Читать книгу Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Борисова - Страница 18

Издательская и публицистическая деятельность И. С. Аксакова развернулась во всей полноте с 1852 года, после того как он вышел в отставку в 1851‑м. Символическую точку в своей карьере чиновника Аксаков поставил, написав яркую сатирическую пьесу «Судебные сцены, или Присутственный день Уголовной палаты» (1853). К большому раздражению автора, она долгое время не пропускалась цензурой. Это может показаться странным, поскольку начиная с высочайше одобренного для постановки в 1836 году «Ревизора» Гоголя тема сатирического изображения чиновников заняла свою нишу в российской драматургии. Она уже не встречала того осуждения, которое описывал современник первых постановок: «…общий голос, слышавшийся по всем сторонам избранной публики, был: „это – невозможность, клевета и фарс“»199. Цензор Никитенко сокрушался по поводу одобрения «Ревизора»: «…многие полагали, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается»200.

В пьесе Аксакова «Судебные сцены» цензоры видели важное отличие от других сатирических пьес о чиновниках201. Коллежский секретарь в отставке не ставил задачей карикатурное изображение бюрократии. Автор настаивал, что его пьеса должна была иметь «смысл обличительного современного документа», так как основывалась на его судейском опыте. Неудивительно, что ее первая публикация состоялась за границей – в Лондоне в «Полярной звезде» Герцена в 1858 году.

Такой путь к читателю, через нелегальную печать обличителя-эмигранта, усилил интенцию автора представить зрителю пьесу как документ эпохи, убеждающий в необходимости Судебной реформы. Документальная основа и, так сказать, свидетельский характер «Судебных сцен» подчеркивались даже пространным названием:

Самые достоверные записки чиновника-очевидца. Присутственный день уголовной палаты. Судебные сцены, изложенные отставным надворным советником, бывшим секретарем Правительствующего Сената, бывшим товарищем председателя Уголовной палаты, бывшим обер-секретарем Правительствующего Сената, бывшим чиновником Министерства внутренних дел202.

Само перечисление должностей показывает, как успешно продвигался выпускник Училища правоведения И. С. Аксаков по служебной лестнице, и подтверждает, что автор вполне компетентен изображать российский суд.

Исследователи считают, что основу для написания пьесы составил судебный опыт Аксакова в Калужской уголовной палате, где он служил заместителем председателя с 1845 по 1847 год203. Представляется, что это мнение верно лишь отчасти204. Его односторонность связана с тем, что до сегодняшнего дня оставался неисследованным интереснейший исторический источник, в котором Аксаков подробно описал недостатки двух провинциальных судебных учреждений. Это сохранившиеся в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН ревизорские отчеты Аксакова о деятельности Уездного и Земского судов Астраханской губернии 1844 года205. В них можно обнаружить, как молодой правовед изобличал провинциальное правосудие и какие меры предлагал к его исправлению206. Выйдя в отставку, в своей сатирической пьесе Аксаков посмеялся в том числе и над своими юношескими представлениями о том, что управленческими мерами можно исправить недостатки суда.

Долгие месяцы ревизии Астраханской губернии вдали от привычного комфорта столичной или московской жизни стали для молодого Аксакова временем развития его взглядов на российское правосудие и пути его исправления/реформирования. Не последнюю роль в этом сыграли важные в его судьбе встречи, состоявшиеся во время ревизии. Так, в лице руководителя ревизии сенатора князя Павла Петровича Гагарина, высокопоставленного чиновника и искусного царедворца, будущего архитектора Судебной реформы, молодой Аксаков нашел покровителя, на участие которого мог рассчитывать. Племянник князя Гагарина князь Дмитрий Александрович Оболенский (1822–1881), товарищ Аксакова по учебе в Училище правоведения, стал его надежным другом на всю жизнь. Их роднило то, что Оболенский назвал в своих записках своим «похвальным свойством», – любовь к правде и ненависть ко лжи, которые Бог дал ему как «какой-то инстинкт»207. И Аксаков, и Оболенский во время ревизии в Астрахани по службе сталкивались с многочисленными случаями лжи и лицемерия, что стало первым испытанием для молодых «служителей правды».

Ревизорские отчеты Аксакова, для написания которых он создал особую систему, должны были фиксировать и исправлять неправду судопроизводства. Своеобразным мерилом правды выступал Свод законов, уже девять лет действовавший в империи. В отчетах о ревизии 1844 года, предназначенных лично сенатору Гагарину, Аксаков показывал себя амбициозным чиновником-правоведом, настоящим знатоком Свода. Как он хвалился родным, во время ревизии ему пришлось стать экспертом по работе с пятнадцатитомным Сводом. По собственным словам Аксакова, он «как ищейка» выявлял в астраханских судах многочисленные нарушения статей Свода.

