Читать книгу Блаженны чистые сердцем - Елена Арманд - Страница 12

Даня

Первого августа Германия объявила войну России. Это уже касалось решительно всех. Ведь мы почти на фронте. Германскому флоту ничего не стоит зайти в Финский залив, конечно, Хунгербург, слой обнаженных тел на пляже, явится его первым объектом бомбардировки! Поднялась паника. Все бросились на пристань. И тут выяснилось, что мы в мышеловке. Спереди мерещились немецкие подводные лодки, а сзади было море огня. Пароходство грозило прервать сообщение, ввиду опасности плавания вдоль горящего леса. Но все-таки не прервало. Бог знает как, мы взгромоздились на палубу переполненного парохода.

На первой же версте стало трудно дышать от дыма. Народ забился в каюты. Задраили люки, но там была такая жара и духота, людям становилось дурно. Вскоре, огонь появился на левом, а потом и на правом берегу. Искры долетали до парохода, и команда стояла на палубе наготове с брандспойтами. А фарватер, как назло, вилял и заставлял приближаться то к тому, то к другому берегу.

Но все обошлось благополучно. Дальше пошли тлевшие гари. Дым уменьшился. Пассажиры, оживая от удушья и страха, постепенно вылезли на палубу.

И пути-то было всего двадцать верст.

Нарва встретила нас всеобщей мобилизацией. По улицам маршировали. Вокзал был полон новобранцев.

Хоть мне и нравилась эта суета, охватывало предчувствие чего-то неотвратимого, надвигавшегося тучей на всю страну. А мама ехала в поезде с плотно сжатыми губами и глазами, устремленными в одну точку.

По приезде, мама снова выписала няню из деревни, взяв с нее слово прекратить антитамарные инсинуации. Был август, и мы опять поехали в Ельдигино. Там все было по-прежнему, только из деревни доносилось непрерывно пьяное пение и матерная ругань новобранцев. Но я забыл мрачные впечатления последних дней в Эстляндии и, почему-то, принялся балясничать пуще прежнего.

Впрочем, я не все время хулиганил. На чердаке я нашел папин старый велосипед. Это был второй, более современный образец машины. Первый, на котором он учился в прошлом веке, имел громадное переднее колесо и крохотное заднее. Второй – образец двадцатого века – был нормальным, но почти полностью испорченным: заезженный и раскулаченный. Выбора у меня не было, ведь детских велосипедов тогда, и в помине, не существовало.

Вытащив машину на свет Божий, я ее тщательно обследовал. Недостатки были ерундовые: не хватало лишь дюжины спиц, двух камер, одной педали и седла. Неужели это может меня остановить?! Седло, скажем, мне было ни к чему, ноги у меня были коротки, и я доставал до педали только с рамы. Остальные же недостающие детали были бы, конечно желательны, но, по мне, вовсе не обязательны.

Сначала я залезал на нее с пня и сразу же несся по прямой дороге, круто спускавшейся к пруду. А дорога! Грязная, разъезженная, в колеях и ухабах. Тормозов у велосипеда не существовало: задний из них не был предусмотрен самой конструкцией, а передний – давно сломан.

К концу недели, я уже проезжал весь спуск, длиной в СТО саженей. На гору велосипед ехал на мне. Я был грязен, как шмаровоз, косточки у щиколоток разбиты педальными кривошипами.

Дедушка, поглядев на меня, пробурчал:

– Что делать, пока этот малый окончательно не угробился, придется отдать ему мой велосипед.

Вот это заработал! Вполне исправная машина, с задним и передним тормозами, с насосом и кожаной сумкой, полной инструментов! До сих пор я на нее только облизывался и вдруг получил в полное распоряжение. Правда, еще год предстояло ездить на раме, но это мелочи. Обучение было перенесено на дорожки парка. Через два дня я уже ездил, не попадая в кирпичные канавки по краям дорожек, а через неделю – носился по «гребешкам», взлетал на узкие горбатые мосты!

Мама находила, что все это недостаточно закаляет мое мужество, и попросила дедушку обучить меня верховой езде. Дедушка поставил дело солидно. В то время Коряга и Цапля вышли на пенсию и взамен их приобрели двух молоденьких кобылок: Четку и Чавку. Кучер Степан, сперва, приучил их к верховой езде. Купили английское седло. Тому же Степану поручили быть моим тренером. Он получил задание – беречь барчонка как зеницу ока, потому проявлял крайнюю осторожность. Первые два урока он позволил мне ездить только шагом. Потом мы рисковали (я на Четке, он на Чавке) прокатиться полверсты рысью. Мы всегда курсировали по одной и той же трассе: вдоль булыжного шоссе две версты до Дарьина и обратно. Было умеренно скучно. Но когда я похвастался, что езжу верхом на Четке, Саша меня поднял на смех: «Он ездит верхом на щетке! Я в три года ездил».

