Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 3—4 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 6

Ничего привычнее – открываешь глаза: потолок в комнате Абеля. Только не операционный стол, а почему-то он лежит у Абеля на диване. Ничего не болит – но в целом плохо. Абеля нет, зато рядом Аланд и Агнес. Глаза бы не видели эту ведьму. И тебя, дорогой отец, тоже.

Поломался или нет? Не похоже, лежит даже в форме. Следы пыли – это оттого, что он валялся по земле. Странно, машина летела на хорошей скорости. И ступил он прямо под колеса – не могла она свернуть или притормозить. Начинаются очередные приступы бессмертия.

Аланд и Агнес скрылись в соседней комнате, Агнес почему-то замазывает Аланду сплошную, яркую, во весь бок гематому. Дверь приоткрыта, Веберу в зеркало все видно. Где это Аланд так получил? Морщится даже – перед женой что бы и не покрасоваться? Кто же такой молодец? Руку бы ему поцеловал. Агнес его даже стягивает какой-то тряпкой – чтоб кишочки не выпали или ребра не рассыпались. Кто же непобедимого Аланда так отделал?

Вебер пошевелил руками-ногами, все в порядке. Попробовал сесть – тошнит, хоть не шевелись, но движений ничто не сковывает. Наверное, отбросило, ударился головой. Потрогал голову – ран нет.

Аланд вышел в застегнутом мундире, Агнес за ним. Агнес еще перетревоженная вся – так и заглядывает своему генералу в лицо.

– Ничего умнее не выдумал, Вебер? Тебе перед женой не стыдно? – говорит Аланд. Вид у него, в самом деле, невзрачный, и говорит через силу.

«А у меня нет жены. Вы же ее забрали».

Не собирался говорить – а пробило на целый монолог. Пусть мысленный, но даже в мыслях какой-то звенящий, щенячий сарказм. Только Аланду все равно вслух он это сказал или нет, ответ принят.

– Если это все, на что ты был способен, – то незачем было жениться.

– Если бы вы не забрали мою жену…

– Если бы я ее не забрал, то сына бы у тебя уже не было. Тошнит? Это тебя от себя самого тошнит.

– Наверное, головой врезался в эту машину…

– В какую машину? Ты упал в обморок на тротуаре. В машину, как ты выразился, врезаться пришлось мне. Чтобы у тебя, идиота, было время хоть что-то понять.

Вебер, наконец, поднял на Аланда глаза. Теперь отвернулась Агнес, не просто отвернулась – вышла.

– Вебер, сколько можно? Этим ничего нельзя изменить. Я тебе все сказал. Ты был должен сесть и подумать, и вернуться сюда, если ты хотел узнать, где она.

– Отец, где она? Ты что… правда – вместо меня?..

– Ну, дорогой, мужем ее вместо тебя я быть никак не могу. И обмануть ее так, как ты, я тоже не могу, иначе воспитан.

– Отец, где она?

– Хватит тут больного изображать. Иди к жене. Я сказал ей пока лежать.

– Где она?

– Не вздумай рассказать ей о своих подвигах, скажешь, что был занят по работе, сегодня вернулся. Понятно?

– Да.

Аланд вышел вон. Вебер еще краем уха слышал, что он что-то глухо говорит Агнес, утешает, наверное, и что она, явно сквозь слёзы, ему отвечает.

Вебер, морщась, встал – на столе Абеля лежал Анечкин платок. Вебер пошел по лабиринтам абелевских операционных и лабораторий. Это уже не лаборатории, не его кабинеты, а уютные жилые комнаты. И в самой светлой, великолепно, с любовью обставленной – Анечка.

Книги, фрукты, сок у постели на столике. Цветы в вазе на полу, на окне. Вебер стоял и смотрел на жену – она улыбается, она счастлива, что он вернулся, теперь у нее совсем стало все хорошо.

– Наконец-то…. Тебя так долго не было… У меня очень заболел живот, когда ты ушел. Я позвонила Аланду, он прислал Вильгельма, меня забрали сюда, приехала Агнес. Аланд сказал, что пока нельзя вставать. Что ты уехал, ты занят. Он сказал, что ты сегодня вернешься… Я так ждала тебя. Рудольф, – она протянула к нему руки.

