Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 3—4 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 15

***

С отъездом Гейнца и Агнес дни потянулись беспросветной серой чередой, даже концерты казались буднями. Вебер отсчитывал в уме дни за днями, неделю за неделей. Никто не приезжал, не звонил, кроме Ленца, который не забывал накануне концерта непременно уточнить, все ли у Вебера в порядке, играет ли он завтра, – словно хоть раз Вебер его подвел.

Такого вакуума давно не было. Ночью за органом он еще ловил какие-то смутные картины. То ему виделся Абель, то Аланд, то Алькино лицо у окна или сияющие счастьем Анечкины глаза. И все это было где-то далеко. Он знал, что, если хоть раз он позволит себе пренебречь своими обязанностями, все сорвется в тартарары. Мечты его провести хоть неделю со всеми на даче были надежно погребены графиком из трех-четырех концертов в неделю. Приходилось ехать то в один город, то в другой – и все исключительно в другую сторону.

Впереди была череда фортепианных концертов Моцарта с оркестром, – почему-то Вебер опасался их больше всего, хоть играть их было одно удовольствие. Слишком много всего стояло за ними.

– Гейнц – сволочь, – сам себе объяснял Вебер, – можно подумать, он не понимает, что я не железный. Что он там – пластом лежит? Черт с ним. Пусть не играет, но хоть заехать на пару часов – мог?

Эти сентенции вслух нисколько не утешали.

– Что-то ты нервничаешь, Рудольф, – перед концертом сказал Ленц, видя, как Вебер мнет руку в руке, стоя уже у кулис, когда оркестр расселся, и конферансье готовился к выходу.

– Господин Ленц, Вам никто не звонил из наших?

– О чем ты думаешь, Вебер? Разве об этом думают, идя на сцену? – Ленц сказал это, почему-то посмеиваясь, и доверительно положил на плечо Веберу руку. – Звонили, Вебер. У них все хорошо. Гейнц стремительно выздоравливает.

– Почему вы мне не говорили?

– Ты не спрашивал.

Ленц засмеялся и пошел на сцену.

Объявляли солиста. Нужно было идти. Вебер обреченно толкнулся лопатками от стены. Он знал, что на сцене он сразу успокоится и забудет обо всем, кроме Моцарта в нем ничего не останется.

Сыграл он хорошо, так, как ему и хотелось, и готов был, едва обозначив поклон, поскорее убраться со сцены. Ленц положил ему на плечо руку, заставил зачем-то остаться. Вебер хотел передёрнуть плечами, но первое лицо, которое его взгляд выхватил из публики, двинувшейся к сцене, – было сияющее лицо Гейнца, и на руках у него сидел Альберт. Рядом – Веберу словно вернули зрение – он увидел Анечку, Агнес, Анну-Марию, Венцеля, – они все были здесь. Цветы добросовестно держал Алька.

– Это папа, Альберт, точно тебе говорю. Это папа, – говорил Гейнц Альке, делая очень значительное лицо.

– Это – папа?

– Я тебе клянусь, Альберт.

Вебер засмеялся, потому что Алька потянулся к нему целоваться, а цветы, которые ему дали, бросил – так что Гейнц едва успел их подхватить.

– Это мой папа, – повторял Альберт, уже перекочевав Веберу на руки, так что Вебер вместо цветов унес со сцены сына.

Он обнимал Альку, слушая его голос, как музыку. За сцену пришли все, кого он хотел видеть, а Ленц требовал, чтобы Вебер шел на поклон, шел играть на бис.

– Да не могу я, господин Ленц. У меня руки дрожат.

– Пьешь, что ли много? – усмехнулся Ленц, неумолимо подталкивая Вебера к кулисам. – Гейнц поправился – можешь теперь уходить на покой, а он пусть поиграет.

– Ничего я не пью…

Объявляли Шопена, вариации на тему Моцарта. Вебер развел руками. Над этой программой он, конечно, работал. Ленц слышал – Вебер однажды играл вариацию из второго опуса при нем, пару дней назад. Но надо было выходить, и он вышел и отыграл.

– Послушай, Вебер, – наконец, уводя Вебера из зала, говорил ему Гейнц. – Ты здорово вымахал…

Вебер всадил ему кулак между лопаток.

– Еще раз так скажешь, Гейнц!..

– Альбертик, твой папа меня бьет, – притворно заохал Гейнц.

Вебер все оборачивался, – за ними следом так и шли – и Анечка, и Анна-Мария, и Агнесс, и Венцель. Венцель шел около Анечки, придерживал ее локоть и восторженно говорил о нем, о Вебере.

– Послушай, Гейнц, а Венцель что, тоже там у вас все время околачивается?

