Читать книгу Блаженны чистые сердцем - Елена Арманд - Страница 6

Даня

Поль Арманд, мой пра-пра-прадед, первый предок по мужской линии, о котором до меня дошли сведения, был зажиточным нормандским крестьянином. Он жил в конце XVIII века и сочувствовал роялистам, а, может быть, и участвовал в вандейском восстании… Революция сильно пощипала его, он бросил хозяйство и после долгих скитаний осел в Париже. Там открыл сапожное заведение.

Прослышав, что в России французы до такой степени в моде, что любой французский сапожник может стать если не губернатором, то, по меньшей мере, гувернёром, он продал мастерскую и переселился в Москву. Оказалось, что в России есть занятие более выгодное, чем воспитание дворянских сынков – торговля вином. Используя свои парижские связи, он стал возить французские вина и перепродавать с изрядным барышом. Вскоре у него была своя фирма, которая имела отделения в нескольких городах России. Но однажды зафрахтованный им корабль с грузом ценных бордосских вин отправился на дно в Бискайском заливе. Эта катастрофа совершенно его разорила. К его чести надо сказать, что он был не только оборотист, но и настойчив. Он начал всё сначала. И лет через десять восстановил состояние и фирму.

Но началась война с Наполеоном. Поля, как неприятельского подданного, вместе с 40-ка другими французами выслали в Нижний Новгород.[2] Это было ещё полбеды. Нижегородское дворянство встретило интернированных как желанных гостей. Их ласкали, наперебой приглашали на обеды и балы, старались показать, что нижегородцы тоже не лыком шиты. Тогда начальство, решив проявить бдительность, разослало французов по уездам; Поль попал в слободу Макарьевского монастыря на Унже. Однако он и здесь не растерялся и открыл какое-то ремесленное заведение, обслуживавшее местных мещан и монастырскую братию. Всё же тут не было правильной жизни: помощники не говорили по-французски, а пристав требовал постоянно являться на регистрацию.

Поля потянуло во Францию, и он бежал из ссылки. С 14-летним сыном Жаном он для начала пробрался в Москву. 1812 год, в Москве Наполеон. Когда Наполеону пришлось ретироваться, Полю ничего не оставалось, как отступать вместе с французской армией. Каково было это отступление, можно не описывать, во всяком случае, оно не было похоже на торговлю вином. Поль был уже стар, до Франции он не дошёл. След его теряется. По одной версии, он угодил мужикам на вилы, по другой, – просто замёрз в пути.

Сынишку Поля Арманда, Жана, где-то приютили, и Жан прожил в Смоленской губернии до весны. А весной, прося милостыньку, он понемногу прибрёл опять в Москву. Там он надеялся встретить знакомых, но война всех разметала. Как он рос, чем кормился, на этот счёт никаких семейных преданий не сохранилось. Вероятно, он унаследовал коммерческие способности отца, потому что мы застаём его уже солидным коммерсантом – русским подданным – Иваном Павловичем Армандом, живущим в Москве в собственном доме. Его вторая жена – Мари Барб (о первой жене, никаких сведений не сохранилось, кроме как о Сабине) – держала очень модное швейное заведение, по теперешнему – ателье, на Кузнецком мосту, чем немало способствовала процветанию дел своего мужа. У Ивана Павловича от Сабины был сын Евгений Иванович, а от Мари Барб – дочь – Софья Ивановна: мои прадед и прабабка. Каким образом сводные брат и сестра оказались моими прадедами, будет видно из дальнейшей истории предков.

При Евгении Ивановиче богатство, слава и могущество семьи Армандов достигло своего апогея.

В молодости Евгений Иванович служил приказчиком у немца фабриканта в Вантеевке, что около Болшева. Служил довольно долго. Когда драчливый и заносчивый немец за трактирное безобразие угодил в тюрьму, Евгений Иванович, будучи ещё молодым, купил фабрику немца с торгов. Фабрика вскоре сгорела. Он купил новую, каменную, более современную. Это была красильная фабрика, находящаяся в селе Пушкино Московской губернии.