Он опустился на край ее постели и уткнулся в ладони. Чувствовал, как ее рука гладит его спину, ерошит волосы на затылке. Долго целовал ее, сам бы, как Агнес, разревелся, – ни слова наружу из него не идет, одни только эти покаянные, безудержные поцелуи. И никуда не деться – разлитая во весь бок гематома у Аланда. Его матовое лицо, плачущая, перепуганная Агнес – для того, чтобы он сейчас обнимал то, что есть в его жизни самое дорогое.

Анечка улыбается удивленно и чуть испуганно, пытается заглянуть ему в глаза, говорит шепотом что-то успокаивающее, но он только крепче обнимает и жарче целует ее. Ему нечего сказать.

– Рудик, они ко мне так добры, и они так любят тебя. Что случилось? Посмотри на меня, что с тобой?

Вебер поднялся и, пробормотав, что сейчас вернется, пошел к Аланду.

Аланд на его стук вышел из спальни.

– Что, Вебер?

– Господин генерал…

А дальше не произнести ни звука.

– Что ты хотел?

Вебер сел, долго собирался с духом, с мыслями. Аланд отошел, отвернулся к окну, не мешает, ждет. Только дышит часто – и видно, что он перемогает себя, что ему плохо, он в ужасном состоянии.

– Так что ты хотел? – все-таки поторопил.

– Отец, я не думал, что так получится, что ты – вместо меня……

– Думать вообще пока не твоя профессия, Вебер. Ты принял внезапное решение – и ему суждено было проиграться. Когда ты начнешь думать о последствиях? Дай свою дурную голову, ничего, все нормально. Иди в спортивный зал – час гимнастики – и отправляйся играть. Пока за рояль, вечером покажу орган. Мы вчера с Гейнцем установили небольшой орган здесь, чтобы тебе никуда не мотаться.

– Здесь? Вчера?..

– Здесь. Вчера. Кто чем, Вебер, вчера занимался. А тебе бы тоже не повредило посмотреть, если не поучаствовать. Инструмент надо знать до мелочей.

– Отец, если бы ты мне сказал…

– Я сказал, да ты не услышал. Нельзя так метаться, Вебер. Мужчина должен быть как столб, врытый в землю, и легче должно быть перевернуть мироздание, чем вывернуть тебя с твоего места. Только тогда на тебя можно опереться. Нет смысла метаться параллельно земной поверхности – везде одно и то же. Уходить можно либо вверх, либо вниз. Ты хотел извиниться перед моей женой…

Вебер оглянулся на Агнес, стоявшую тут же, подошел к ней.

– Фрау Агнес…

Но она смотрела только на напряженную спину Аланда.

– Не говори ничего, Рудольф. Просто не делай так. Ты думал, что все пустяки, ничего особенного не случилось, дурное настроение —с кем не бывает. Но ты едва не потерял сначала сына. Потом отца. Не думай, не говори и не делай так никогда. Не бывает пустяков – все имеет последствия.

– Простите меня, фрау Агнес. Простите. Я никогда больше так не поступлю.

– Иди, Вебер, я сказал, чем тебе заняться, – сказал Аланд.

Вебер пошел к дверям, борясь в себе со страшным желанием бухнуться перед Аландом и Агнес на колени.

– Вот дурак-то, – едва за Вебером закрылась дверь, сказал Аланд. – Пойду, в самом деле, лягу. Вебер – и никогда.

– Аландо…

– Не надо паниковать, Агнес. Сейчас мне плохо, но я же не думал, что этот дурак метнется под колеса – он и сам об этом не знал. Потому я и получил больше, чем мог бы. Два часа пусть меня не тревожат —и я буду в полном порядке. Поезжай домой, пусть кто-нибудь из оболтусов тебя отвезет. Я приеду к ночи – и буду в полном порядке. Я тебе обещаю.

– Аландо, я никуда не поеду. Я не буду мешать тебе. Я побуду в Корпусе, теперь мне никто тут не удивляется.

Она говорила и, придерживая Аланда за плечи, провожала его к постели, помогала снять мундир. Он сам удерживал ее руку, медленно вытягивая тело на постели.

– Агнес… Может, так и должно быть? Здесь не так уютно, как дома, но ты ведь можешь, в самом деле, не уезжать… С Аней надо побыть, да и их с Вебером лучше подержать перед глазами. Ума-то нет у обоих.