Помню, что в этот период мама была коротко знакома с Анной Семеновной Голубкиной и виделась с ней нередко. В 1914 году в Москве, в Музее изящных искусств была выставка Анны Семеновны. По её желанию, выставка устраивалась с благотворительной целью, а именно: для помощи раненым, семьям погибших и беженцам. Сама Анна Семеновна тогда очень нуждалась и не могла нанять достаточно рабочих для расстановки скульптур. Мама вызвалась ей помочь и взяла меня с собой. Я носил подставки, обтянутые суровой холстиной, горшки с цветами, этикетки с названием скульптур и тому подобные вещи. Мама с Анной Семеновной и каким-то еще мужчиной двигали большие скульптуры. Глядя на них, я решил помогать. Среди привезенных скульптур я облюбовал головку ребенка, которая мне очень нравилась. Я подхватил её и отправился за всеми в зал. Боже, какая она оказалась тяжелая! Я не представлял себе, сколько может весить такой, казалось, небольшой кусок мрамора. На полдороге я выпустил скульптуру из рук, она грохнулась на пол и покатилась. У Анна Семеновны, видимо, дыхание перехватило и лицо побелело. Я окаменел. К счастью, головка не разбилась. Мама схватила меня за руку:

– Страшно подумать, что было бы, если б ты ее разбил, ведь ей цены нет!

Весной 1915 года я в четвертый раз поехал в Ельдигино. Там все было по-прежнему. На Троицу к нам тянулись процессии. Местные жители приходили из разных деревень. Их спрашивали:

– Откуда вы?

– С Ельдигина, с Бортнева, с Семеновска, с Ракова, – последнее звучало неприличным каламбуром, и мы с Клейменовыми немало его обыгрывали.

Приходили сперва мужики приодетые, с березкой. Останавливались у входа в сад и что-то басовито пели. К ним выходил барин и давал пятерку на водку. Они кланялись низко и довольные уходили. Затем приходили бабы. Пели пискляво, к ним выходила барыня и давала трешку на чай. Затем появлялись девушки, к ним выходили кто-нибудь из барышень и давали два рубля на семечки. Последними прибегали ребятишки, к ним выходил барчук, то есть, я и давал рупь-целковый на леденцы. Потом шли группы из другой деревни, и вся церемония повторялась.

И так: с утра до обеда. Приходили и на дедушкины именины, и еще на какие-то праздники. Я всегда стеснялся выходить с рублем и долго кочевряжился, но няня меня всегда уговаривала.

– Да ждут же ребята, не мори ты их!

В Духов день бывал на селе престольный праздник. Устраивалась ярмарка. Устанавливались карусели, балаганы с петрушкой, «Старик на горах» – местный острослов, который болтал без умолку и вгонял в краску каждую проходившую девушку. Были и цыганы с медведем, и множество ларьков со всякой снедью: леденцами, турецкими бобами, печатными крашеными пряниками.

Я всегда просился на ярмарку, хотя она, конечно, сильно уступала вербному базару на Красной площади. Пошел я и в этот раз под конвоем нянюшки, понятно, один я на село ходить боялся. Мы погуляли благополучно, когда уходили, в народных массах пробудились предвестники грядущей революции. Человек пять ребят пошептались:

– Пугнем барчонка, чтоб здесь не шлялся!

И в нас полетели камни. Ребята кидали с довольно большого расстояния, но удивительно метко, как-то сбоку и снизу, как я, сколько ни учился, не мог научиться. Мы обратились в бегство. Но один камень пребольно угодил мне в мягкое место, а няне попало по затылку. Пожалуй, ей пробило бы голову, если б не большой пучок, который она носила и который смягчил удар.

Все мои тетки – Тумповские и Арманды, дыша духами и туманами, обожали в те времена Блока.

Женя писала:

В то лето и я увлекся поэзией. Приезжавшая в Ельдигино Мага находила у меня под подушкой томик Блока «Нечаянная радость». Я вдохновился и выдал на-гора стишки:

Я тотчас забыл об этой поэме, но Мага подобрала ее и послала Блоку, с которым была знакома, написав, что она была навеяна его стихами.[9]

Еще больше, чем Блок, мне нравился сборник «Чтец-декламатор», который я где-то подцепил. Особенно ценил я и декламировал наизусть стихи Саши Черного:

Или стихи, автора которых я не помню:

Она меня ждет, ненаглядная крошка…

Жена, разумеется, сидела с другим джигитом. Убитый горем Джанбат горько жаловался своему товарищу на ее коварство. Тот сказал, что надо быть умнее, вот он всегда держит жену под замком. Однако, и она сидела с любовником. Они встретили старого деда, который, по его словам, всегда носил свою старуху в корзине на плечах.