В «Судебных сценах» он также обильно приводил ссылки на Свод законов. Они сопровождали речи и приговоры вымышленных героев и были совершенно корректными. Представляется, что подобная дотошность была частью усилий Аксакова, который хотел предельно правдиво представить картины судопроизводства за закрытыми дверями.

Так же, в подробностях, ревизор-постановщик Аксаков разъяснял, как максимально достоверно показать на сцене все составные части судебного учреждения. Расположив в центре сцены присутственную комнату палаты уголовного суда, он разместил сбоку стеклянные двери в канцелярию, откуда

канцеляристы то и дело заглядывают в Присутствие, слегка приподнимая небольшие занавески… На противоположной стороне также дверь с надписью: Архив. Она ведет в архивную комнату, где висят вице-мундиры членов, надеваемые ими для присутствия в Палате. По стенам стоят шкафы, висят: зеркала, портрет государя, часы. Против дверей канцелярии, ближе к архивной комнате, стоит большой присутственный стол, покрытый красным сукном, с зерцалом, на столе чернильницы, звонки, бумаги, дела, Московские ведомости, словом, все, как следует. На одном конце стола председательское кресло с золочеными ручками; по сторонам кресла красного дерева. Подле дверей канцелярии небольшой столик, покрытый красным сукном: это столик секретаря (курсив мой. – Т. Б.)208.

Слово «присутствие» Аксаков выделил специально, чтобы подчеркнуть его богатое семантическое наполнение. Д. Я. Калугин209 показал, что уже у А. Н. Радищева понятие «присутствие» получило некоторое политическое значение. Помимо традиционного названия места, где идет решение дел (пришел в присутствие), Радищев подчеркивал появление в этом понятии режима отношений с другим человеком – то есть присутствие другого. Подробно описывая обстановку суда для другого – зрителя, Аксаков стремился не только создать эффект присутствия в судебном присутствии. Он отдельно во введении к пьесе подчеркивал реалистичность происходящего, основанную на истинности, документальности своего свидетельства:

эти сцены, как верная докладная записка, имеют все грустное достоинство истины, все печальное значение действительного факта210.

Дальше он повторял, что пьеса должна иметь «смысл обличительного современного документа». Тем самым Аксаков показывал, что его пьеса претендует на то же высокое значение, что и государственные бумаги. Получается, что своей постановкой реалистичных судебных сцен Аксаков приглашал публику стать «этическим ревизором» того суда, настоящим ревизором и «начальником» которого ранее был он сам. Аксаков-ревизор, а позднее и Аксаков-драматург в деталях доказывал, что судопроизводство России настоятельно требует пересмотра.

По своей нацеленности на обнажение пороков судопроизводства пьеса Аксакова продолжала пафос известной пьесы В. В. Капниста. Комедия «Ябеда» (1798) была известна как замечательный образец критики211 незаконного и бессовестного лихоимства судей. Представляется, что цензура пропустила ее по двум причинам (помимо связей Капниста в столице и его позиции члена Дирекции императорских театров и цензора). Во-первых, Капнист не только снабдил свою едкую сатиру посвящением императору Павлу I, в котором указывал возможным критикам публикуемой комедии, что, обнажив пороки суда, будет невредим под щитом монарха. Во-вторых, в одном из явлений комедии устами единственного честного судьи утверждалась столичная проекция саботажа корыстными судьями на местах справедливого царского закона, уже известная нам из первой главы. В пьесе не раз упоминались петровское Зерцало и намерение «вселить» новые души в подданных, приписываемое Екатерине:

Обличительный пафос «Ябеды» в целом был направлен на личные пороки действующих лиц комедии. Как подчеркивала исследовавшая российский театр XVIII века Элиза Виртшафтер213, российские драматурги в те годы активно включились в просвещенческую программу императорской власти по переработке старых форм допетровской жизни. «Преображение» холопа московского царя в морально автономного, на европейский лад образованного подданного, истинного сына (или дочери) отечества было главной педагогической целью театральных представлений XVIII века. Основная задача утверждения общественного блага сводилась к «преображению» или правильному развитию личности, а не к изменению социально-политических структур.

В XIX веке эта традиция изменилась. Под воздействием значимых мировых событий и новых человеческих знаний трансформировались представления об отношении образованных подданных к государственным учреждениям214. Посыл пьесы Аксакова существенно отличался от обличительного пафоса «Ябеды». В ней были показаны уже не личные пороки, а несправедливое устройство системы. Подобное изображение суда перед публикой развивало те же идеи, которые Аксаков высказывал ранее как чиновник-ревизор и как заместитель председателя суда в Калуге. Если Аксаков в самом начале своего пути в 1845 году отделял государство-систему от общества и считал, что против системы нужно вооружаться, то какую роль он отводил суду в действительном и желаемом государстве?