– Не разговаривай, Аландо, я не понимаю, чем тебе помочь…

– Я старый развалившийся башмак, Агнес. Сам, как Вебер: говорю тебе— уезжай, и не хочу, чтобы ты уезжала. Пора перестраивать Корпус. Не надо никому никуда уходить, уезжать… Я попробую себя собрать, не сиди пока со мной, мне довольно знать, что ты рядом, и что скоро я тебя увижу.

Глаза его сами закрывались. Агнес укрыла его и тихо вышла в соседнюю комнату. Она прислушалась к звукам в коридоре – Аланда никто не должен сейчас беспокоить. До чего же ей страшно было видеть его переломанные ребра, жуткую гематому в легких. Дренаж дренажом, но это так опасно. Вебер бы этого не перенес. Этот глупый мальчишка погиб бы на месте. Это только ее Аландо мог такое принять на себя, пережить, мог идти с этим и разговаривать, как ни в чем не бывало. Смог Вебера на руках отнести в машину – с его пустяковым обмороком, привезти его в Корпус… Это только ее Аландо может быть таким. И до чего страшно за него, – насмешливого, сильного, – когда его лицо побелело настоящей смертью. Он переборет ее, он не может дать ей себя победить.

Дверь на замок, Агнес села в кресло… Чем еще она может ему помочь?

Вебер дошел до лестницы, – как дежавю, – он понял, что он опять не простился с Анечкой, он сказал, что ушел на минуту, а уходит надолго, и он не объяснил, почему он ушел. Вебер развернулся и побежал к жене.

Он, как оправдывался, объяснял ей, что сказал ему делать Аланд. Что он, конечно, все равно еще не раз забежит к ней, что пока она так рядом… Так хорошо, что она так рядом… Это просто чудо, что она так рядом, – это то, о чем он мечтал! Это ужасно, что ей нужно лежать, но он так умоляет ее только лежать. Если что-то ей нужно, он все сделает. Аня смотрела, как он возбужденно мечется по комнате, как взахлеб говорит, как горят волнением его глаза, – и прятала улыбку – он казался ей очень трогательным и смешным. А главное, что он и забыл, что собирался срочно уходить, сидел рядом, гладил ее руку. Замолчал, но теперь он о чем-то взволнованно думал. Тени мыслей проносились по его лицу, это то, о чем он не мог ей сказать.

– Рудольф, тебе нужно идти, – напомнила Анечка.– Со мной все хорошо.

– Тебе не скучно?

– Рудольф, мне Аланд и Агнес принесли такие чудесные книги – и я не могу даже начать их читать, потому что сюда все время кто-то приходит. Мне совершенно не удается поскучать. Если не Аланд, то Агнес, если не они, то сто раз прибежит Гейнц, он всё время что-то приносит – то цветы, то фрукты, то вспомнит, что мне нужны соки или вдруг я захотела сладостей… А если Гейнц пришел с Карлом, то у меня болит живот, но уже от смеха, потому что я уже не могу на них смеяться. Вильгельм приходил, он сказал, что сегодня ко мне поболтать приедет Анна-Мария, а с ней можно говорить бесконечно. Рудольф, пожалуйста, не думай о том, что мне скучно. Иди и делай все, что ты должен сделать. Я вообще подумала, вдруг Аланд привез меня сюда насовсем? Тогда ты не будешь по утрам скандалить, что тебе надо от меня уезжать. Ты будешь все время рядом. Это было бы так хорошо… Иди, пожалуйста. Я поцелую тебя и иди. Сделай так, чтобы Аланд остался тобою доволен.

Вебер вышел на улицу, Гейнц с Карлом носили из машины коробки, пакеты с одеждой. Вебер узнал свой концертный костюм.

«Они перевозят вещи…»

Он стоял и сам не понимал, хорошо это или плохо. Гейнц с Карлом прошли – на Вебера и не взглянули, между собой перекинулись парой фраз и расхохотались. Вернулись назад без коробок, вещей, прошли мимо, но вслед за ними появилась Агнес. Она дождалась, пока они с новой партией хлама вернулись от машины к крыльцу, сказала им, чтобы они не хохотали в коридоре, чтобы они не мешали господину генералу отдыхать. Вебер так и стоял, растерянно созерцая происходящее. Агнес взглянула на него раз, другой, вытянула из коробки у Гейнца новый концертный ботинок и двинулась к Веберу.

