Читать книгу Блаженны чистые сердцем - Елена Арманд - Страница 22

Лидия Мариановна

17 апреля, суббота, на Пасхальной неделе, 1920 г.

Ночь, 3 1/2 часа. Я встала, чтобы писать. Через несколько часов должны приехать подводы, на которых первая партия людей и вещей отправится в школу на постоянное жительство. Начнется самая сказка, с присказкой надо кончать. Я долго не писала. Надо было много действовать и на отражение действия не хватало времени. Это, пожалуй, к лучшему. А то нагромоздилась бы гора подробностей. Теперь уж их не восстановишь. Выдерну, лучше, для образца последние два дня.

Я встала в 7-м часу. Обычные размышления и чтение сведены к минимуму, и начинается деловой день. Но в душе поднимается…, звучит…… глубокая и тихая вода. Накануне крестьянин, отец нашей девочки, ручался мне, что слабосильный интеллигент выработается быстрее в хорошего пахаря, чем деревенский крестьянин, если заинтересован делом.

…Закрепить уговор с возчиками на площади, которые дружат со мной, помня мои старые речи.

Я уже собиралась уходить, когда явился сынок мой, Даня, с большим мешком за плечами. Он второй раз уже ездил в Пушкино готовить дрова, топить и проветривать дом. Натерпелся голода, недоспал, промок, натер пузыри на ногах, но счастлив. Сообщил, что они с Сережей наработали.

Даня

Во время пилки дров (пилой, конечно, занятой у Ильиных) из Сережи так и сыпались случаи из жизни и разные наивные поговорки, так, что мне было не скучно. Я тянулся за ним и потому работал до полного изнеможения. Когда руки уже не могли держать пилу, мы «для отдыха» принимались колоть дрова. Когда уставали колоть, брались перетаскивать дрова на кухню, забивая ими её чуть не наполовину. Так мы работали каждый день, с утра до вечера, всю неделю, хотя никто нас не подгонял и никто не задавал нам урока. Мы хотели перепилить все дрова, но их некуда было укладывать, а снаружи распиленные легче было уворовать, и мы треть оставили в брёвнах.

Когда я вернулся домой, квартиру невозможно было узнать. Всё это время мама бегала по учреждениям, которые все подряд назывались тогда «комиссариатами», получала ордера, авансы и бланки, спорила, доказывала, убеждала… Ноги у неё больные, разбитые и потёртые, комиссариаты помещались в разных концах города, и проходила она ежедневно километров по двадцать. Бэлла и Женя Малинская получали со складов снаряжение и на наёмных подводах свозили его в наш «особняк». Передняя была заставлена препаршивыми железными кроватями, в моей комнате до потолка были сложены соломенные тюфяки, на них лежали бельевые котлы, лопаты, ватники и прочие «пожитки бледной нищеты». В МОНО предупредили, что сапог, тарелок и карандашей не дадут – нету у них. Маму это не смутило.

Материальные заботы причудливо перемежались с интеллектуальными и эстетическими. Так, Бэлла, целыми днями грузившая сковороды, противни и ухваты, по вечерам садилась переписывать с нот либретто оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», которое предполагалось читать вслух в колонии. Одну женщину едва не приняли в сотрудницы единственно потому что она обещала достать черенки роз. Всё это могло показаться чудачеством, но установка мамы: как бы ни была физически тяжела жизнь, не забывать о приоритете пищи духовной.

Лидия Мариановна

Около 9 я пошла, по обыкновению, по дороге пыталась из Районного Совета звонить художнику Рыбникову, чтобы пришел поговорить в Губернский Отдел Народного Образования, но комнаты с телефонами еще были заняты.

В Отделе день сложился хорошо, хотя, пока там была, чувствовала обычный налет чего-то густого, отупляющего.

