но и те подкопы, которые непрерывно, неприметно я вел к ее стенам, выжидая момент, когда можно будет взорвать мину и ринуться в пролом. Скрытно, боязливо, зажмурившись, без надежды на успех, в страхе перед успехом, – я шел на приступ.

Что мне было нужно, чего я добивался? Как ребенок, зажигающий спички под стогом сена, в то же время дрожит от страха, как бы не случился пожар.

Понимаете? Страх.

Фолкнер. Город. 5.

И вот мина взорвалась. Небрежно кивнув на букеты свежих гвоздик в бутылках из-под кефира, Юла промолвила с легкой насмешливой досадой:

– Отбоя от женихов нет. Вчера предложение, сегодня предложение…

– Не хотелось бы мне становиться в эту очередь, – заметил я полувопросительно.

Она взглянула почти без удивления:

– Вот уж не ожидала…

Да и что ж тут было удивляться (удивление диктовалось разве что вежливостью, этикетом), если мое робкое, неувереннопросительное признание явилось всего лишь последним и чисто формальным шагом в череде таких же полупризнаний, проскальзывавших в беседе, во взглядах… Я же говорю: она отлично меня понимала, она-то знала цену моему бескорыстию. Удивить ее могло, скорее, то, что я не о постели заговорил, а о женитьбе.

А я вовсе не постель и не женитьбу имел в виду – просто так к слову пришлось… Понимала ли она мой страх? Понимала ли, что я не столько отказа ее боялся, как согласия?

После долгого молчания она проговорила со вздохом:

– Все-то ты напутал.

Оглушенный и ослепленный взрывом, который произошел не по моей воле, я бросился в дым, а там нетронутые стены стояли по-прежнему. Я ушел, недоумевая, – мне казалось, что навсегда.

Когда наехали толпою

К ней женихи, из их рядов

Уныл и сир он удалился.


Пушкин. Полтава.

Но отступать было поздно. Взрыв обнаружил мои намерения (которых у меня не было), а недоумение тянуло назад. Оставалось – выйти под огонь, в последнем отчаянном порыве либо взобраться на нетронутые стены, либо быть сброшенным с них раз и навсегда.

Особенно удивительно и особенно печально… то, что мои победы (как я называл их тогда, еще полный военных представлений) не доставляли мне удовольствия, которое равнялось бы хоть половине того глубокого страдания, какое причиняли мне мои поражения.

Стендаль. Анри Брюлар.

И вот, пересилив себя, через несколько дней я вновь к ней являюсь. Сбивчиво, с виноватым видом, излагаю все, о чем передумал за эти дни. Она, дослушав, невозмутимо роняет:

– Я тоже думала, что ты не придешь.

– Ну а если бы?..

– Мне бы жаль было, – усмехнулась она серьезно.

Жаль! Все-таки жаль! В этом и была для меня вся соль, а тут еще карты, поэтому на Казанском вокзале я опять завел свою волынку.

Был конец апреля, час ночи; она уезжала домой на праздники. Мы прогуливались по пустынной платформе вдоль вагонов, и во всех окнах ночного волгоградского виднелись приникшие к стеклам неподвижные лица.

Юла была необычно ласковой и покорной в этот вечер. Сначала мы сидели в ее комнате – она уже одетая в дорогу, в брюках и олимпийке с расстегнутым воротом, в милой путанице беззаботно подобранных волос, светлое пальтишко брошено на спинку стула, дорожная сумка уложена (сверху виднелся мой «Вазир-Мухтар») – и выпили бутылку вина; потом поехали на вокзал. И вот прогуливаемся по пустынной платформе, от фонаря к фонарю, медленно идем, взявшись за руки, и она слегка, ласково прижимается ко мне (или я ее прижимаю, обняв за плечи?). И вот, разнеженный, сбитый с толку, не понимающий, чего она ждет от меня и ждет ли чего-нибудь, я опять завел волынку, добиваясь ответа, которого сам же и страшился.