Няня смеялась до упада над этими стихами, а мама негодовала, что я засоряю такой чепухой свою голову.

Взрослые, похоже, чем-то увлекались. Я сгорал от любопытства, но от меня все строго хранили тайну. Они шептались, что-то по вечерам приготовляли, передвигали столы, пораньше отправляли меня спать. Позже мне мама рассказала, что в то время в Ельдигино занимались спиритизмом. Варя Доброхотова оказалась медиумом, с ней блюдечко хорошо вертелось. Среди всякой ерунды, которую оно выписывало, бывало что-нибудь дельное. Большой удачей мама считала приход духа покойной бабушки, ее матери. Мама спросила ее:

– Есть ли загробная жизнь?

– Не бойся, после смерти душа поймет противоречия, – ответило блюдце.

Мама придавала этим туманным словам значение.

Я допытывался: «Может, кто-нибудь баловался?»

– Нет, никто не мог баловаться. Все были люди честные и серьезные. Кроме того, мы производили проверку – всех по очереди выводили из цепи.

Мне подарили лобзик, и я увлекся выпиливанием, хотя пилки в моих неловких руках так и летели. Потом заимел выжигательную машинку, которые в те времена делались с резиновой грушей для подкачки воздуха и спиртовкой для его подогрева. Раскаленный воздух проходил через полую иглу и нагревал ее. К игле я относился с особым уважением, так как мне объяснили, что она нержавеющая – платиновая – и стоит дороже золота. Я регулярно наполнял комнату дымом от жженого дерева, от которого кашлял.

Следующий подарок от бабушки-дедушки, подсказанный мамой, был набор переплетных инструментов: двое тисок, станок для сшивания книг, круглый нож для обрезов, клеенка и всякая мелочь. К этому купили картона, цветной бумаги для переплетов и столярного клея для проклейки корешков. Но мама взялась осваивать ремесло вместе со мной, и мы сделали первые две книги. После этого было решено выйти на мировой рынок и принимать экспортные заказы. Я взял у всех теток по книжке и обещал сделать в лучшем виде и в короткий срок. Я держал их всю зиму и сдал потом с рваным и кривым обрезом, перепутал листы, насажал клеевые пятна. Но заказчики были рады, что заказ как-никак сделан.

Как ни странно, я увлекался также вышиванием. Вышивал цветочки и бабочек крестиком по канве или по наколотым трафаретам. Ну что ж, ничего особенного, ведь вяжут же некоторые старички втихомолку варежки и прочее. Это объясняется диалектикой и единством противоположностей. Одним словом, я вышил для бабушки диванную подушку, для дедушки я свел на фанеру с Брема арабского скакуна, выжег ему глаза, ноздри и гриву и поставил его на ком глины. После того, как я выкрасил глину зеленой акварелью, получилось недурное пресс-папье. Взял четыре книги в собственных красных и синих переплетах и пошел на Пасху поздравлять.

Налево от прихожей был кабинет дедушки, направо – все остальные комнаты. В кабинете было пусто. У меня явилась идея поставить пресс-папье прямо на стол, на бумаги. Вот-то дедушка удивится и обрадуется, когда придет. Так и сделал. Вся семья сидела за столом. Я всех обошел, начиная с бабушки, всем отдал подарки. Восторгам моему мастерству не было конца. Дедушка сидел, опустив глаза в тарелку, сопел, делая вид, что это его не касается, и даже начал похрюкивать:

– А дедушке-то, дедушке-то, ты ничего не принес? – с укоризной воскликнула Наташа.

Я ужасно смутился. Как же я, не подумавши, дедушку обидел. Раскрыть секрет? Но тогда сюрприза не получится. Весь эффект пропадет! Все же я понял, что необходимо эффектом пожертвовать, и признался, что подарок в кабинете. Дедушка вскочил, даже оставил ростбиф, который начал резать, побежал в кабинет, притащил моего коня. Как он сиял!

Вот, бывает, что какой-нибудь поступок всю жизнь потом стыдно вспоминать. Так, мне запомнился этот случай. Глебушку – не стыдно, ну, стукнул в честном бою, с открытым забралом, а, вот, дедушку обидел – почему-то переживаю до сих пор.

Война шла своим чередом. Охотнорядцев и хитрованцев до того разбирал патриотизм, что они пошли громить доступных им немцев. В магазинах Линдемана и Роберта Кенца на Мясницкой разбили витрины и разворовали все сверла, метчики и напильники. У Циммермана на Кузнецком – выбрасывали пианино со второго этажа на тротуар и разбивали скрипки об головы служащих этих магазинов. Из нашей семьи только Васю взяли в армию военным врачом. Папу не взяли – он был единственный сын и предполагалось, что он кормит своих престарелых родителей, таких по закону не брали.

Женин ухажер (один, или даже не один) был взят в армию. Она стала вести Дневник.