Прямо на территории фабрики Евгений Иванович Арманд построил дом и сделал его своей резиденцией.

Вся остальная его жизнь прошла в увеличении благосостояния. У красильной фабрики появилась пара – джутовая мануфактура. Мешки и брезенты ткались и сшивались на всю губернию. Постепенно у Евгения Ивановича оказались имения: в Московской, Владимирской и Ярославской губерниях. Это были: Алёшино, Пестово, Ельдигино, Заболотье, Володькино, Рождествено и Сергейково. Там преобладали леса, пахотных угодий почти не было, сельское хозяйство не велось. Производилась только рубка леса в ограниченных размерах да охота. Евгений Иванович, очевидно, считал самым надёжным помещать деньги в недвижимость. Всего он приобрёл около десяти тысяч десятин. Кроме того, появились дома в Москве: четырёхэтажная контора на Старой площади (на углу Варварки), доходный дом на Немецком рынке (улица Баумана), торговый дом на Воздвиженке (около Арбатской площади).

Дома́ в Пушкине размножались почкованием, прирастая в линию к дому главы семьи. Число их достигало четырёх. Все они соединялись крытыми переходами.

Евгений Иванович был женат на польке – Марии Францевне Пашковской. Это была хрупкая женщина строгого и скромного нрава. Она имела привычку ходить в монашеском платье. Она была широко образованна, училась во Франции живописи и очень недурно рисовала. Во Франции она не раз писала развалины замков и очень их любила. Евгений Иванович, чтобы доставить ей удовольствие, выстроил в парке готовые руины. Местные жители верили, что там водятся привидения, и обходили их стороной.

Дочь от второго брака – Софья Ивановна – вышла замуж за шведа – Иосифа Хёкке. Откуда в Москве взялся швед, неизвестно. По слухам, он происходил от мастера кораблестроителя, выписанного Петром Первым. Вероятно, это и было так, но всё-таки дело тёмное. Так или иначе, у них тоже было трое детей: старшая – Мария Осиповна, средняя – Софья Осиповна, лет на двенадцать её моложе, и младший сын – Александр. Их родители умерли, когда старшей Марии Осиповне было всего 15 лет. Опекуном и покровителем их был назначен сводный дядя – Евгений Иванович. Он поселил детей в своей конторе на Старой площади и нанял для воспитания гувернантку.

Мария Францевна была сердобольна, особенно жалела и постоянно прикармливала воробьёв. Она родила Евгению Ивановичу трёх сыновей: Евгения, Адольфа и Эмилия. Всем сыновьям отец подарил по дому на территории Пушкинской фабрики.

Мария Осиповна была выдающейся музыкантшей, ученицей Николая Рубинштейна. Рубинштейн всячески поощрял её давать концерты, но она была так скромна и застенчива, что не решалась даже играть перед родными, не то что перед публикой.

В Пушкинском парке около джутовой фабрики находилось невесть кем и когда построенное деревянное здание, вроде каланчи, окружённое высокими елями. Весь второй этаж занимала одна огромная и очень высокая комната. Внутри была винтовая лестница, которая шла ещё выше, в башенку на обзорную вышку. У Армандов это странное, мрачное здание называлось «Шато». В это Шато на второй этаж взгромоздили рояль и Мария Осиповна там давала прекрасные концерты, обязательно только наедине. Она тут же прекращала игру, если замечала хоть одного слушателя. Вот когда выросли племянники, младшей племяннице – Жене – разрешалось присутствовать, лёжа в уголке на ковре, так как в зале кроме рояля не было никакой мебели. Остальные слушатели тайно укрывались в темноте парка под елями.

Моя бабушка, Софья Осиповна, красивая величественная женщина, окончила гимназию, что было в те времена редкостью, интересовалась живописью, но этот интерес не пошёл дальше любительства. Она была ещё совсем молода, когда в неё влюбился младший из её сводных двоюродных братьев – Эмиль Евгеньевич. Вскоре они поженились. Обе ветви, пошедшие от Ивана Павловича, опять сошлись и так счастливо, что дали мне возможность появиться на свет и написать эти записки. Собственно, я чувствую, что проехал по жизни зайцем, так как подобные браки сводных братьев и сестёр, хотя бы и двоюродных, запрещались церковью. Но, в данном случае, католическая церковь благословила дедушку и бабушку.

