Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 3—4 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 8

Следующий концерт, на который Анечке удалось попасть, был 29 апреля в Берлине. Дальние разъезды Аланд ей не разрешал, держал ее под постоянной опекой Агнес. Но теперь Аня видела заполненный до пределов огромный зал, и Вебера —непринужденно, отстраненно, без тени волнения выходящего на сцену. Слышала настойчивые аплодисменты, восторженные оценки, и игра – сама его игра – ввергала ее в оцепенение. Этот человек, спокойно, внутрь себя улыбающийся со сцены – был ее муж. Перемена – за семь месяцев – в Вебере произошла разительная, Анечке трудно было вынести любое его отсутствие. Ей стало совершенно необходимо, хоть несколько раз за день, окунуться в покой его глаз, почувствовать его прикосновение; нужно было, чтобы он вошел домой и без слов прислонил ее к себе, просто долго держал ее в кольце своих рук, отводя все тревоги.

Вебер вышел со сцены не за кулисы, а спустился к ней. Передал ей ту часть цветов, что ему надарили, пока он сходил со сцены. Обнял ее плечи, склонился к ее щеке. Перед ними расступались, а он никого, коме нее, не замечал.

– Не волнуйся так, пожалуйста, – шептал он ей. – Я тебя прошу. Тебе нельзя волноваться. Не стоило ехать… Не знаю, зачем отец тебе разрешил…

Но Анечка быстро, жарко, также шепотом говорила, что она должна всё, всё это видеть. Что он не понимает, как она счастлива сейчас, и за что ей такое счастье, и как ей пережить свое восхищение им…

Вебер уводил ее от посторонних глаз, за спиной его ограждали от желающих пробиться к нему его друзья.

Он заметил, что ее рука сама ложится на живот, он понял, что волнение растревожило ребенка.

– Тебе – больно?

– Немного тянет.

Она и дышала не так, как всегда, – и глубже, и чаще.

Аланд быстро спустился с крыльца, кивнул Веберу с Аней на заднее сиденье, помог сесть Агнес и сел за руль.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Всё так, как и должно быть.

– …Он никогда так не играл, – шептала Аня.

– Отец, скорее, – глухим от волнения голосом просил Вебер.

Машина ехала по городу.

– Тебе плохо? – Вебер забыл про все, видя только странно меняющееся лицо жены, и посматривал на Аланда, едущего аккуратно, но довольно скоро.

– Что-то не так… Отец, фрау Агнес…

Вебер положил ей обе руки на живот, пытался укутать ее своим пиджаком.

– Все так, как должно быть, – повторил Аланд. Он смотрел на дорогу и спокойно улыбался.

Аланд с Агнес занимались в спальной приготовлениями. Вебер сидел с женой, он старался держать руки у нее на боках, на животе, а она забирала его руки в свои, прижимала к щекам, старалась улыбаться, любовалась Вебером, смотря на него с такой доверчивостью, что он волновался все сильнее. Силы свободным вихрем гуляли в нем и все устремлялись к ней и оберегали её. Схватки, боль меняли ее лицо, в этом была какая-то высшая правда творения. Когда содрогаются земля и небо, когда горы встают на дыбы, когда небеса подергиваются дымом и мглою, когда земля стонет и рушится – потому что вот-вот ярким горячим потоком из ее недр вырвется новая жизнь.

Под утро Аланд усадил Вебера у Анечки в головах, велел придерживать ее плечи, успокаивать – и обоим (и ей, и ему) – правильно дышать. Сам он бродил у окна в углу комнаты, Агнес колдовала в ногах – прикрытых стерильными простынями. Анечка прятала лицо Веберу в грудь, где грохотало и заходилось его сердце. Она не кричала. Иногда стонала и утыкалась в грудь Вебера сильнее. А он сильнее обнимал ее плечи и ловил ее взгляд, впитывал в себя ее боль, сбиваясь с дыхания, едва контролируя его.

Под тихие уговоры Агнес раздался первый крик ребенка. Анечка как обмякла, сама отстранила Вебера и легла головой в подушки. А Веберу Агнес протягивала беспомощно размахивающее ручками и ножками – крохотное, еще всё в крови, существо, которое всё помещалось в ладонях Вебера.

– Его нужно обмыть, Рудольф. Аландо…

Если бы не спокойные действия Агнес и Аланда – Вебер бы так и стоял с этим разбалансированным, заходящимся в крике, существом в руках.