Гейнц с Карлом остановились и с интересом провожали ее взглядами. Случилось то, чего Вебер никак не мог ожидать.Рука Агнес с зажатым в ней ботинком взметнулась над Вебером – и на него посыпался град самых неистовых женских ударов. Вебер загораживал голову, и удары приходились куда попало. На крыльце хохотали Карл и Гейнц, и подбадривали Агнес репликами: «Дайте, дайте ему, фрау Агнес! Еще, ради Бога – еще! Посильнее!»

– Как ты посмел?! Как ты посмел?! – совсем тихо твердила она, награждая его все новыми тумаками. – Ты дрянной, безмозглый мальчишка!

– Фрау Агнес… Фрау Агнес… я все понял…

– Ты ничего не понимаешь! Ты не понимаешь, что он из-за тебя едва не погиб! Ты ничего не способен понять!

– Фрау Агнес…

– Уходи – и делай то, что он тебе сказал.

Вебер недоверчиво выглянул из-под рук.

– Ему так плохо, фрау Агнес? – прошептал Вебер, увернулся, получил опять по спине ботинком, но машинально сумел его выхватить у Агнес из рук.

– И ты еще смеешь спрашивать об этом?!

Подошли Карл и Гейнц, потому слова Агнес к Веберу прекратились даже в виде шепота.

– Фрау Агнес, нет слов, – сказал Гейнц. – Я потрясен. Браво, фрау Агнес! Просто – браво! Неужели мне фенриха лупить не придется? Мне так не хотелось. Его выбросить за забор? Или от господина генерала были другие распоряжения?

– Он знает, что ему делать. Я буду у Ани, а вы завершайте с его переездом – и займитесь своими делами. К фрау Анне пока не болтаться.

– Да, фрау Агнес, – почти по форме ответил Клемперер.

– Если увидите этого бездельника болтающимся по территории…

– Бить наотмашь, – продолжил Карл.

– Нет, Карл, вернуть к занятиям. С фрау Анной у нас врачебные манипуляции, – никаких визитов, чтобы у корпуса Аланда не было ни души и во дворе была полная тишина.

– Да, фрау Агнес, как вы прикажете, так и будет. Фенрих, а ну исчезни отсюда. Ботинок отдай – ишь вцепился!.. Пошел вон, куда тебя послали.

Вебер в зале стащил с себя китель, подошел к зеркалу, разглядывая яркие синяки по телу – рука у Агнес крепкая, и лупила она от всей души, похоже, что каблуком.

– Фенрих, я тебя не боевыми ранами любоваться отправил, Нарцисс недоделанный… – услышал он голос Аланда.

– Да, я иду, господин генерал, – ответил Вебер, вышел из комнаты, предназначенной для переодевания, и увидел с генеральским видом расхаживающего Клемперера.

– Черт, Карл, еще ты со своими шуточками! – огрызнулся Вебер.

Гейнц тоже был тут, сидел – хохотал на скамье.

– Сейчас еще и мы тебе добавим, раз уж у тебя такой день сегодня, – сказал Клемперер, не изменяя рассудительной аландовской интонации.

Вебер было все равно, как перемесили всего внутри.

– Да что хотите сделайте… Мало дала, – ответил он.

– Он раскаялся, пошли, Карл. Пусть занимается. Вебер, потом у тебя фортепиано, я зайду послушать. Аланд сказал, чтобы ты быстро 21-й, 23-й, 24-й Моцарта восстановил. А вечером я с тобой еще посижу у органа – чтоб тебе совсем жизнь раем не казалась.

Вебер вспомнил, посмотрел в смеющиеся глаза Гейнца.

– Так это правда, Гейнц?

– Про орган? Не думаю, что господину генералу хотелось сегодня с тобой пошутить. Фенрих, работать, как проклятому, и по своей воле даже не дышать.

– Гейнц, я такая скотина…

– Это не новость, фенрих. Будешь своевольничать – окажешься в подвале, и надолго. Так что изобрази на лице максимум послушания, а в поступках – осмысленной деятельности. Пока Аланд планирует, что ты через неделю играешь Моцарта в Школе Музыки. Причем с Ленцем, Вебер, то есть с оркестром. Давай, подзарядись как следует, потому что рассвет для тебя сегодня наступит не скоро.

