Читать книгу Блаженны чистые сердцем - Елена Арманд - Страница 7

Теперь надо рассказать о предках моей матери. Их история коротка: до меня дошли сведения только о четырёх поколениях со стороны отца вместо шести.

Мой прадед Лейб-Мейер-Борух-Давид Тумповский (которому я обязан происхождением Моего имени) родился в черте оседлости в Сувалках у самой германской границы, учился в еврейской религиозной школе и, окончив её, сам стал учителем в хедере. Он отлично знал талмуд и всем своим поведением и внешностью больше походил на раввина, чем на учителя. Человек необычайной доброты, бессеребренник, он раздавал деньги и вещи всем, кто у него просил, и сам вечно сидел без копейки и постоянно спорил с женой:

– Ну и что ты печёшься о завтрашнем дне? Как ты всё-таки мало веришь в Бога!

Но если б его необычайно трудолюбивая жена не шила и не стирала на людей целыми днями, и не зарабатывала всеми возможными способами, они не смогли бы жить и растить своего единственного сына – моего дедушку Марьяна.

Давид нажил трёх детей. Детей он особенно любил: и своих, и чужих. Учить их было для него величайшей радостью жизни. Он был настоящим энтузиастом просвещения.

Дети от второго брака постепенно рассеялись по свету. Старший рано умер, средний уехал в Америку, про него ничего не известно; про младшего мы знаем только то, что он был врачом на фронте во время войны с Японией. Позже след его затерялся.

Дедушка Марьян Давидович курс начальной школы проходил в хедере под руководством своего отца. Но хедер не удовлетворял молодого человека. Его тянуло к светскому образованию. Едва подросши, он ушёл из семьи и поступил в гимназию, одновременно зарабатывая на жизнь уроками. Он перебивался с хлеба на воду, но успешно получил среднее образование и поступил в Варшавский университет на медицинский факультет, был рационалистом и атеистом, но унаследовал от отца большую доброту, хотя и был вспыльчив.

Дедушка поселился в Петербурге. Высшее образование дало ему право жительства там. Он посвятил себя педиатрии, а в качестве района работы избрал себе Выборгскую сторону, населённую беднотой, и рассматривал свою работу как служение людям, а не как заработок. Хотя он занимался частной практикой, но за лечение детей рабочих брал копейки или не брал ничего, более того, видя, что родители глядят с сокрушением на выписанный рецепт, он говорил:

– Ну, ладно. Приходите завтра, я постараюсь вам достать лекарство.

И шёл в аптеку покупать то, что нужно для пациента, на свои деньги. При такой тактике, вскоре у него от больных не было отбоя, а его семье денег на жизнь не хватало. Пациенты и их родственники относились к нему с великим уважением и называли его «Наш доктор».

Когда дедушка женился и пошли дети, он вынужден был взять работу заведующего отделением в детской больнице, чтобы иметь определённый минимум заработной платы. Совмещая службу с частной практикой, он был занят целыми днями, выезжал к больным и в праздники, и ночью, и говорил, что врач не имеет права располагать собой, что это право он передаёт своим пациентам.

Со временем дедушке пришлось набрать себе некоторое количество богатых пациентов.

– Я думаю, не грех с богача содрать лишку, – смеялся он, – ведь это даёт мне возможность даром лечить бедняков.

Дедушка не был чужд и науке. Он защитил диссертацию, что-то насчёт белкового питания детей. Книжечка была напечатана, и я ещё в детстве пытался её читать, но вполне безуспешно.