Брат бабушки – Александр Осипович – был в молодости набожен, мечтал стать монахом, но вместо того пошёл в армию и, в конце концов, стал жандармским офицером и начальником пограничной заставы в Вержбилове. В отличие от сестёр, он не интересовался ни музыкой, ни живописью, зато был мастером рассказывать неприличные анекдоты.

Обрисую теперь вкратце семью Евгения Ивановича Арманда, которой он управлял железной рукой уже долго после того, как все его сыновья женились. В великой строгости держал невесток, не позволял им ездить в Москву, дескать, нечего баловать. Однажды, найдя у одной из них спиритическую литературу, устроил крупный скандал, а все книги отобрал и сжёг.

Старший его сын Евгений Евгеньевич запомнился мне как дряхлый старик в сюртуке с постоянно озабоченным и грустным выражением лица. Он был купцом первой гильдии и мануфактур-советником «Эколь сентраль дез Арт мануфактур де Пари». Его жена Варвара Карловна, маленькая круглая старушка, женщина необычайной доброты и заботливости, приютила под своё крылышко всё своё огромное семейство, и всем под этим крылышком было хорошо и уютно. У неё было 12 детей, из которых я едва ли знаю по именам половину. Все сыновья были женаты, все дочери замужем, у всех были дети. Когда я учился в школе, мне говорили, что у меня 42 троюродных брата и сестры, из которых 39 были внуками Евгения Евгеньевича и Варвары Карловны. Все Арманды собирались в день рожденья бабушки Варвары Карловны в её доме:

– Приходите, пожалуйста, у нас будут только свои, – приглашала баба Варя. И этих «своих» с зятьями и невестками, свояками и свояченицами набиралось человек сто. Громадные столы ставились рядом по длине и растягивались через соединительные галереи на несколько домов. Моя родная бабушка удивлялась:

– День деньской Варюша сидит за самоваром и чай разливает. И как у неё терпенья хватает!

Что касается моих бабушки и дедушки, то у них было шестеро детей: Лёва, Наташа, Соня, именуемая Сося, Маня, Павлуша и Женя. Из них Павлуша умер ребёнком в возрасте шести лет.

Лёва и стал как раз моим отцом.

Во избежание недоразумений я привожу здесь генеалогию по мужской линии.

Три брата жили богато, ни в чём себе не отказывая. Тем не менее, при них великий буржуазный род Армандов начал приходить в упадок. У дедов был единый порок, сильно мешавший им в ведении дел: они были неисправимо добры. Рабочим они платили значительно больше, чем все окружающие фабриканты. Однажды село Пушкино сгорело, Арманды за свой счёт отстроили 50 крестьянских дворов. Когда у Евгения Евгеньевича умер сын Андрюша, он в память о нем построил для крестьян больницу, называвшуюся Андреевской, и главным врачом назначил своего зятя доктора Колю. Такой оборудованной больницы не было ни в одной деревне. Для ведения лесного хозяйства деды вступили в компанию с купцом Аигиным и доверили ему все дела. Он их очень крупно обокрал и смылся.

Аналогичные истории, правда, несколько в меньших масштабах, повторялись почти со всеми управляющими в их именьях. Иногда только через десятки лет «управления» таких «поверенных» обнаруживалось, что тот или иной свёл сотни десятин лесу. Его увольняли, но никогда в суд не подавали.

Контора в Москве на Старой площади перестояла несколько поколений. Сначала она была трёхэтажная, но последний её владелец, мой двоюродный дядя – Борис Евгеньевич – надстроил два этажа и сделал из неё большой доходный дом. Внизу помещалась громадная «ночлежка», которой широко пользовались студенты – товарищи младшего поколения. Все ночующие получали не только бесплатную квартиру, но и питание: «господам» варили куриц, а жильцам, сколько бы их ни было, – неизменные котлеты и кисель. Хозяева чаще даже не знали, кто у них ночует и столуется. Среди студентов многие придерживались революционных взглядов. Впрочем, по вечерам они чаще занимались спиритизмом. Контора находилась на примете у полиции, но никогда ничего не предпринималось с её стороны, по-видимому, из «уважения к господам».

