Читать книгу Узором по крови - Анна Светлова - Страница 10

Гостомысл

Свеча оплывала медленно, словно нехотя отдавая свой воск ночи. Тени плясали по стенам горницы, искажая очертания развешанного оружия. Я смотрел на дрожащее пламя и крутил в руках украшение для волос из резной кости: летящую птицу с крыльями, отделанную тонкими пластинами серебра. То самое, что Забава вернула давеча, даже не взглянув на работу заморского мастера.

«Это очень дорогой подарок, Гостомысл», – вспомнил я её слова. Она брезгливо протянула украшение, будто оно жгло ей кожу. Голос был холоден, а глаза смотрели мимо, словно я был недостоин даже её взгляда. Помню, как дрогнули тонкие пальцы, когда наши руки на миг соприкоснулись, и как отпрянула она, будто почувствовала змею.

Квас в чаше горчил, отдавая прошлогодними травами. Я отхлебнул ещё, морщась от терпкого привкуса, чувствуя, как вязкая жидкость обволакивает горло подобно речному илу. Злость разгоралась в груди, как угли в горне кузнеца, раздуваемые мехами обиды.

Ветер завывал в дымоходе, вопил на разные голоса: то как волк, почуявший добычу, то как раненый зверь, то как дитя, потерявшее мать. Будто сама природа решила наказать Чёрный Яр за грехи его обитателей. Сквозь щели в ставнях тянуло сыростью, от которой не спасала даже шерстяная накидка, наброшенная на плечи, – подарок матушки, что уже третью зиму лежит в сырой земле за частоколом.

В такую ночь даже звери прячутся в своих убежищах, жмутся в норах, спасаясь от непогоды. А я сижу один в горнице, освещённой единственной свечой, и думаю о той, что отвергла сегодня мой дар при всём дворе, при дружинниках и смердах, при купцах заморских и гостях из дальних весей.

Я швырнул украшение на стол. Резная птица глухо стукнулась о дубовую столешницу, исчерченную годами пиров, испещрённую следами от ножей и пролитого вина. Птица упала на бок, словно подстреленная, и замерла, глядя на меня пустыми глазницами, в которых, казалось, застыл немой укор.

Три года прошло с тех пор, как я впервые увидел Забаву на весеннем игрище – тонкую, как молодая берёзка, с русой косой до пояса, тяжёлой и блестящей, как спелая рожь на солнце, и глазами цвета молодой травы. Помню, как она водила хоровод, и венок из первоцветов съехал ей на бровь, а она смеялась, запрокинув голову, и солнце золотило её шею. Три года я добивался её внимания, осыпал дарами. Шептал на ухо сладкие речи на пирах, когда хмельной мёд развязывал язык. А она смотрела сквозь меня, будто я был призраком, бесплотной тенью, недостойной её внимания.

– Княжья дочка, – процедил я сквозь зубы, с силой сжимая резную рукоять чаши и наливая ещё кваса из глиняного жбана. – Гордячка! Думаешь, век князю Всеволоду на престоле сидеть? Думаешь, твой братец-воин неуязвим для стрел и мечей? Сколько уже полегло таких храбрецов в походах на степняков?!

Чаша в моей руке дрогнула, тёмные капли упали на вышитую рубаху, расплываясь на белом льне, как кровь на снегу. Я выругался, оттирая пятно рукавом, но только размазал его сильнее, превратив в уродливое бурое пятно. Как и всё в моей жизни – чем больше стараюсь, тем хуже выходит. Сколько ни точи нож, а он всё равно соскользнёт и порежет руку.

В углу горницы затрещало полено в очаге, выбросив сноп золотых искр, похожих на рой светлячков. Одна упала на медвежью шкуру, растянутую перед очагом – трофей прошлогодней охоты, когда я завалил матёрого зверя, спасая Забаву, но даже этот подвиг не впечатлил княжну. Я затоптал искру сапогом, чувствуя, как внутри разгорается огонь куда более опасный – огонь обиды и жажды мести, что пожирает душу быстрее, чем пламя – сухую солому.

Я поднялся, резко отодвинув тяжёлую дубовую скамью – она заскрипела, словно старая кляча под седоком. Половицы застонали под моими шагами, будто жаловались на судьбу. Горница, освещённая лишь умирающим пламенем свечи, казалась логовом зверя – моим логовом.

На стенах висели шкуры, добытые в долгих охотах, оружие, потемневшее от времени и крови, щит с родовым знаком – горностаем, кусающим собственный хвост. Дед, помнится, сидя у огня, говаривал, что это символ вечности рода, непрерывности жизни. А мне всегда мнилось иное – что зверёк сходит с ума от голода, от отчаяния, от безысходности. Как и я – от голода по власти, по признанию, по княжне… Особенно по ней.

– Забава, – прошептал я, и имя её обожгло губы, как раскалённое железо, которым клеймят скот на ярмарках. Словно само имя было заговорённым, несло в себе силу, способную и ранить, и исцелять. – Ты будешь моей, хочешь того или нет.

Слова мои упали в тишину горницы тяжёлыми камнями. Тени в углах, казалось, сгустились, прислушиваясь к клятве. Огонь в очаге вспыхнул ярче, будто подтверждая мою решимость.

Я сорвал с крюка тяжёлый плащ, подбитый волчьим мехом. Мех ещё хранил запах зверя. Дверь распахнулась от моего толчка, ударилась о стену, едва не сорвавшись с петель. Ночной воздух ударил в лицо холодом, словно пощёчина. Я глубоко вдохнул, чувствуя, как стылый воздух обжигает лёгкие. Небо над Чёрным Яром раскинулось бездонной чашей, и звёзды висели низко, как спелые яблоки на ветвях в дедовском саду – протяни руку и сорви.

Двор спал, лишь где-то в дальнем углу тихо заржала лошадь. Я двинулся к княжескому терему, чьи резные очертания темнели на фоне ночного неба, как вырезанные из чёрной бумаги. Терем казался неприступной крепостью, но разве есть крепости, которые не пали бы под натиском решительного воина?

Я остановился в тени старого вяза, чьи ветви, искривлённые временем и ветрами, напоминали руки утопленника, и поднял голову, посмотрев на окна. Где-то там, за резными ставнями, расписанными алыми цветами и синими птицами, Забава готовилась ко сну, расплетала косу, смывала с лица дневную пыль. Я представил её тонкие пальцы, распускающие алую ленту в волосах, и кровь застучала в висках, как боевые барабаны перед сражением.

Внезапно тень в одном из окон дрогнула, и я увидел силуэт княжны, очерченный мягким светом лучины. Она стояла у окна, тонкая и прямая, как молодая берёза на опушке леса. Я замер, боясь пошевелиться, словно охотник, выследивший редкую дичь. Наши взгляды встретились через темноту двора.

Я почувствовал, как она вздрогнула, узнав меня, и отпрянула от окна, словно увидела не человека, а оборотня. Ставня захлопнулась с глухим стуком, отрезая её от моего взгляда, но было поздно – я уже видел страх в её глазах, и это наполнило меня странным удовлетворением.

Улыбка тронула мои губы. Пусть боится. Страх – это начало подчинения. А подчинение – это почти любовь. Поначалу мне хватит и этого.