Бабушка Ревекка Михайловна, урождённая Бредау, происходила из богатой семьи. Все её предки были коммерсантами. Они участвовали в знаменитой чайной фирме братьев Высоцких. Магазин их, украшенный в китайском стиле, ещё сохраняется в Москве на улице Мясницкой, напротив почтамта. Брат бабушки, известный, как «дядя Фима», вёл дела этой фирмы заграницей. Сам он происходил из города Шавли (теперь Шауляй) близ германской границы. Он был молодой, весёлый, щеголеватый. Кто-то рассказал моей маме и её сёстрам, когда они были ещё совсем небольшими девочками, будто дядя Фима контрабандист и будто тётушка «танте Лиза», строившая из себя француженку и с умышленным французским акцентом говорившая по-русски, вышла за него замуж только после того, как он перевёз через границу контрабанды на 10000 рублей. Эта шутка долго держалась в семье, и я ещё верил, что среди моих предков были контрабандисты.

Другой дедушкин брат, дядя Гриша, был полной противоположностью дяде Фиме. Он был исключительно некрасив и, при том, замечательно хороший человек. Его занятие не подходило к его характеру: он возглавлял крупную яичную фирму. В молодости он неудачно женился, быстро расстался с женой и жил одиноко с маленькой горбатенькой сестрой – тётей Бертой.

Бабушка заслужила осуждение родных, выйдя по любви из богатой семьи за бедного доктора. У них было четыре дочери: почти погодки – Лида и Лена – и через пять лет снова погодки – Оля и Мага. Бабушка пеклась о здоровье и материальном благополучии детей, но делала это как-то очень нервно и суетливо. Закутанных в шарфы и башлыки детей, уже почти барышень, в гимназию провожала прислуга или гувернантка. Дома держали их в духоте, и бабушка постоянно подымала крик: «Воздух, воздух!», что вовсе не означало опасность воздушного нападения, а просто тревогу о том, что кто-нибудь из девочек вошёл в третью комнату от той, где была открыта форточка. Ни разу в детстве им не давали попробовать мороженого: она требовала, чтобы его согревали на плите, прежде чем дать детям.

Она писала статьи и стихи на общественные темы: о человеколюбии, о хорошем отношении к ближним, о женском равноправии. Помню изданную её книжку «Христос и евреи», где она пыталась примирить еврейство с христианством. Она была деятельна: то писала петиции против смертной казни, то собирала подписи под требованием допустить женщин к высшему образованию, то организовывала протест против преследования евреев. Её дочери потом говорили, что хотя её сочинения казались им выспренними, а деятельность – наивной, но её живой интерес к социальным вопросам, её отзывчивость на всякое чужое горе и несправедливость, сыграли большую роль в их дальнейшей жизни. Они по-своему продолжали, в сущности, делать дело, переданное им матерью.

Прадед Лейб-Мейер-Борух-Давид не имел права проживать вне черты оседлости и приезжать в Петербург даже на несколько дней. Он навещал внучек только летом, когда они жили на даче в Шувалове. Приезжая, он постоянно улыбался и гладил их по головкам, он говорил только на идише, а они – только по-русски.

Мать всегда была поглощена, если не общественными делами, то материальными заботами, отец, как детский врач, общался с инфекционными больными и считался в семье бациллоносителем. Поэтому, приходя домой, он издали приветствовал девочек через длинный коридор и уходил в кабинет, куда ему подавали обедать.

Воспитание было поручено бедной гувернантке из института благородных девиц – Капитолине Дмитриевне, существу кроткому, преданному и совершенно безличному. Она имела только один твёрдый педагогический принцип – она требовала от девочек, чтобы они говорили всё время по-французски или по-немецки (только поссорившись, браниться можно было по-русски). Капитолину Дмитриевну они нежно любили всю жизнь и уже взрослыми навещали её в богадельне, где она безропотно кончала свои дни.

Недостатки воспитания восполнялись старшей дочерью Лидой. Уже в детстве проявились её черты: независимый и самоотверженный характер, сильная воля. Ещё девочкой она клала в кровать под себя ножницы, чтобы закалить организм. Она оказывала сильное влияние на своих сестёр. В полном противоречии с традициями воздухобоязни, культивировавшимися матерью, она требовала, чтобы они закаляли организм, так как впоследствии им может предстоять суровая жизнь, полная превратностей. Она старалась побудить их заниматься гимнастикой и спортом, что в конце 19 века считалось для девушек даже неприличным.