Она ответила уклончиво. «Давай подождем, – сказала она, – я еще не привыкла…» И опять повторила свою загадочную фразу:

– Все-то ты напутал…

Слова, конечно, мало обнадеживали, но главным был тон – медлительный, нежный, – томительный голос проснувшейся феи, и я, сделав последнее усилие, перед тем как ей войти в вагон, попросил:

– Можно тебя поцеловать? Хотя бы на прощанье…

И мы впервые поцеловались – на виду у ночного волгоградского, прямо перед приникшими к окнам неподвижными лицами. Воспоминание об этом поцелуе сладостно томило меня все последующие дни. Я мучился и ликовал, город стал пуст, я не находил себе места, ожидая ее возвращения.

Настало 4 мая (этот день я запомнил) – самый ранний срок, который она назначила. Воспользовавшись обеденным перерывом, я полетел к ней.

Она только что приехала и разбирала вещи. Увидев меня, улыбнулась:

– Вот это точность! Что это ты при параде? Костюм, галстук…

– Я же на работе, – напомнил я. – Как съездила?

– За книгу спасибо, – сказала она. – Очень здорово. Читала и голос твой слышала. Ты замечательно читаешь, даже лучше, чем мой папка. Да, вот тебе фотография, которую ты просил. Держи. Папка снимал. Мы с ним на балконе сидели, и вдруг он меня окликнул. Я обернулась, и тут он щелкнул. Нравится?

Но что-то мешало. Я не находил в ней той нежности, которая окрашивала наше прощание, и это сковывало меня. Сладостная взволнованность этих дней словно ржавчиной покрылась. Наконец она сказала:

– Знаешь, а я, кажется, замуж выхожу. За Альку. Его родители хотят, чтобы мы поженились, они и моих уговорили. Папка, правда, считает, что рановато; ну, он вообще меня ревнует… На лето свадьбу назначили, на июль, когда Алька из армии вернется.

Помолчали. Потом я проговорил:

– Ну хорошо, родители. А ты-то сама?

– У нас с тобой, – ответила она, – все равно ничего не получится. Ты сам это знаешь. Ты ведь не бросишь своих мальчишек…

Вот оно! – безразличие, которое я принял тогда за желание смягчить удар, хоть как-то утешить меня в моем окончательном поражении. А она просто уклонялась от необходимости сделать выбор, предоставляла другим выбирать и смотрела – чья возьмет.

Ей все равно, другой ли, я ли…


Грибоедов. Горе от ума. IV. 10.

Она сказала:

– Это решено. Ничего уже не изменишь.

Потом добавила:

– Лучше сразу сказать, верно?

Вот именно! Ей нужна была четкая перспектива, определенность. А я воплощал туман, расплывчатые какие-то намерения, зыбкий порыв без надежды… Вот он и одержал верх – тот, другой.

Потому что женщин не интересуют ни фантазии, ни мораль, ни грех, ни воздаяние, а только факты, непреложные факты, необходимые, чтобы жить, пока жив, и они хотят, черт побери, видеть их своими глазами, и нечего обманывать, дурачить, идти на попятный, притворяться и приукрашивать.

Фолкнер. Город. 17.

Она сказала:

– Ты разозлился, Сережка?

– С чего ты взяла?

– У тебя сейчас такое лицо, что я подумала…

Говорить было не о чем. Я встал.

– Как меня найти, ты знаешь. Свистни, когда понадоблюсь. Я буду прежний, – заверил я. – Хоть через двадцать лет – я все равно буду прежний.

Тут она произнесла фразу, смысла которой я и сейчас не понимаю.

– Ты думаешь, – сказала она, – я способна приносить такое несчастье?

(Собственно, тут может быть только один смысл – тот, что она не верила в искренность и силу моей любви, не верила, что через двадцать лет я буду прежний, но, не желая обидеть меня, дала понять, что сама не заслуживает подобной любви. Но я и тогда уже чувствовал, что что-то здесь не так.)

– Способна, – пробурчал я в дверях.

Она вышла проводить меня. Мы спускаемся по лестнице, и я опять замечаю эту грацию подростка, немного смущенного

тем, как сильно действует на окружающих его красота. Мы выходим на улицу, в молчании идем по разным сторонам тротуара. И вдруг она резко срезает путь встречному прохожему, не дав ему пройти между нами. Заметив мой вопросительный взгляд, поясняет:

– А иначе не встретимся…

Спустя несколько дней я вылетел в командировку в Астрахань.

Без начала и конца

Подняться наверх