Читать книгу Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Борисова - Страница 24

Доносы стали естественным следствием той самостоятельной позиции, которую Аксаков занял в Калуге во время своей почти двухлетней службы товарищем председателя Калужской палаты Уголовного суда. Откровенная переписка Аксакова с родными о его судейских буднях позволяет увидеть, как он выполнял требования закона в реальной жизни. В отличие от дворянского заседателя Посошкова, для Аксакова правосудие было не умиротворение, но справедливость. Справедливость же часто подразумевала конфликт интересов.

С большим жаром судья Аксаков описывал родным свой конфликт с депутатом-священником277. Без депутатов по закону нельзя было решать дела особых корпораций – военной, флотской и церковной. В деле о порядке возмещения ущерба от кражи церковного имущества депутат отказался принять точку зрения Аксакова. Смысл этого спора Аксаков подробно разъяснял родным.

Он писал, что закон не давал никакого алгоритма действия, если не было подозреваемых в краже. Однако существовала практика, при которой по суду денежное взыскание по цене похищенного «налагалось безо всякого закона» на церковного сторожа. Ему вменялась вина за упущение в охране церкви. Так как обычно на эту работу шли старики, отставные солдаты и «люди самые бедные», они не могли возместить убытки из своих средств. Им присуждались казенные работы, «долгими годами» которых ущерб можно было возместить. Аксаков находил подобную практику совершенно «нелепой».

С юридической точки зрения, за кражу должен был отвечать виновный в краже, тогда как нерадивый сторож должен был отвечать за свою оплошность, если, конечно, в его контракте не были прописаны условия возмещения возможного убытка. Но такого контракта с церковными сторожами никто не заключал. Поэтому Аксаков не без гордости писал о своем кардинальном решении:

Всем подобным делам я дал другое направление278, мнение нижних инстанций уничтожил и написал, чтоб сторожей от взысканий освободили. По этим делам должен присутствовать депутат с духовной стороны, священник какой-нибудь. Является он в середу и говорит, что не может подписать нашего решения, что церковь не удовлетворяется, не соблюдены ее интересы, что таких решений прежде никогда не бывало и пр. Я отвечал ему, что не отступлю ни пол запятой, что отныне, покуда я здесь, в палате, других решений и не будет…279

Далее Аксаков объяснял родным, что пытался убедить священника в том, что «выжимать последнюю каплю из старика не по-христиански», но

депутат подал мнение, с которым, конечно, палата не согласилась и которое он теперь представил архиерею, а сей полезет в Синод, откуда, вероятно, придет скоро закон о соблюдении церковного интереса как казенного!280

Гордость Аксакова по поводу своего принципиального неприятия позиции депутата показательна. Аксаков-судья был убежден в своей единоличной правоте, с которой «конечно» согласна палата. Его позиция теперь принципиально отличалась от той, что он высказывал как ревизор, отмечая, что провинциальные судьи незаконно не учитывали мнения депутатов. Также можно отметить, что пафос принципиального судьи, решающего дело в отсутствие закона, контрастирует с тем, каким выпускник-правовед видел правильное разрешение такой ситуации.

Как мы помним из начала главы, всего несколько лет назад в своем дипломном сочинении Аксаков предписывал суду в случае неясности в законах обращаться к Верховной власти (через вышестоящие инстанции). Теперь, к его большому возмущению, именно это и делал депутат-священник, намереваясь через Синод получить разъяснения Верховной власти и защиту интересов церкви. Судебная же палата никуда не обращалась, удовлетворившись уверенностью столичного правоведа Аксакова в справедливости его решения. Вообще, кажется, Аксаков-судья совершенно забыл, как в своем дипломном сочинении порицал опасный субъективизм судьи. В том же письме от 15 февраля 1846 года, рассказав о промежуточной победе над депутатом от духовенства, Аксаков сообщал родным о трениях с прокурором, который

надоел своими пустыми и подьяческими протестами… Я сам пишу ответы, довольно эффектные и резкие, где вывожу на чистую воду, без подьяческих темных фраз, всю нелепость его замечаний. …Прокурор покуда замолк, но взял копии с моих ответов, вероятно, для отсылки к министру, у которого это существо департаментского происхождения на отличном счету. Да черт с ними!281

Ощущая собственное превосходство над прокурором, Аксаков подчеркивал, что тот лишь жалкий чиновник, соединяя в подобной оценке два негативных образа судебного «крючка»: старый образ пронырливого подьячего дополнялся новым – «существо департаментского происхождения». Отметим, что при этом Аксаков с его «эффектными ответами» на протесты прокурора сам начал играть роль судьи так, как это предписывал Гоголь в своих рекомендациях актерам для постановки «Ревизора»:

Судья – человек меньше грешный во взятках; он даже не охотник творить неправду… Он занят собой и умом своим, и безбожник только потому, что на этом поприще есть простор ему выказать себя. Для него всякое событие, даже и то, которое навело страх для других, есть находка, потому что дает пищу его догадкам и соображениям, которыми он доволен, как артист своим трудом. Это самоуслажденье должно выражаться на лице актера. Он говорит и в то же время смотрит, какой эффект производят на других его слова. Он ищет выражений282.