Лида рано восприняла революционные идеи, в которые её посвятил знакомый студент – Миша Шапшал. Она заразила ими своих сестёр и девочек своего класса. В результате в гимназии возник целый ряд революционных кружков, по рукам ходили прокламации и различная нелегальная литература, девочки участвовали в антиправительственных демонстрациях и некоторые из них, только что окончив курс средней школы, пополняли политические тюрьмы.

В гимназии царили довольно либеральные нравы. Слушанье закона Божьего было необязательно для евреек, начальство только требовало, чтобы они сдавали соответствующий курс раввину ближайшей синагоги и приносили в гимназию отметки.

Нечего и говорить, что революционное настроение дочерей страшно волновало родителей, особенно бабушку. Тут уж им угрожала опасность посерьёзнее, чем свежий воздух из форточки. Но убедить Лиду держаться в стороне от событий было невозможно, в 16 лет это был уже крепкий орешек, да в глубине души бабушка и сама понимала, что её девочки идут по благородному пути, но от этого ей было не легче.

Можно себе представить переживание обоих родителей, когда во время очередной демонстрации обе их старшие дочери были арестованы. Однако, в этот раз всё обошлось благополучно. Их держали месяца два, но отпустили без последствий и даже из гимназии не исключили.

Окончив гимназию, Лида пыталась поступить в Институт Лесгафта. Однако её не приняли, тогда женщинам было закрыто высшее образование. Тогда она некоторое время посещала лекции негласно, то есть, была вольнослушательницей. Потом уж устроилась на Бестужевские курсы, которые успешно и окончила. В это время она была уже работником партии социал-революционеров.

Наиболее последовательно пошла по тому же пути вторая дочь Лена. Младшие сёстры были ещё слишком малы, чтобы отдаться служению революции. К тому же, Оля росла в отца – рационалисткой, а, следуя примеру матери, мечтала о работе по защите прав еврейского народа. Мага была мечтательной девочкой, сёстры её дразнили за то, что она «ходит по облакам», постоянно бьёт посуду, ставя её, по рассеянности, не на стол, а на воздух. Она всегда была полна фантазий и невероятных историй. Оля любила её слушать, но в детстве часто поколачивала, а потом плакала, опасаясь, что Мага умрёт от её побоев.

Лида считала, что для того, чтобы успешно служить делу революции, надо быть образованным человеком. Бестужевские курсы не удовлетворили её большую жажду знаний, и она поехала в Германию в университет города Фрейбурга, близ швейцарской границы. Родители были рады, что она уехала подальше от демонстраций и надеялись, таким образом, спасти её от влияния радикальных идей петербургского студенчества.

В то же время во Фрейбурге оказался и Лёва, которому наскучила химия и он, нарушив отцовский приказ, бежал из Берлина на знаменитый философский факультет в Гейдельберге, а потом почему-то перешёл во Фрейбург. Дальше, уж как легко догадаться, молодые люди встретились во время воскресной прогулки на отрогах Шварцвальда.

Однажды на горе близ Фрейбурга произошёл запомнившийся Лиде случай. Она шла по тропинке одна, уже влюблённая в Лёву. Она была в волшебном радостном настроении, когда хочется обнять весь мир. Ей повстречался человек, с виду до того несчастный и убитый горем, что ей стало его жалко. Она остановилась и взглядом пыталась ему передать свое ощущение счастья. Он тоже остановился и поглядел на неё с изумлением, потом прошел мимо. Через несколько дней он снова ей встретился на улице города в толпе студентов. Он подошёл к Лиде, почтительно поцеловал ей руку, и сказал:

– Фрейлейн, вы спасли мне жизнь, тогда, на горной тропинке. У меня случилось большое горе, я ушёл из города, чтобы покончить самоубийством. Ваш добрый взгляд вернул мне силы и веру в людей.