В «ночлежке» долгое время жил Николай Владиславович Ивинский, бывший гувернёр Левы. Я его знал уже глубоким стариком, похожим на сказочного гнома, карликового роста, с длинной седой бородой и острым носом. Он был образованным человеком с широкими интересами и умнейшей головой, кишащей идеями. И был он один как перст и «гол как сокол».

Николай Владиславович охотно и даже страстно делился своими знаниями и мыслями с Левой и тётками, тогда ещё детьми. Его влияние оставило на Леве очень глубокий след и помогло формированию революционных взглядов.

На втором этаже конторы была спальня Евгения Евгеньевича и Варвары Карловны, занимаемая ими в случаях их приезда в Москву. Впрочем, в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков все Арманды, в основном, продолжали жить в Пушкине.

С некоторого времени на фабриках стало неспокойно. Несмотря на лучшее положение, чем у соседей, рабочие выражали недовольство. Неуловимые агитаторы разбрасывали на заводе «подметные письма», восстанавливая рабочих против хозяев.

В 1896 году отцу было шестнадцать лет, он был юношей, полным надежд. Сёстры подслушивали и немало потешались, что он, сидя в уборной, выкрикивал: «Жить и действовать»! Вскоре выяснилось, что и какие действия он подразумевал. В один прекрасный день в господский дом нагрянула полиция во главе с самим приставом. Последний был смущён и долго извинялся в том, что должен произвести обыск у «благодетелей», но приказ есть приказ: «Сами понимаете, на фабрике кто-то возмущает народ».

– Но ведь не мы же против себя возмущаем! А впрочем, пожалуйста, ищите.

Полицейские принялись за обыск, все полы во всех четырёх домах простукали. В одном месте им померещилось, что гулко звучит. Подняли половицу – подвал, в подвале подпольная типография, в типографии марксистская литература и те самые «подмётные письма».

По почеркам разобрались отлично, кто их писал. Увели Леву и двух его кузенов, да ещё гувернёра – Камера – впоследствии кремлёвского врача, одного из лечивших Ленина. Выяснилось, что под руководством Камера братья давно уже вели социал-демократическую работу на фабриках родителей. В частности, Лева, будучи ещё гимназистом, руководил марксистским кружком, который собирался за фабрикой в ближнем овраге. Там вместе сочиняли прокламации.

Камера и обоих юношей, им было 18 и 20 лет, посадили в тюрьму. Лева просидел три недели. Дедушку вызвали для объяснения в жандармское управление:

– Ваш сын несовершеннолетний, советуем вам его как следует выпороть и отправить доучиваться за границу. Он дерзок на язык и, если останется здесь, то достукается до каторги.

Дедушка не взялся Леву пороть, но совет насчёт заграницы счёл дельным.

Так Лева вскоре оказался в Берлине студентом химического факультета, который ему приказано было окончить и, по примеру деда, стать инженером на фабрике у дядьёв.

Дедушка опасался, что дочери тоже могут заразиться революционным духом, и предложил братьям поделить именья. Решили бросить жребий. Написали названия имений на бумажках, сложили в шапку и предложили самой младшей в семье – Жене – тянуть жребий. Женя, сообразив, что ей предлагается совершить что-то ужасное, от чего зависит дальнейшая судьба её и её сестёр, громко зарыдала и уткнулась в бабушкины колени. Бабушка сказала:

– Не плачь, дружок, в таком случае уж мы как-нибудь без тебя обойдёмся.

Крамола крепко поселилась в пушкинском доме. Кроме двух сыновей Евгения Евгеньевича, в охранку скоро угодил зять Николай Романович Бриллинг. Но самой высшей степени крамола достигла несколько позже, когда в семью вошла знаменитая Инесса Фёдоровна.

