Читать книгу Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Борисова - Страница 25

Судьба Аксакова-правоведа определенно отражает ту моральную миссию, которую желали принять на себя молодые образованные дворяне. Они хотели служить по закону и по велению совести одновременно. На этом пути Аксаков, представитель известного дворянского семейства, мог продвинуться гораздо дальше, чем бедный выпускник университета, судебный секретарь-сирота, которого он изобразил в своей пьесе. Намерение соединить закон и совесть в службе чиновника выпускник-правовед Аксаков провозглашал уже в своем дипломном сочинении. Ставя задачи «общественной справедливости» выше имеющегося закона, он еще в юные годы признавал приоритет морали над правом, если совесть требовала осудить то, что закон не считал преступным. «Служение правде» правоведов придало силы новому важному дискурсу морализма в обсуждении суда и законов, который раньше был известен только в литературе, но теперь стал проникать в правоведение и судопроизводство.

Смело выступая против рутинных корпоративных порядков в калужском суде, Аксаков являл собою положительный «тип правоведа», в начале 1850‑х годов уже известный публике. Так, библиофил Г. Н. Геннади в 1854 году писал в своем дневнике об одном из героев «Марева» Писемского, воплощавшем «тип правоведа – бесстрашного, каких много нынче служит в провинции»291.

Однако быстрое разочарование в законе, который не создавал преград несправедливым и коррумпированным чиновникам, заставило Аксакова поставить свою совесть выше закона. Подобные трансформации происходили с большинством его товарищей-правоведов. Возможно, поэтому в речах выдающихся выпускников Училища правоведения на его первом юбилейном вечере в 1860 году никто не упоминал понятий «право» или «закон», но, как уже отмечалось в первой главе, все фокусировались на борьбе с неправдой как главном деле правоведов.

Особый статус правоведов и других выпускников привилегированных императорских училищ позволял им действовать «эффектно» и при этом пользоваться протекцией товарищей в столице и не только. Однако постепенно и отрицательные стороны щеголеватых карьеристов-правоведов тоже стали восприниматься как типические. В «Петербургских трущобах», чрезвычайно популярном романе Всеволода Крестовского, печатавшемся в 1861–1862 годах, отмечены такие характерные черты «лицеистов и правоведов»:

тузики мира бюрократического, обыкновенно предпочитавшие более одежды пестро-полосатые и всегда следовавшие самой высшей моде, благодаря тому отпечатку лицея и правоведения (это не то, что университетский отпечаток), который, не сглаживаясь «по гроб жизни», всегда самоуверенно присутствует в их физиономии, манерах и суждениях. Они с большим апломбом рассуждали в умеренно-либеральном тоне о self-governement и сопрано Бозио, о политике Росселя и передавали слухи о новом проекте, новых мерах и новом изречении, bon-mot Петра Александровича292.

Крестовский подчеркивал, что именно статус правоведов, как и выпускников других привилегированных училищ, становился пропуском в высшую касту чиновников. При этом сама миссия Училища начала терять свою новизну, опускаясь до пресловутой суетливой новизны двора, где менялось все, кроме тщеславия и порока. Думается, что фиксируемая в приведенном типическом описании пустота правоведов при их видимом блеске была отражением ставшей популярной сразу после смерти Николая I метафоры «лжи и призрачности» николаевского порядка, опорой которого призваны были стать правоведы и политическая полиция Третьего отделения.

Насколько уникальным был опыт Аксакова? Можем ли мы видеть в нем частное проявление общей тенденции этической критики правосудия в России? Важно, что сам Аксаков при всей своей творческой индивидуальности и при своем стремлении выступать «эффектно» представлял свои этические требования к действительности как особенность времени:

В нынешнее царствование во многих сердцах пробудились угрызения совести. Спрашивали себя: не виноваты ли мы перед русским народом, старались воскресить в себе русского человека293.