Смутившись, он убежал. Больше она его не видела.

Лиду и Лёву сближала решимость служить революции. Правда, тогда их согласие во взглядах не было полным: Лева в то время был социал-демократом. Но эта разница не показалась им существенной. Они полюбили друг друга и решили соединить свои судьбы.

Католикам религия запрещала жениться на еврейках. Лева написал родителям, что ему наплевать на запрет, что он нашёл девушку своей мечты и намерен жить с ней фактическим браком. После подпольной типографии и бегства сына из Лейпцига, это было третьим ударом, который он нанёс своим старикам. Их отчаяние смутило Лёву. Лида решила посоветоваться со старейшей эсеркой, жившей в эмиграции, – «бабушкой русской революции» – Екатериной Константиновной Брешко-Брешковской. Та быстро нашла выход, посоветовав отцу перейти в реформистскую веру, которая допускала браки с иноверцами. Навели справки: из двух ветвей реформатства – кальвинизма и цвинглианства, наиболее свободной от брачных запретов оказалась последняя. Леве было решительно всё равно, кем числиться. В душе он был атеистом.

В один прекрасный день родители получили от Левы телеграмму: «Совершил кувыркколлегию – перешёл в цвинглианство». Как самый факт, так и игривая формулировка, мало успокоили родителей. Но оставалось только ждать дальнейших событий. Следующее «успокоительное» письмо пришло из Петербурга от неизвестной девушки, подписавшейся Леной Тумповской. В этой телеграмме значилось: «Ваш сын в жандармском управлении».

А дело было вот как. Лева собрался ехать в Россию, чтобы на родине обвенчаться. Он вёз с собой два чемодана нелегальной литературы и Магу, жившую до того с Лидой. По ней соскучились родители. Лида задержалась на несколько дней, чтобы сдать какие-то экзамены. На границе в Вержбалове, где надо было пересаживаться на российскую колею, Лева всячески ловчился пронести мимо таможни криминальные чемоданы, как вдруг увидел, что к нему направляется сам начальник жандармского караула. Положение было критическим, но вдруг произошла вещь, которая случается только в сказках. Начальником оказался его родной дядя – Александр Осипович. Дядюшка расцеловал племянника и воскликнул:

– Да что ж ты сам такую тяжесть волочишь? Эй, отнесите его вещи, в вагон. Не хватало ещё, чтобы эти таможенные крысы у моих родных в вещах рылись!

Два жандарма подобострастно понесли нелегальную литературу в вагон. И Лева, конечно, щедро наградил их, дав на водку.

Чтобы отвезти Магу домой, Лева заехал сперва в Петербург. Сдал на явку чемоданы и зашёл к Тумповским. Ему негде было ночевать (остаться в семье невесты считалось неприличным). Лена дала ему адрес знакомого социал-демократа. Но товарищ был в тот же день арестован, и отец попал в засаду. Вот почему он оказался в жандармском управлении, о чём Лена не замедлила сообщить его родителям.

Родители отправились в Петербург выручать блудного сына или, по крайней мере, повидать его в тюрьме. С другой стороны, Лида, получив то же известие, срочно примчалась из Фрейбурга. Она пришла в жандармское управление просить свидание и там встретилась с будущими свёкром и свекровью.

Надо думать, что знакомство носило достаточно драматический характер. Но подозрительность стариков Армандов к девушке еврейке, «соблазнившей» их сына и к тому же поощрявшей его революционные порывы, быстро рассеялись перед Лидиной простотой и искренностью. К тому же она была хороша собой. Она повела Армандов домой и познакомила их со своим семейством, которое их встретило очень радушно. Арманды решили, что предстоящий брак не так ужасен, как они ожидали. «Только бы Лёвушку выпустили!»