Представляется, что слова Гоголя о подобном типе судьи отчасти применимы к Аксакову. Однако «выражений» своей смелости и правды он искал не только в работе, но и в своей страсти – сочинительстве. С 1845 года Иван Сергеевич выступал в печати со стихотворными произведениями, и позиция смело творящего литератора возвышала его над остальными чиновниками.

Но перед кем красовался судья Аксаков? Наверное, перед теми, кого он с удовольствием посылал к черту, завершая свой рассказ о конфликте с прокурором: «Да черт с ними!» «Они» – это конкретные лица: священники и прокурор, воплощавшие «путы и сети» сословных, корпоративных связей и интересов калужского общества283. Эти «путы» были частью имперского порядка, в котором закон действовал в той мере, в которой это было угодно местным властям и тем, кто осуществлял проверку их деятельности. Горделивый и «эффектный» стиль Аксакова, как он сам писал о нем, им был не нужен.

В марте 1849 года он был арестован Третьим отделением и несколько дней провел под арестом284. Ему было приказано ответить на двенадцать вопросов, которые в основном касались разных высказываний Аксакова в частной переписке, позволявших заподозрить его в «неблагонадежности». Сам термин «благонадежность» появился при Екатерине, означая в том числе требование соотносить свои действия с благом для государства285. Но в николаевское время, как обращает внимание Виктория Фреде, чиновники Третьего отделения считали неблагонадежными тех дворян, которые не исповедовались и не причащались, то есть пренебрегали своим долгом служения Богу286. Такие дворяне как будто ставили свое «внутреннее убеждение» выше закона небесного, что потенциально позволяло им отойти от обязанности подчиняться воле императора – по велению Бога – не за страх, а за совесть. Поэтому подозрительное отношение к ним, как к предрасположенным к нарушению законов, вполне объяснимо. Аксаков же явно позволял себе возвышать свою совесть над авторитетом законов, смело толкуя их смысл не из личного интереса, а из соображений высшей справедливости, как мы видели в его споре с церковным депутатом.

Поэма о беглом крестьянине «Бродяга», которую Аксаков читал в литературных салонах и своим знакомым, также была весьма подозрительна, поскольку выглядела как воспевание недозволенного поведения. Третье отделение просило Аксакова прояснить два вопроса: о смысле, который он хотел в нее вложить, и почему ее героем является беглый крестьянин. Аксаков отвечал, что за основу своего творчества он брал знания, почерпнутые из своей службы по уголовным делам:

оттого, наконец, что этот тип мне как служившему столько лет по уголовной части хорошо знаком. Крестьянин, отправляющийся бродить вследствие какого-то безотчетного влечения ко всему широкому пространству русского царства (где есть где разгуляться!), потом наскучивший этим и добровольно являющийся в суд – вот герой моей поэмы287.

Прямые ответы Аксакова и благостная картина беглого человека, добровольно сдающегося суду, вызвали положительную оценку Николая I. Он дал резолюцию главе Третьего отделения отпустить арестованного. Тем не менее Аксаков был оставлен под негласным наблюдением.

После этого в 1850 году как чиновник особых поручений при Министерстве внутренних дел Аксаков прибыл на службу в Ярославль, где проводил ревизию и по поручению начальства изучал деятельность местных раскольников, но и оттуда последовал донос в Третье отделение. Враги-чиновники воспользовались именно творчеством ревизора-правоведа для сведения счетов. Осенью 1850 года ярославский военный губернатор А. П. Бутурлин снова донес Третьему отделению, что Аксаков читает в обществе свою поэму противозаконного содержания под названием «Бродяга», о которой он уже давал объяснения. Оттуда донос был направлен министру внутренних дел графу Л. А. Перовскому, который затребовал от Аксакова текст поэмы.

Ознакомившись с текстом, министр не нашел в нем ничего противозаконного, но рекомендовал Аксакову воздержаться от творчества: «…желательно, чтобы Вы, оставаясь на службе, прекратили авторские труды»288. Аксаков был оскорблен и 5 февраля из Ярославля ответил графу Л. А. Перовскому так же «свободно и смело», как он судил в Калуге:

Никто никогда не мог и не может упрекнуть меня в лености или в нерадивом исполнении своего долга, потому что к деятельному служению побуждаюсь я ответственностью – не перед начальством моим, – а перед моею собственною совестью289.

То, что Аксаков ставил ответственность перед своей совестью выше воли начальника, было признано дерзостью, а сам тон письма был найден неприличным. Аксаков подал прошение об отставке, которое было удовлетворено. В бумагах Аксакова сохранилось письмо Перовскому, в котором Аксаков признавал «по совести», что был резок с министром, но настаивал на «праве говорить правду»:

Я хочу иметь в службе возможность сохранить под чиновническим мундиром человека честного (в обширном смысле этого слова); хочу иметь начальника, способного понять и уважать это требование (а потому и обращаюсь к Вам); хочу пользоваться правом говорить правду, без лести, разумеется, но и без резкости и запальчивости (в чем, по совести, не могу не сознавать себя виновным); желаю, наконец, иметь средства существования не по званию помещика290.