– Гейнц…

– Карл, пошли отсюда, а то он сейчас еще сойдет на сентиментальность – тогда я его точно отлуплю. Так, что играть не сможет. К жене ни ногой, Вебер, слышал, что Агнес сказала?

– Да.

– Не знаю, что ты с Аландом сделал, – об этом мы потом поговорим. Но Агнес – просто молодец, жаль, что Аланд ее столько времени прятал. Она бы из тебя давно человека сделала – от одной любви к своему генералу. А ты, кроме женщин, все равно никого не признаешь.

Они ушли. Вебер, как на веревке, выволок себя на середину зала, сел для концентрации – словно готовился к поединку. Это и был поединок – его растрепанной, несуразной души с тем, в кого она была облечена. Снаружи его собирало, сжимало, вгоняло в форму, а внутри все рвалось в разные стороны и стенало в голос. Вебер всадил оба кулака в пол.

Почему-то увидел, как он в своем светлом концертном костюме, обувает сверкающий концертный ботинок – тот самый, которым сегодня вдруг получил от Агнес. Ему заранее стало смешно. И в душу его хлынул завораживающий, ослепительный Моцарт. Тело, наконец, освободилось, разжалось. Вебер встал в стойку для упражнений. Но несколько раз еще оглянулся на двери – ему все казалось, что Аланд здесь и внимательно, чуть насмешливо смотрит на него.

– Да я всё сделаю, отец. И Моцарта я сыграю. Ну, я дурак, я бы тоже не отказался побыть хоть минуту умным… Ну, не смотри на меня. У меня ни руки, ни ноги не шевелятся – пока ты так на меня смотришь. Мне стыдно, мне ужасно стыдно перед всеми вами, отец. Ну, сделай что угодно со мной – я хочу быть таким, как вы.

Всё пошучивая, Гейнц через час явился за ним, повёл в зал. Вебер отмалчивался, посматривал на окна Абеля, за которыми теперь было пристанище Анечки. Гейнц вовсю комментировал нападение на Вебера Агнес, допытывался, что же Вебер такого выдающегося совершил. Вебер упрямо отворачивался и молчал.

За роялем ему стало спокойнее, Гейнц отвлекся, обо всем забыл – остался Моцарт, и Гейнц превратился в дотошного учителя. Опять посыпались его блестящие комментарии, Вебер внутрь себя улыбался, чувствуя, как все больше музыка растворяет все нелепости, казусы и недоразумения. Гейнц, наконец, просто молча стал бродить рядом, выслушивая игру, – то, что он молчал, означало только одно – что музыка его поглотила. Потом, когда Вебер снимал руки с клавиатуры, Гейнц подходил, что-то переигрывал вслед за Вебером на втором инструменте – и это было всегда так хорошо, что Вебер почти не дышал, ловя каждую интонацию, каждый поворот музыкальной мысли Гейнца.

Гейнц первый увидел Аланда. Спрыгнул со сцены, взлетел по лестнице, о чем-то с Аландом пару минут глухо переговаривался.

– Иди, Гейнц, займись своими делами, я сам послушаю, – это то, что Вебер услышал.

Вот в присутствии Аланда заниматься Вебер спокойно никогда не мог. Кроме Гейнца (и как выяснилось, Абеля) в Корпусе мало кто мог похвастаться, что часто слышал игру Аланда, но то, что Вебер слышал, ставило для него Аланда на недосягаемый пьедестал.

– Продолжай, – сказал он Веберу и сел на свое место в последнем ряду. Вебер играл, Аланд молчал. За всю игру не проронил ни слова, но Вебер, так ни разу и не посмевший взглянуть в глаза Аланду, сгорая от стыда перед ним за все на свете, на себе его взгляд чувствовал постоянно.

– Неплохо, – сказал Аланд, поднимаясь и направляясь к дверям. – К жене зайди, пообедай с ней, потом к Гейнцу на единоборства – и за орган.

Вот в спину Аланду Вебер смотрел во все глаза. То, что он шел медленно, что он сутулился, что голос его звучал как отраженный другим измерением – в этом был виноват Вебер со своей глупостью. И не так уж безупречно Вебер сыграл сейчас, Аланд мог бы – и не без оснований – откомментировать все его ляпы. Но он их сам слишком остро при Аланде чувствовал, можно было не говорить – и Аланд не сказал. Вебер исправит, сегодня же, ночью, когда угодно – но завтра он их не допустит.