В долгосрочной перспективе борьбу Аксакова за законность и справедливость правосудия нужно рассматривать как промежуточную стадию между дворянским и разночинным этапами критики системы юристами. (Более подробно о них пойдет речь в пятой главе.) Представитель старшего поколения М. А. Дмитриев был апологетом дворянского превосходства в службе по чести294. Аксаков, напротив, мыслил себя не исключительно дворянином, но «русским человеком». Осознавая свои привилегии – прежде всего как сына помещика с сотнями крестьянских, – Аксаков действовал в соответствии со своеобразным этическим императивом, который, по его мнению, мог изменить Россию. Эти настроения присутствовали уже в 1810‑х – начале 1820‑х годов в легальной деятельности членов тайных обществ, стремившихся служить максимально справедливо на государственной службе, в том числе и в судах295. С этой точки зрения Аксаков развивал известный еще поколению его отца конфликт устремлений совести и реалий чиновной службы. Сергей Тимофеевич в назидание детям оставил в семейном альбоме стихотворение «Стансы», превозносящее нравственный выбор его автора:

Однако в реальности самому С. Т. Аксакову, как и любому другому чиновнику, не всегда удавалось соответствовать высоким идеалам. Гораздо большую свободу собственным действиям и побуждению к действию других давала литература, и Аксаков-старший, а затем и его сыновья, Константин и Иван, много и с удовольствием писали.

Друг С. Т. Аксакова Н. В. Гоголь, тонко чувствовавший нерв совести своего времени, радикально заострил его в «Развязке „Ревизора“», написанной в 1846 году. Драматург хотел, чтобы эту развязку играли в самом конце пьесы, чтобы у зрителей осталось четкое понимание, какую мораль они должны вынести297. В сцене развязки публика должна была уяснить, что в пьесе ей был представлен не уездный город, а город души каждого, в котором нерадивые чиновники – это человеческие страсти, лжеревизор Хлестаков – ложная светская совесть, тогда как настоящий ревизор – совесть карающая или суд Божий над человеческими пороками. Друзья Гоголя, в том числе и С. Т. Аксаков, с которыми он поделился своим замыслом развязки-разъяснения, посчитали, что публика не поймет эту «проповедь» с театральных подмостков298.

Если морализаторские амбиции Гоголя, его настоятельно-назидательный призыв помнить о Страшном суде и жить по совести представлялись чересчур прямыми, то «Судебные сцены» Аксакова, ставя, по сути, ту же задачу, решали ее с меньшей назидательностью. Реалистичность и документальность пьесы Аксакова также обличали «светскую совесть». Вполне приличные и привычные ее проявления были показаны И. С. Аксаковым как бессовестные по существу. Мириться с ними, как это делал его отец, уже не представлялось возможным. Вместе с Оболенским и другими правоведами он выступал за отстаивание правды и справедливости «общих дел», которые должны превалировать над частными выгодами, прикрытыми корпоративными интересами.

Именно поэтому Аксаков-судья в Калуге разоблачал сословный интерес церковного депутата как несправедливый и не брал его в расчет в своем решении дела. Точно так же в своей пьесе он обнажал узаконенные в приговорах суда сословные интересы дворян беспрепятственно и даже демонстративно властвовать над своими крестьянами и прислугой. Борясь за справедливые решения, Аксаков первоначально стремился привлечь на свою сторону лишь сослуживцев и родных. Закончив с чиновничьей карьерой, он продолжил свою борьбу за «царство Правды», призывая теперь в союзники публику и рассчитывая на ее поддержку.

В этом взгляды Аксакова отличались от узкосословных амбиций поколения Дмитриева, которое видело способность действовать честно и служить нелицемерно по закону только в старинном и обеспеченном дворянстве. Для этого поколения только такие дворяне были, выражаясь словами русского посла в Англии начала XIX века С. Р. Воронцова, особыми людьми чести «среди нации… невежественной и развращенной»299. Аксаков же использовал свое привилегированное положение для утверждения общедоступной добродетели совести и обличения тех, кто позабыл о ней. Закон при этом отступал на второй план, потому что был всего лишь инструментом, который мог работать на любое решение. Ставя совесть выше закона, Аксаков опирался на значительную литературную традицию суда публики, речь о которой пойдет в следующей главе.