– Ему страшно. Теперь заверни его. Положи его матери на грудь…

Звучал голос Агнес, заставляя Вебера повиноваться.

– Анечка, – Аланд улыбался, лицо его светилось незнакомой мягкой улыбкой – Вебер никогда не видел на его лице этого выражения.– Роскошный парень. Рудольф, не вздумай с ним в руках падать в обморок.

Вебер – словно его вышибло из тела – чувствовал не себя собой, он чувствовал то, что ощущал его сын, которого он держал в руках. Он чувствовал внезапно разверзнувшиеся бездны незнакомых пространств после замкнутого пространства, где он недавно еще находился. Он чувствовал, что больше нет равновесия, нет опоры, нет больше ничего привычного для него. И Вебер восхищенно любовался паникой маленького человека, – самого беззащитного, самого дорогого, самого любимого, до оторопи любимого, – делающего свое самое большое открытие в жизни – открывающего новый мир. Вебер не мог выпустить сына из рук. Он прислонял к себе драгоценный сверток, целовал не прикрытый тканью голый лобик, височки, чуть покрытые нежным белесым пухом, слушая чуть утихающий и вновь набирающий силы крик – как наивысшую музыку этого мира.

– Я думала, что рожать так больно, – улыбалась Анечка. – А не так и больно. Вполне терпимо…

Аланд вместо Вебера сидел у нее в изголовье, гладил ее лоб и волосы.

– Спасибо тебе, моя дорогая. Такой парень! Рудольф, дай мне внука. Хватит тебе на него задыхаться – дай нам с Анечкой взглянуть на него… Иди лучше поблагодари свою жену. Отдай мне его… Что ты все шумишь? Напугался?…Уже все хорошо… Наш, наш…

Лицо Аланда так и светилось. И Веберу вспомнилось, как он видел – сам видел – свечение глаз Аланда, когда тот впервые склонился над ним. И малыш притих, успокоился, глазки щурились на свет – он тоже видит?

Вебер целовал руки жены, целовал ее лицо, с удивлением видя совсем незнакомую улыбку жены, – так, наверное, улыбаются только Ангелы, завершившие нелегкую, угодную Богу работу.

В соседней комнате зазвучали приглушенные голоса – Карл, Гейнц, Кох, Анна – Мария, – все здесь. Аланд прицыкнул на них, чтоб те отмылись, надели халаты – и не появлялись в этой комнате, что ребёнка им покажут потом – подождут.

– Да покажите же!

Гейнц через полминуты, путаясь в рукавах халата, благоухая мылом, был в комнате и протягивал руки к ребенку, бледный от волнения.

– …Бог мой! Какой страшный! Вебер, только от тебя могло родиться такое маленькое чудовище! – морщась, воскликнул Гейнц.– Даже красота фрау Анны не спасла это красномордое, несчастное, орущее существо… Что, сам себя испугался? Что ж ты орешь-то так? Решил всё зараз выплакать?..

– Он не плачет… Он кричит, – ревниво, тихо ответил Вебер, пытаясь забрать сына у Гейнца. – Сам ты чудовище красномордое…

– Не ругайся при детях, Вебер. Если он еще кроме твоей внешности унаследует твои роскошные манеры – это будет совсем кошмар. Я не виноват, что на картинах младенцев рисуют совсем другими. Я не был готов такое увидеть… Иди ко мне, мое маленькое страшилище… Я привыкну, ты не плачь. Я тебя и таким любить буду, что поделаешь…

Анечка улыбалась, слушая серьезный монолог Гейнца и яростно-тихие возражения Вебера.

– Сам ты страшилище! Отдай…

– Иди к лешему, Вебер. Это мой племянник. Не рыдай, моё маленькое лысое чудовище. Лысый – как Абель! Вот кому бы ты точно понравился. А Абелёчек-то свое счастье пропустил!.. Проворонил племянника….

– Говори тише, Гейнц… Что ты как труба иерихонская разорался?

– Да я шепотом говорю, Вебер. Я ж не дурак.

– Все равно громко. Ему страшно…

– Ну, если он еще и такой же трус, как ты, – я-то тут причем? Иди к жене, дай мне спокойно подержать моего ненаглядного уродца…

– Сам ты уродец.

Карл пытался заглянуть на малыша и так, и эдак, но Вебер с Гейнцем все укрывали от него лицо малыша.

