Читать книгу Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Борисова - Страница 16

В своей известной книге Олег Хархордин показал, как обличение стало инструментом для выковывания личности советского человека170. Он ясно обозначил связь большевистской публичной «работы над собой » с православной традицией покаяния. Однако если подробнее рассмотреть опыт российской публичной сферы XIX века, то можно увидеть, что многие революционные практики большевиков, которые давно уже сравнивают с практиками разных религиозных сект171, выросли из публичного морализаторства периода Великих реформ. Суд над личностью и средой, породившей преступление, является важным и еще не исследованным этапом публичного переосмысления взаимоотношений индивидуального и общего в стремительно модернизирующемся социуме позднеимперского периода.

Попыткам общественности осознать и справедливо оценить поведение современников, оказавшихся на скамье подсудимых, предшествовала проблематизация субъектности самих судей в общественном сознании. Процесс «рождения героя»172 сопровождался интенсивной саморефлексией, отвечавшей внешнему импульсу популярного в России с конца XVIII века немецкого романтизма173. Под ее влиянием, как показал Николай Плотников, наиболее распространенной моделью взращивания собственной личности в российском образованном классе стала творческая индивидуализация. Желание публично предъявить высокие требования к себе и к миру стало восприниматься как признак формирования «осознанной» личности.

На таких ли людей рассчитывал Сперанский, когда сетовал на недостаток образованных дворян для государственной службы как на одну из самых серьезных проблем? Сам писавший в юности роман на французском языке174, позже проектируя «образ гражданского правления» в Российской империи, он указывал на дефицит образованных людей, годных для государственной службы. Для уяснения истоков Судебной реформы важно понять, какими проектировались передовые судебные деятели и какой «образ себя» стремились создать сами правоведы.

В этой главе мы подробно остановимся на том, как противоречие между требованиями закона и совести привело молодого правоведа Ивана Сергеевича Аксакова (1823–1886) к разочарованию в государственной службе и юриспруденции, итогом чего стал переход на «другую сторону». Своему однокашнику-правоведу Ф. А. Бюлеру Аксаков писал:

Благородный чиновник, подлый чиновник, все равно, все чиновник, все жертва системы, ложной и гибельной, против которой надо вооружаться, которую надо вырвать с корнем, а не поддерживать175.

Этой цели И. С. Аксаков посвятил свой труд издателя и публициста. Этический модус переустройства русской жизни по совести стал своего рода credo Аксакова, определенно резонировавшим с идеалами его образованных современников в 1840–1860‑х годах. Практическая деятельность Аксакова по утверждению «Царства Правды»176, как он писал в своем дипломном сочинении, стала заметным явлением общественной жизни. По свидетельству его сподвижника Н. П. Гилярова-Платонова, выражение «честен, как Аксаков» было «почти пословица»177. Для этой книги важно рассмотреть подробно, как с течением времени для Аксакова силой утверждения правды стал не закон, а обличение по совести, на пути которой этот закон нередко вставал.

В галерее портретов Аксакова – издателя178, поэта, публициста, журналиста и социального философа – не хватает его четкого образа в качестве чиновника-юриста. Малоизученная179 история Аксакова как правоведа, ревизора, чиновника особых поручений и коронного судьи, которая будет рассказана в этой главе, проясняет генеалогию его обличительных идей и практик. Опыт отрезвления Аксакова от службы несправедливому сословному закону помогает понять, почему набирал популярность модус возвеличивания совести как национальной внесословной ценности, которая шире и важнее закона.