– Через пару дней попробуем сыграться с оркестром, – сказал Аланд.– Думаю, тебе понравится, – Аланд оглянулся уже в дверях, он чуть улыбался.– Не упрямься сейчас, Вебер, играй, пока складывается. Потом и захочешь – а возможности может не быть. Забудь пока про Гаусгоффера, он от тебя отказался, чтобы поставить тебя на место. Только место твое совсем не то, о котором подумал Гаусгоффер. Пусть он к тебе на концерты походит. Мне это будет приятно. Хорошо?

– Да, господин генерал, – Вебер снова смотрел только в пол, и сердился на себя, что так откровенно краснеет.

– Агнес-то не сильно тебя? Ребра не сломала?

– Нет, пара синяков.

– Насчет пары сомневаюсь, – улыбнулся Аланд.– Извини, дорогой. Ни я не от нее этого ожидал, ни она от себя. Так получилось.

– Мало дала.

– Мало? Сходи, еще попроси.

– Отец, что мне сделать, чтобы хоть как-то перед тобой оправдаться?

– А что передо мной оправдываться? У меня работа такая. А Агнес сама расстроилась, думает, что теперь ее будут считать истеричкой.

– Она золотая, она великая женщина.

– Вот при случае ей это и скажи. Не сейчас. Иди, обедай.

– Тебе все так же плохо, отец?

– Нет, я в порядке. Но из-за тебя я очень расстроился, Вебер. Это была непросто глупость. И я не понимаю – почему ты так поступил? Я звал тебя, а ты не шёл. Сейчас ты играл-и это был Моцарт. Настоящий, высокий, свободный Моцарт. Погрешности ты легко уберешь. Что тебе не хватает?

– Я думал, что ты так меня наказал, что ты не отдашь ее, я испугался.

– Я никогда не наказывал вас, Вебер. Никогда. Я пытался помочь вам исправить то, что вы по глупости наворотили. А вы трусы все – как один. Вас в светлые залы проводишь, а вы – трясетесь, как младенцы в пустой темной комнате. Вебер, присмотрись к сияниям, что ты все пялишься во мрак?

Вебер неуверенно тронул руку Аланда, прислонился к нему.

– Прости меня, отец. Я не хотел – чтобы ты…

– А что было б, если бы —ты? Сходи, пообедай с женой, посмотри, как она тебя ждет, радуется тебе, как она в тебя верит, подумай о том, на что она ради тебя пошла, – а потом прокрути ситуацию на несколько часов назад – и представь, что это был не я, а ты. Если даже я от такого удара остался весь физически переломан, при моей-то защите, то что бы осталось от тебя? Тебя бы размазало по мостовой. Что ты делаешь? Это ведь предательство, сын. И предал ты не кого-нибудь, а ту, которая так поверила тебе. С чем бы ты ее оставил? Ты об этом подумай сейчас, когда она с восторгом будет смотреть на тебя, когда ты волей-неволей коснешься рукой ее живота, потому что ты должен поприветствовать сына. Вебер, ты понимаешь, что ты мог натворить? И ведь ты сам этого не хотел. Разве можно настолько идти на поводу у эмоций?

– Отец… Я понимаю, что я в неоплатном долгу перед тобой.

– Ладно, всего уже заслюнявил. Возьми обед на двоих, побудь с ней, а я посижу – помолчу рядом с моей отважной женщиной. Башмаком значит… Она не простила тебе мой старый башмак.

– Она отлупила меня новым концертным ботинком.

– Да. Она старый башмак на самый сверкающий новый не променяет. Это счастье, Вебер, когда женщина так тебя любит, это то, чего стоит заслужить в этом мире. Попытайся. Не будь дураком.

– Отец, я и хотел, чтоб в моей жизни было так, как у вас с фрау Агнес. Я ничем так не восхищался в тебе, как твоим домом.

– Во мне – моим домом? Вот тебе и ответ. Каков твой дом внутри тебя, таков он и будет в жизни. Сделай свой дом – домом счастья. Жизнь нужно уважать. А не швырять ее от первой обиды под колеса. Даже за мысли такие жизнь беспощадно наказывает.