– Дай его мне, Гейнц, – сказал тихо Карл. – Иди ко мне, мой красавец… Ну их всех. Ничего они не понимают… Красота какая… Хоть что-то, Вебер, у тебя хорошо вышло с первого раза…

Карл тоже улыбался незнакомо, светло.

– Горластый, молодец. Не будет, как папа, блеять. Да, мой золотой?

– Нет, но правда – вылитый Абель. В Корпусе еще один лысый… – Гейнц не закончил фразу под взглядом Аланда. – Да я что? Я говорю, что это первое чудо Корпуса. Анечка, ваш муж уже про вас позабыл… Вы не слушайте – я его нарочно дразню. Вы ему теперь не нужны – он так и будет трястись над своим головастиком.

Гейнц вышел и вернулся с большой вазой роз. Поставил их у постели и поцеловал Анечку в щеку, поцеловал ее руки.

– Идите отсюда в ту комнату, – сказала Агнес. – Все, кроме Рудольфа.

– Фрау Анна и маленькое лысое чудовище с нами? – оживился с готовностью Гейнц.

Анечка улыбалась, глядя на него. Гейнц страшно волновался – и безнадежно пытался скрыть свое волнение за шутками. Кох с Анной-Марией стояли с Аландом в стороне у окна, но тоже пошли к дверям. Вебер видел взгляд Коха и на сына, и на себя самого, и в этом взгляде было столько любви, что слов не требовалось, – и ему, им с Анной-Марией, Вебер был особенно благодарен. Он все не мог отдышаться, совсем не мог говорить, и его разрывало между желанием не отпускать из рук сына, обнимать жену, – он был в полном смятении. Рука Коха успокаивающе задержалась на плече Вебера. Кох ничего не сказал, но Веберу стало легче – так промолчать умел только Кох.

Клемперер уходя, шепнул Веберу на ухо:

– Вебер, и мне такую же крохотную дочку. Я ей буду бантики завязывать и научусь заплетать косички…

– Сам разберись, – бессильно улыбнулся Вебер.

– Да я бы рад, но… понимаешь…

Ребенка записали как Альберта Адлера. Возражений Вебера никто не слушал.

– Вебер, в Корпусе все ходят под псевдонимами. Да и, согласись, Альберт Адлер звучит лучше, чем Альберт Вебер. Аня фамилию не меняла, твой сын, как все мы, записан по матери. Это в традиции… – успокаивал Вебера Гейнц.

Вебер от сына не отходил, даже Аланд первое время не пытался на этом настаивать. Тем более, стоило Веберу отлучиться на какое-то время – Альберт начинал кряхтеть, постанывать и разражался плачем. И волноваться он не переставал, пока Вебер не возвратится.

Через пару месяцев мальчик успокоился, шел на руки ко всем. Вебер опять, проклиная все на свете, вернулся к концертам. Далеко и надолго Аланд его не отправлял. «Неадекватные отцовские чувства» Вебера стали еще одной темой для шуток Карла и Гейнца. Но в шутках их было больше восхищения и любования, они не были обидны. К тому же сами «дядья» только искали повод, чтобы понянчить племянника.

Год спустя, когда Алька – всеобщим фаворитом – уже со всеми за руку вполне уверенно путешествовал по Корпусу и постоянно лепетал что-то на своем наречии, Аланд объявил о том, что Карл, Кох и он сам отправляются на Восток. Что на территории Корпуса начнутся некоторые перестройки и потому здесь никто не останется. Анечка с Агнес и Анной-Марией отправятся на дачу, устроим им свой Вис-Баден, ребенок и женщины подышат хорошим воздухом и окрепнут, поживут там с полгода или год, как понравится. А Вебер с Гейнцем приступают к интенсивным гастролям и начинают, наконец, в полную мощность работать. Вопрос не обсуждается.

Вебер и сам понимал, что с рождением сына страдали не только его гастроли, но и работа над медитацией. Он понимал, что не имеет на это права и остановить себя сам не может. Поэтому решение Аланда принял молча.

Аланд еще раз прогнал его по картинкам – и Вебер, не возражавший и так, все снова прочувствовал и приказал своему отчаянью замереть.

– Позвольте мне остаться. Я еще раз уйду в интенсивную медитацию. Меня никто не увидит.

