Читать книгу Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Борисова - Страница 11

Обстоятельства восшествия на престол Николая I обусловили его личную заинтересованность в упрочении культа богоустановленной и законной самодержавной власти. Неразбериха с присягой и мятеж декабристов на Сенатской площади стали стимулом того рвения, с каким он стал утверждать веру в «самодержавие милостью Божией». Почвой, на которой она родилась, стали унизительное междуцарствие и бунт 14 декабря, приведшие его к власти. Став императором «милостью Божьей», он не мог не помнить свои собственные сомнения и сомнения подданных и, возможно, поэтому транслировал своему двору непререкаемую «веру в самодержавие». Об этом свидетельствовала фрейлина А. Ф. Тютчева:

Никогда этот человек не испытывал тени сомнения в своей власти и законности ее. Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верою совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии… сохранить его (самодержавие. – Т. Б.)… и защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века – такова была священная миссия97.

Однако многим просвещенным подданным первой четверти XIX века казалось, что подразумеваемых обязательств императора и чиновников перед Богом недостаточно для утверждения современного государственного порядка. Сомневающиеся в непререкаемой самодержавной власти остались даже после того, как выступившие за конституцию декабристы были преданы суду и наказаны. Так, выпускник Московского университета, видный чиновник московского Сената, известный судебный деятель и литератор М. А. Дмитриев не скрывал своего раздражения по поводу самодержавных амбиций Николая, которые уже не соответствовали чаяниям его просвещенных подданных98.

Обратим внимание на то, что свои обличения деспотических наклонностей Николая I Дмитриев начал с того, что указал на горделивое поведение Николая во время церковной церемонии коронации, где должна была зримо присутствовать вера императора и его обязывание перед Богом за Россию. В своих мемуарах Дмитриев сообщал, что во время церковного обряда Николай не выказывал никакого религиозного благоговения и искренности молитвы в кругу своих высокопоставленных подданных. Юрист Дмитриев, как видим, заострял внимание на том, что «образ гражданского правления» с обязавшимся перед Богом монархом во главе не проявлялся на коронации. Всему виной была неготовность «вчерашнего бригадного командира», а теперь царя войти в «роль», как метко выразился Ю. М. Лотман99.

Дмитриев специально приводил дословно слова молитвы об укреплении дела правосудия в империи и сокрушался по поводу нерадения императора:

Протодиакон громко молился о нем Господу: «О еже помазанием всесвятого мира прияти ему с небес к правлению и правосудию силу и премудрость» и «яко да подчиненные суды его немздоимны и нелицеприятны сохранити». А он едва ли участвовал в этом прошении, судя по его неподвижному лицу и солдатскому величию!100

Тем самым Дмитриев подчеркивал, что единственное мыслимое ограничение самодержавной власти – ее ответственность перед Богом, – по всей видимости, не имело значения для нового императора. Основываясь на своем впечатлении, Дмитриев сокрушался о том, что чин коронования не предусматривал упоминания об ответственности монарха. Он подчеркивал, что российский император не должен был давать «клятвы или присяги, но даже и никакого обещания», и прояснял этот момент:

Кажется, основанием этого служит то убеждение, что «сердце царево в руке Божией»: следовательно, если он хорош, это значит, что Господь умудрил его; а если дурен – он не виноват, потому что Господь не вложил хорошего в его сердце!

Эмоциональный восклицательный знак выдавал раздражение Дмитриева по поводу того, что политическая традиция абсолютного суверенитета монарха не позволяла подданным что-либо требовать от него. Идея общественного договора противоречила принципу самодержавной власти. Обязывание императора перед Богом «по совести», как это называл Сперанский, было скорее упованием, которое не могло иметь значения договора.

Такое положение дел ставило под сомнение правление закона в Российской империи. Занимавший высокую должность обер-прокурора Сената Дмитриев не скрывал своего возмущения по поводу деятельности сотрудников Третьего отделения, вознесшихся над всеми остальными служащими государственных учреждений и самим законом. Особенно его возмущало, что, сделав донос одним из основных инструментов своей деятельности, Третье отделение не считалось с базовым юридическим принципом разделения закона и морали:

По самому первоначальному юридическому понятию власть гражданская может иметь дело только с поступками, а не с нравственностию; на нравственность она может действовать только воспитательными учреждениями и отъятием способов к разврату, что и называется в законодательстве предупреждением преступлений, но под этим опять разумеется предупреждение действий, а не помыслов. Но требования «поселить в заблудших стремление к добру и возвести их на путь истинный» (из инструкции жандармам. – Т. Б.) – это уже дело религии, а не жандармов; это до того смешно и преступно, что делало жандармов духовными отцами!101

Отметим, что свои обличения Дмитриев доверил бумаге уже после смерти Николая, в эпоху ослабления цензуры. Но исследования о среде образованных чиновников 1820–1830‑х годов, в которой вращался Дмитриев, убеждают нас в том, что нетерпимость к произволу была определенной культурной тенденцией102. В соответствии с ней московский губернатор Д. В. Голицын в своей речи на дворянских выборах 1822 года, разделяя гражданский пафос декабристского Союза благоденствия, говорил о ценности «общей пользы, для благоденствия сограждан… без ничтожных расчетов личной корысти»103. Произвол здесь воспринимался в том числе и как основа коррупции.

Модус гражданственной риторики службы первой четверти XIX века, разделявшийся Дмитриевым, Голицыным и другими, все меньше совпадал с попытками укрепить власть самодержавия доносами и слежкой жандармов. Ценность создаваемого при этом властями богоугодного «образа гражданского законодательства» компрометировалась бесчестным поведением «слуг закона». На дефицит достойных кадров, годных для гражданского управления, указывал Сперанский в своей записке. Он подчеркивал, что для превращения военного правления в гражданское в Российской империи необходимы соответствующе образованные люди.