– Я думал, что ты разрушил мою семью.

– Твою семью и создать и разрушить можешь только ты сам. Мои аргументы для твоей женщины – ничто перед твоими. Или ты не умеешь ими пользоваться, – Аланд улыбнулся на Вебера и перевел разговор. – Хорошо играл. Поработай до завтра над тем, что сам увидел. Завтра послушаю.

– Отец, тебе, правда, лучше?

– Правда. Не надо обо мне беспокоиться. У меня для этого есть жена, – последнюю фразу Аланд сказал театральным значительным шепотом. – Вебер, у меня фантастическая жена. Представь, что у тебя тоже. И так и будет.

– Отец, я никогда… правда, больше никогда… Почему я один такой дурак? Почему только я один все вечно делаю не так?..

– Ну, остальные были не намного лучше. Просто ты этого не застал. Все вытворяли – кто во что горазд!.. И надо думать, что еще не конец.

– Что они могли вытворять?.. Они все правильные, они ни в чем не сомневались.

– Да-да, это точно, Рудольф. Я не буду расписывать, как добродетельный наш Вильгельм пьяный ни к черту шестнадцатилетним въезжал на моем ролс-ройсе в закрытые ворота Корпуса…

Вебер осторожно улыбнулся.

– Правда?

– Правда, и из Корпуса уходили, и стрелялись, и меня вызывали – все как полагается. Но подумай сейчас не об этом, вспомни твою основную работу, ты стал всё забывать. Я не хочу омрачать твоего счастья, но времени может потом не хватить, чтобы что-то исправить, – и ты себе этого не простишь. А я не прощу себе того, что ты не смог себя простить. Взрослей, сын. Не дал тебе Бог времени дураком походить. Давай, музыка-музыкой, а работа работой.

– Я зайду к тебе после органа?

– Я сам зайду. Агнес будет спать, я надеюсь, что она будет спать – она переволновалась. Мы найдем, где посидеть. Орган комнатный, небольшой, он установлен в бункерной части.

– В подвале?

– Да, тебе там заниматься будет удобнее всего. Почему – объясню. И настройся на то, что в ближайшее время я предложу тебе интенсивную, длительную медитацию. И ты должен это пройти.

– Ты считаешь, что я готов?

– Ты готов, но сначала немного успокойся. Я еще поработаю с тобой.

– Отец, ты позволил моей жене остаться со мной в Корпусе?

– Попытаемся. Посмотрим, что из этого будет. И моя жена предпочла сегодня остаться здесь.

– Это так хорошо, потому что Анечке нужна рядом мудрая женщина.

– Посмотрим, что получится, Вебер. Они делают свою работу, сама природа через них ее делает. Нам всем бы хотелось, чтобы они всегда были рядом с нами. Но наше дело не около них сидеть, а их защитить. Ты всё вспомнил?

– Да, отец… Я так рад, что они здесь, я не мог об этом даже мечтать…

– Не надо мечтать о том, что существует в твоей жизни и так. Помечтай лучше о том, что ты спасешь жену, сумеешь отвести беду от тех, кто тебе еще дорог. Ну что, пошли? Старый да новый башмак, старый да молодой дурак, зайдем к нашим покинутым женам.

– Отец, как я тебя люблю.

– Я тебя тоже, сын. Только помни об этом всегда, особенно, когда ты вдруг видишь во мне врага. И завидуй сам себе почаще. Говори себе постоянно: до чего же мне, дураку, везет – у меня есть Любовь, у меня есть Талант, у меня есть Друзья. У меня есть Семья, и Господь поручил мне это прикрыть собой, – значит, я мужчина, и Он доверяет мне. Неужели ты думаешь, что за все это ты дорого заплатил? Все твои испытания – всего-навсего Школа, чтобы ты в нужный момент выдержал все! Говори себе это утром, когда встаешь, ночью, когда отходишь ко сну, – и пойми, что ты счастливейший из людей.

Вебер улыбался ожившему взгляду Аланда и им любовался.

– И еще – у меня есть такой отец, – добавил Вебер.

– Хотя бы так.

Аланд пошел к себе, Вебер – в комнаты Абеля – теперь его комнаты и невольно улыбаясь, думал про себя: до чего же у него все хорошо.