– Нет, Вебер, я оставляю тебя с Гейнцем, будете играть – а медитацию никто не отменял. Работай, меня не будет, Карл, Кох уедут. Я тебе поручаю Гейнца. Я и его бы забрал отрезвить хорошей медитацией, но скоро может не быть возможности поиграть – а он и ты, вы должны отзвучать. Это все не так долго продлится – год или два. Если ты хочешь, чтобы твоя разлука с семьей не сделалась вечной, то стисни зубы – и как-нибудь перебейся.

– Я понимаю, господин генерал.

– Тебе не надо объяснять, что нас ждут непростые времена, и они очень быстро приближаются. Работать надо. Счастья тебе было отмерено на семерых – тебе не на что пожаловаться.

– Я не жалуюсь. Я с вами согласен.

– График гастролей мы с каждым из вас обсудим – и с тобой, и с Гейнцем.

– Но если мы покинем Корпус, то где жить?

– У Гейнца есть, где жить, Анна-Мария уедет. У тебя тоже есть квартира.

– А орган?

– Я договорился в Храме, в ночные часы ты можешь музицировать.

– А медитация?..

– Вебер, не строй из себя младенца. Мое дело сказать тебе, что ты должен сделать, а как – ты додумаешь сам… Впереди настоящая война. Тебе придется вспомнить – как и Гейнцу – что ты офицер. Офицерский мундир вам опять придется на себя примерить.

– Хорошо, господин генерал. Этому я как раз рад.

– Нечему тут радоваться, Вебер.

– Я все сделаю. Я не понял, как я могу контролировать Гейнца? Он во всем опытнее меня, я для него не авторитет.

– Тебе так кажется. Ты должен, как любой другой, суметь возглавить Корпус, Вебер, на случай, если со мной что-то случится. А в жизни бывает все.

– С тобой ничего не может случиться, отец. И есть Кох. Где-то все равно есть Абель – и он вернется. Не говори так, пожалуйста.

– Я не звездную карьеру тебе предлагаю, сын. Не будет ни карьеры, ни звезд – я говорю только об адской работе, которую, возможно, совсем скоро тебе придется принять на себя. Учись отвечать за всех.

– Но если даже тебя могут убить – так, может, лучше уехать, отец?

– Это самая крайняя мера, когда будет гореть под ногами земля и не будет другого способа остаться собой. Но бежать с поля битвы до начала сражения… Вебер…

– Отец, но – ты?..

– Да, Вебер. Все смертны. И это самое интересное. Стоит поблефовать твоим заброшенным бессмертием, сын. Начни, наконец, работать. Что с тобой происходит? Нельзя так цепляться за семью, за личное счастье. Нельзя – как бы это ни было дорого. Иначе ты быстро всего этого лишишься.

– Я понимаю, отец.

– Гейнц не сможет сам себя настроить на нужный лад. Ему нужно видеть, что рядом работаешь ты. Ты сможешь себя заставить, а на него артистическая атмосфера влияет расслабляюще. Он может ощутить себя богемой, может напрочь забросить медитацию, сбиться на безмозглое концертирование – техники ему хватит, а вот его сердца – нет. Его сердце не вынесет пустоты.

– Ты же поговоришь с ним?

– Я – да. Только с моим отъездом будет еще немало желающих с ним поговорить. И загнать его в концертную кабалу – без просвета. Он начнет раздавать, себя не восполняя, и – если ты его не удержишь – он надорвет сердце.

– Так возьми его с собой.

– А кто за него отзвучит? Ты понимаешь, что мощь, которой как музыкант он обладает – не соотносима на данный момент ни с чьей другой. Вас всего двое останется здесь. Вот и примерь на себя личину главы Корпуса. За меня остаешься ты, а не Гейнц.

– Это не обидит его?

– Он об этом и знать не обязан. Это ты должен знать, что ты за все здесь отвечаешь.

– Хорошо, отец.

– Я свяжу его немного преподаванием в Школе музыки, он тоже вернется к своему вопросу – будет читать Историю музыки и писать Путь Музыки, который и он забрасывает время от времени. Всем есть чем заняться.

– Я понял, отец.

– Сядь и еще раз просмотри свои картинки. Это поможет тебе не только понять, а очень хорошо все понять. До последнего атома в себе – все прочувствуй и пойми. И ты сумеешь что-то сделать.

– Да, отец. Но может, потом хотя бы женщинам уехать?

– Они нас не оставят, Вебер, – в такой ситуации глупо расщеплять себя. Они останутся без защиты. Они потеряют опору, которую мы им собой обещали. И для нас это полезно – чтобы они были рядом. Какое-то время ты так будешь любить свою семью, Рудольф. Так тоже нужно уметь ее любить.