– Да, я с ним занимаюсь.

– Может, моя жена от него оторвется хоть на минуту? Я даже не знаю, как подойти, чтобы им не помешать…

– А может, это ты к ней подойдешь? Ты дурак, Вебер?

Вебер вернулся к жене, руки её, наконец, обвили его шею. Вебер замер от поцелуя, сам обнял жену и отрешился от внезапной волны ревности, которая его захлестнула.

– Поедемте к нам, у Рудольфа и сесть негде… Нас много, – сказала Анна-Мария.

Гейнц что-то шепнул Венцелю. Тот растерянно перевел взгляд на Вебера и обжегся о его взгляд.

К ним пристроился Ленц – в две машины все сели. Ужин, разговоры. Вебер все еще чувствовал себя оглушенным, мысль его билась, как о стену, оттого, что сейчас все уедут, и он опять останется один. Вебер не выпускал из рук Альку, без конца подходил к жене, ничего не говорил. Его душило странным отчаяньем.

– Вебер, ты заболел? – уточнил Ленц. – Вид у тебя нездоровый.

– Нет, я не ожидал… Я растерялся… Они сейчас уедут…

– Плакать не будешь? – Ленц рассмеялся.

Вебер почувствовал, как он устал. Он сам не понимал, пока всех не увидел.

– Уже поздно, ты во сколько встаешь, Рудольф? – спросил Гейнц.

Лучше бы спросил, когда он последний раз ложился.

– Рано, – ответил Вебер, не пускаясь в объяснения.

Посмотрел на Агнес, если кто-то что и понимает, способен понять, то только она.

– Мы тебя выбили из колеи, не смогли удержаться – Моцарта твоего послушать очень хотелось, – сказала Агнес.

– Она тоже уедет? Им нельзя со мной остаться, хоть на день? – почти шепотом говорил Вебер Агнес.

– Извини, Рудольф, мы не подумали, что ты так будешь переживать. Думали, ты обрадуешься.

– Значит, нет?

– Это совсем тебя выбьет из ритма.

– Тогда Венцель пусть останется здесь, ему пора тоже поиграть. Он-то не болен.

– Гейнц занимается с ним, Клаусу рано играть. Рудольф, ты делаешь свою работу. Ни полгода, ни год еще не прошли.

– Лучше бы не приезжали. Я бы хоть этого не видел.

– Чего ты не видел, Рудольф?

– Как Венцель крутится вокруг моей жены.

– Ты говоришь глупости.

– Пусть останется здесь.

– Он будет играть не раньше зимы, Рудольф. Они с Гейнцем так решили. Пока у них своя работа. Ревность – очень глупое чувство. Ты не доверяешь своей жене?

– Доверяю. Хорошо. Я просто устал. Вот и все.

– Значит, что-то ты думаешь или делаешь не так.

– Зато все остальные все делают так, – вспыхнул Вебер.

– Так ты раздумался про остальных? Можешь считать, что ты ни для кого ничего не делал. Твоя работа в таком случае бессмысленна. Я удивляюсь, что ты так хорошо сегодня сыграл. Ты вообще не должен был встретиться со своей женой. Что ты хотел больше – увидеть ее или не увидеть?

– Увидеть.

– Значит, все хорошо, тебе повезло, не проси больше той награды, что ты получил совершенно для себя самого неожиданно. Подумай, как избавиться от твоего нелепого самомнения… Рудольф, поезжай домой. Мы доберемся сами. Нам хватит места в машине.

Вебер сел рядом с женой не в силах хоть что-то сказать ей, целовал бы ее руки, умолял бы остаться, не уезжать. Не выпускал её руку, не слышал, что играют, что говорят. Как зверь, уже попавшийся в западню и созерцающий миг, когда западня захлопывается. Аня успокаивала его, утешала, она говорила что-то очень драгоценное, важное, ее глаза с такой любовью смотрели ему в глаза, – а он как оглох – обнял ее, уткнулся в грудь, ничего не хотел ни слышать, ни видеть.

Еще Агнес со своими комментариями. Что она понимает? Он не работал? Он все делал напрасно? Только бы удержаться, ничего не сказать, не выдать своего отчаянья, впрочем, он давно себя выдал. Сейчас все уедут – он пойдет в храм и будет за органом говорить с Абелем обо всем, что с ним случилось сегодня. Ничего хорошего никогда за этим до-мажорным концертом не бывало.

Вебер проводил всех, отвез домой Ленца, долго сидел в машине. Весь вечер в концертном костюме – концерт затянулся. Начал пианистом, закончил клоуном. Закончил больным сумасшедшим. Он никуда не поедет, и Абелю ничего говорить не будет.