Лева просидел недолго. Жандармам не удалось доказать связь его с революционной организацией, которую представлял арестованный хозяин квартиры. У Левы нашли только брошюру «Революционная Россия» №№ 34 и 35 и две рукописи – «Статистические данные» и «Аграрный вопрос».

После освобождения Левы мои родители обвенчались в Москве в реформатской церкви. Арманды полюбили невестку как родную дочь. Славные были старики, и предрассудки в них сидели совсем не крепко.

Молодые поселились на Каретной Садовой, в квартире дома, который до сих пор торчит посреди площади, традиционно мешая движению транспорта. За границу решили больше не ехать. Приближался 1905 год, и работы здесь было по горло. Жили «тихо и мирно». Лева был способный пропагандист в студенческих и интеллигентских сферах, где он строго научно преподавал исторический материализм. Лида была другого склада: она была великолепным агитатором в рабочих кругах, своим горением и энтузиазмом заражала любую аудиторию, переубеждала любых противников.

Вот как описывает Екатерина Николаевна, дочь известных педагогов Чеховых, первую с ней встречу:

«Мы с сестрой узнали, что в рабочем клубе в Лефортово, в театральном зале будет митинг. Тогда никакого транспорта не было. С Серпуховки пошли пешком. Зал был полон рабочими и работницами. Выступали ораторы. Говорили о рабочих союзах, необходимости их организации для борьбы за свободу. Но при этом употребляя массу иностранных слов. Аудитория далеко не всё понимала, хотя приветствовала каждого оратора. По-видимому, это были студенты, то эсдеки, то эсеры.

Но вот на сцену выходит молодая женщина в скромном коричневом платье с тёмным шарфиком и обращается к аудитории: «Я хочу сказать о женщинах-работницах, вам, мужчинам. Какое сейчас положение ваших жён? Они работают на фабриках, бегут домой готовить обед, нянчить детей. Вы ходите на лекции, на беседы, учитесь на вечерних курсах…» Её речь часто прерывалась криками: «Правда, правда, так оно и есть!» А Лида продолжала: «В революционной борьбе нам нужен каждый человек. Мужчины, обратите внимание на ваших жён. Привлекайте их к решению политических задач, к вашей борьбе, знакомьте с задачами союзов, читайте им газеты, учите грамоте. Если женщины пробудятся и встанут в ваши ряды – сила рабочих рядов удвоится. Женщины будут себя чувствовать полноправными товарищами, поддерживающими рабочее движение».

Вся аудитория затихла, все ловили каждое слово оратора. Она была необычайно красива и говорила простым, понятным языком. Вдохновенное её лицо и сиянье огромных глаз привлекали сердца слушателей. Её прекрасная дикция позволяла слышать каждое слово в самых отдалённых уголках зала. Мы с сестрой с первого взгляда влюбились в ораторшу.

В это время входит в зал жандармский полковник с вооружёнными солдатами и хочет пройти в проход посередине зала к сцене. Публика встала и начала двигаться ему навстречу, не давая пройти. Митинг был тысячным. Жандарма с солдатами рабочие не допустили до сцены, и ораторша была увезена товарищами».

Как Лида ни была предана революции, ей пришлось уделять внимание и другому делу. Неминуемо приближалось рождение ребёнка.

Она где-то вычитала, что для того, чтобы ребёнок вырос хорошим и гармонически развитым человеком, мать должна созерцать что-нибудь красивое, возвышенное. Она повесила в своей комнате репродукцию Сикстинской мадонны. Возвращаясь ночами со сходок, усталая, измученная, она глядела и глядела на мадонну, пока не слипались глаза.

Арманды, дедушка, бабушка и тётя Женя, которой было тогда 14 лет, в это время путешествовали по Египту. Я видел фотографию, где они сидят на верблюдах на фоне пирамид и сфинкса. Особенно хорош дедушка, он сидит, опираясь на горб, как в кресле, положив ногу на ногу и покуривая сигару.

Узнав о готовящемся рождении наследника, они поспешили вернуться и приехали как раз во время.