– Отец, я не думал, что счастье настолько лишает сил.

– Не сил, а памяти о том, что все может быть и не так. Если ты разомлел, отпустил канат, если ты в сладкой неге разжал руки – то ты все отпустил. Ты держишь лавину, а ты позабыл о ней, ты готов улечься на сверкающей траве твоего счастья, предаться любви – но отпущенной лавиной тебя и раздавит. И не только тебя.

– Я понимаю, отец.

– Я рад бы видеть на ваших лицах только блаженство. Но придется научиться его находить в стиснутых от боли зубах. Оно и там есть, поверь мне. И оно еще выше, еще сильнее, если ты устоишь и сохранишь то, что тебе дано.

– Да, отец.

– Я очень рад, Рудольф, что ты меня, в самом деле, понял. Постарайся, как Кох, больше молчать, не идти у эмоций на поводу, не делать глупостей. Помни об ответственности. Твоя жизнь тебе не принадлежит. Думай о тех, кто внизу, в долине – над которой ты держишь защиту.

Вебер молча кивнул, поднялся и сел назад – Аланд рукой вернул его в кресло.

– Посиди один, прямо здесь и сейчас, почувствуй все еще раз. И почувствуй в себе глубокий покой – как стержень. Научись видеть все – даже свои эмоции – со стороны, как другой человек. Опираться в себе можно только на этот отстраненный покой. Если он станет твоим дном – тебя ничто не собьет с пути, ты всегда сможешь в него уйти, привести себя в порядок и возвратиться к действию.

– Я и чувствую только покой – словно он меня заполнил всего изнутри до краев…

– Запомни его – и почаще в него возвращайся. У тебя нет другой точки опоры. Тонущий не хватается за воду – он тянется к берегу. К ветке, что крепится на берегу. И тебе нужна внутренняя неподвижность – чтобы за нее удержаться. Ищи ее Вебер. Ищи. Без нее не удержишься.

Через несколько дней Аланд показал Веберу весь перечень концертов с примерной программой каждого выступления. Три-четыре концерта в месяц. Разные города – но времени для внутренних упражнений оставалось много, Вебер был этому рад. Потом Аланд пригласил Гейнца, Веберу приказал остаться и предложил Гейнцу ознакомиться с его графиком выступлений – примерно в том же режиме. Гейнц удивленно пожал плечами.

– Я закисну от скуки, господин генерал, – сказал Гейнц. – Еще два-три концерта в неделю – это бы я понял, а это?..

– Гейнц, я не хочу, чтобы ты занимался голым переигрыванием музыкальных текстов. Я еще раз обращаю твоё внимание на то, что медитация – главная дисциплина в Корпусе. Концерт – это надводная часть айсберга, а главное – то, что под ней, чтоб тебя не переворачивало вверх ногами.

– Музыка – и есть моя медитация.

– Это только отчасти так – но потому я и оставил тебя поиграть, а не забираю с собой, как Карла.

– Ладно, если будет еще преподавание… Но мне кажется, вы недооцениваете меня.

– Лучше недо-, чем пере-, Гейнц.

– Господин Ленц хотел к вам заехать…

– Я знаю, он звонил.

– Те концерты, что предлагает он, у вас не обозначены, господин генерал.

– Значит, их быть не должно.

– Он предлагает Париж, Вену, Лондон, Рим. Мне отказаться?

– Разумеется.

– Но это странно, господин генерал. Это совсем другой размах, другая аудитория.

– Я сказал тебе, что я об этом думаю.

Гейнц пожал плечами еще раз.

– Карлу обязательно ехать с вами? Он вовсе не хочет. Я бы с ним поиграл…

– С Карлом вы хорошо играете. Но еще лучше веселитесь. Веселье пока придется приостановить.

– Нам это не мешает.

– Гейнц, если бы в этом не было необходимости, я бы не стал этого требовать.

– Я ни в чем не вижу необходимости – ни в том, чтобы мне играть вполсилы, ни в том, чтобы не играть с Карлом, ни в том, что вы разделяете семьи. Я не понимаю сейчас того, что вы делаете, господин генерал.

– Я как раз не прошу тебя играть вполсилы. И делаю все, чтобы этого не случилось. И насчет разделения семей – ты тоже не прав. Есть связи куда более прочные, чем держать друг друга за руку. Странно, что ты хочешь, чтобы я тебе это объяснял. Где ты – и где твоя любовь? Или ее не существует?