Ещё во второй половине 19-го века у Армандов жила гувернантка, учившая девочек языкам и музыке.[3] Вместе с ней в доме жили две её племянницы-сироты: Инесса и Ренэ Сте́фан, полуфранцуженки, полуангличанки. Они воспитывались вместе с детьми Армандов и, когда выросли, обе вышли замуж за двух братьев Армандов – Александра Евгеньевича и Николая Евгеньевича. В раннем детстве я знал только Ренэ Фёдоровну, она часто бывала в гостях в доме дедушки. Ренэ была, пожалуй, красивее Инессы и обладала прекрасными русыми, слегка рыжеватыми волосами и мягким характером. Инесса в те годы жила в эмиграции или была в ссылке на Мезени. Её жизнь и деятельность многократно описывались, в частности, в хорошей биографии, написанной Павлом Подлящуком. Поэтому я не буду говорить о ней, добавлю только некоторые чёрточки, не попавшие ни в одну биографию.

Ельдигино до знаменитой жеребьёвки принадлежало Александру Евгеньевичу. Там и прошли молодые годы Инессы Фёдоровны. Потом они переселились в другое имение – Алёшино, что в четырёх верстах от Ельдигино.

«Белый дворник» (лакей) – Иван, отставной солдат, оставшийся в Ельдигино после смены владельца, рассказывал моим тёткам:

– Очень добрая барыня была Инесса Фёдоровна. Только одного барина – Александра Евгеньевича – мучить любила. Это уж за кротость его. Такой крест, знать, его был. Она очень нервенная была, как закричит, как затопочет на него. Потом сорвётся – и бежать из дому-то, иной раз прямо в ночь и раздетая. Александр Евгеньевич враз собирает всех людей, раздаёт фонари – её искать! А сам весь дрожит. Очень её любил и боялся, как бы она руки на себя не наложила. Бывало, всю ночь ищем. Парк, лес, каждое дерево обыщем. Кричим, зовём, в колодцы лазаем. А как рассветёт, она выходит – во дворе, в ближнем стогу сидела. Ну и карахтер был – кремень! Ведь всю ночь сидит, слышит, какой переполох в имении, и не пикнет. Чтобы, значит, барина наказать, как следовает. А он перед ней на коленях стоит, ноги ей целует, чтобы, значит, простила!

Как известно, Инесса Фёдоровна, в 1903 году покинув своего мужа, сошлась с его братом Володей, который, будучи туберкулёзным, несмотря ни на что, добровольно последовал за ней в мезенскую ссылку. По преданию, Володя характером был вроде героя из «Идиота» – князя Мышкина. Однако же убеждённый революционер и социал-демократ:

– Чудные господа были! Бывало сядут втроём на кушетке, она, конечно, посерёдке. И все трое плачут! Это, тоись, никак поделить её не могут, ну и ей-то их жалко! Поверите ли, аж у нас, у прислуги, слезу прошибало! Хорошие были господа!

Чтобы не возвращаться к этой теме, скажу несколько строк об их дальнейшей жизни.

После бегства из ссылки в 1909 году, Инесса Фёдоровна поехала в Швейцарию, где её уже дожидался Владимир (не Ленин). Через две недели после её приезда он умер от заражения крови при вскрытии нарыва. Инесса Фёдоровна умерла в 1920 году от холеры во время пребывания в санатории на Кавказе.

Удивительной была судьба Александра Евгеньевича. Он мужественно перенёс уход жены (формально они не разводились), сам растил четырех детей и пятого – Володиного, всю жизнь оставался другом Инессы Фёдоровны, в трудные минуты неизменно приходил ей на помощь.

Он уехал в Бельгию, где, по примеру своего дяди – моего дедушки, окончил институт на инженера-химика, чтобы управлять фабрикой отца. После коллективизации в 1930 году он, бывший гласный Московской городской думы, обратился в Алёшинский колхоз, где находилось его же именье, с просьбой принять его в члены. Крестьяне очень удивились, посмущались, но… приняли. Он стал у них работать кузнецом и дожил до 1943 года. Когда он умер, колхозники говорили:

– Такого другого кузнеца, как наш барин, не бывало и не найти.