– Не надо об этом.

– Я тоже думаю, что не стоит.

Гейнц взял программы Вебера, пробежал их глазами и усмехнулся с откровенной досадой.

– Потрясающе, вы уравняли меня с фенрихом? Но вы забываете, генерал, что Музыка – это мой Вопрос. Это все время в сутках – на протяжении многих лет… Мне столько всего хотелось сыграть. И от меня это не требует практически никакой подготовки… Это несправедливо, наконец. Я деградировал как музыкант? Тогда зачем вы вообще меня выпускаете? Отправьте меня к Гаусгофферу, я пойду учить офицеров драться.

– Не беснуйся, Гейнц. У Вебера меньше времени, потому он играет больше. У тебя еще время есть. Ты все, что захочешь, сказать успеешь. От Ленца держись подальше. Постарайтесь с Вебером сохранить Корпус – несмотря на то, что вас останется двое.

– Я могу уезжать на квартиру?

– Завтра с утра уедут женщины и Альберт. Вечером уедем мы. И вы тоже покинете Корпус. Соберитесь.

– Можно я буду присутствовать при вашем разговоре с Ленцем?

– Нет. С Вебером держитесь друг друга, а от Ленца подальше. У вас не так много концертов с ним.

– Не понимаю, господин генерал.

– А чтобы ты понял, я ночью позанимаюсь с тобой Генделем, у тебя первым заявлен он.

– В Генделе-то у меня какие проблемы?

– Я тебе объясню, Гейнцек. Не переживай.

Гейнц ушел огорченный.

– Видишь, как его перетряхивает? – усмехнулся Аланд. – Ему захотелось славы.

– Он достоин славы.

– Она его убьет. Во всяком случае, та слава, что ему уготовил Ленц. Он забыл концерт Мендельсона. Смотри за ним, Рудольф. За Гейнца тревожно. Его пошло чистить, он прожил столько лет почти безмятежно. Но не огорчайся заранее, он быстро все сообразит. Дураком он никогда не был. Относись ко всему спокойно и стой на своем. Он быстро поменяет свое мнение. Я ничего категорически запрещать ему не буду. Пусть набьет шишек. А тебя, пойдем, я проинструктирую, что делать в случае, если он не рассчитает сил. Этого не миновать – и вытаскивать его за уши с того света придется тебе.

– Вы можете им так рисковать?

– Нет, я как раз забочусь, чтобы риск исключить. Ты вполне справишься. Абель отработал все болячки Гейнца до мелочей, сделать курс инъекций, инфузий – это не составит для тебя труда. Миокардит от всего прочего ты отличишь. Это все, что ему угрожает, когда он опустошает свое сердце. Перечисли мне признаки его болячки, пока мы идем в лабораторию. Я собрал все необходимые медикаменты. Вебер, пока не будет твоих, помни, что твоя главная задача – обрести тот стержень покоя внутри, о котором я говорил. Ты не должен позволять твоим эмоциям рваться наружу иначе как в музыке. В музыке – пожалуйста, но тоже неплохо урезонивать себя, чтоб не транслировать на весь мир астральную грязь. Тебе доступен иной уровень музицирования. И все время помни, что твоя нестабильность сделает нестабильным существование тех, кто связан с тобой – то есть твоей семьи. Если начнет болеть Альберт, то сломай себе голову, пока не поймешь, в чем ты неправ.

– Такое может быть?

– Все может быть. А может не быть. Работай, взвешивай, думай, мудрей.

– Я смогу приезжать к семье – хотя бы раз в месяц?

– Работай, не отвлекаясь.

– Я не увижу, как сын будет расти…

– Ты все увидишь, если захочешь увидеть. Поучись видеть то, что от тебя удалено.

– Но Абеля я не вижу до сих пор.

– Потому что ему это не нужно. Ему нужна изоляция. Он строит свою жизнь, строит ее сам. И ты займись собой. Сейчас покончим с делами – побудь с семьей. Не бери в голову то, что будет завтра. Отдай им себя. Каким ты себя им сегодня отдашь, таким ты и останешься с ними на время вашей короткой разлуки. Итак, я тебя слушаю, что тебя должно насторожить в Гейнце, какие первые внешние признаки его болезни могут служить для тебя поводом к беспокойству, и какие меры ты должен будешь сразу принять?