Уговорилась с артельщиком Отдела, что он будет получать для нас деньги по ассигновкам. Ему, как ответственному лицу, Государственный контроль, авось, доверит бо́льшие суммы, и я перестану биться с очередными их порциями по 200.000, которые слишком малы, чтоб на них что-нибудь купить и отчитаться для получения следующих. Да и время выигрывается: надо каждую ассигновку проталкивать теперь только через Отдел (Подотдел и Коллегию) и через Государственный контроль. 2–3 дня в неделю отвоеваны от холодных коридоров казначейства. Тоже заботой меньше. Оба последние облегчения присоветовали в Отделе снабжения, лотом получила ордер на матрацный тик, добавочно…, ордер на чулки. Снова обнадежили цветочными семенами. Не подписали бумажек в Губземотделе об овсе, гречихе и картофеле, потому что сами должны его получить … для распределения. В профессиональном подотделе объяснили, где еще можно хлопотать о столярных инструментах, и, что более реально, обещали узнать, частным образом, о продающейся, по случаю, пиле. Решила отказаться от предложения В. пригнать за 100 тыс. р. лошадь из Орла; денег нет, да и ответственность велика. Тогда надо употребить на лошадь деньги, предназначенные на переезд. Видно, надо держаться транспорта от Центросоюза. Там сами купят, подержат и прокормят. Но там не берутся купить дешевле 300 000. Об этом позвонила мне в Отдел Вера Николаевна.

А Бэлла сообщила по телефону, что она на улице подрядилась с возчиком из-за заставы за половинную сумму – 15 тыс. с подводы. Завтра придет поговорить.

Вызвала художника, но он сильно опоздал. Я была уже в мастерской. Отбирала для аппликаций обрезки ситцев, и мы разошлись. Ловила Наталью Вячеславовну поговорить о начале занятий, но ей некогда, увернулась.

Получила всякие формы на выписку служащим жалования и т. п. Ах, плохо у меня идет эта часть.

Зашла в кубовую за кипятком – дали кофея, достала свой хлебец, сухой, любимый, да еще каша сухая…, и пошла дальше, не застала, кого надо: секретарь там носит с собой все протоколы.

Дальше. Шла через Сухаревку. Искала пилу, не купить (не понимаю в них), а узнать: есть ли, за сколько, чтоб потом послать кого-нибудь. Нет пил. Зато купила за 500 р. (уж, этого в счет школе не поставишь) сказки африканских дикарей. Для кружка братства пригодятся.

Первый день, что было тепло, даже жарко. Сняла пальто. На ноги больно ступать.

Добралась до Хомутовского тупика, за Красными воротами, а Варвары Петровны нет дома, не успела соседка передать ей, что я звонила, просила собрать кандидатов ее на разные роли: ее мать и девочек. Но наш мальчик, брат ее, тихий и дельный, Шура, сбегал к…, по телефону просил передать, чтоб она ждала меня у матери. А я, пока он бегал, подремала на диване.

Пришла девочка Таля, двоюродная сестра его и Варвары Петровны. Эта девочка, явно, баловень солнца. Оно брызжет из нее так, что хочется щуриться. Мечтает уловить природу двойными объятиями, через науку и через живопись. Скоро ли споется она, этот котенок, с голыми комнатами, со вчерашней, серьезной крестьянкой Ниной, работящей и выдумщицей? Пошла я назад, в сторону, на Сущевскую. О ногах можно не думать, на ходу мало читала, не хотела отвлекаться от боли… за мальчика, которому утром написала отказ. А был он принят, уже совсем собрался, радовался. Уж, эта жестокость мягкости. Вот, теперь они получили письмо и мечутся.

Варвара Петровна сразу угадала: «Вам надо поставить ноги в горячую воду». Вот, спасибо. И чаем напоила.

Оттуда пошла я домой дальней дорогой. Казалось, с большими деньгами! (свыше 200 000 р.)… По дороге заходила, как водится, в аптеку: пополнила запас жаропонижающих, дают везде по 2 порошка. Недалеко от дома, перед церковью, под звездами, захотелось стать на колени и молиться о помощи, чтобы оправдать доверие, чтоб нести, не задувая, врученный огонь. Пришла в 12 1/2 ч. Бэлла спала на террасе. В ее комнате очень пахло выданными в школу сапогами, ступить некуда…

Даня еще не заснул и, пока я обедала, рассказывал, что не удалось ему и товарищам выполнить из намеченного. Не заметили, как проговорили час.

Этот день был плодотворный. Где-то пели: «Пасха, Пасха Господня, Пасха!»

Но больше некогда писать. Начинает светать. Горы мешков и ящиков ждут. Может быть, и эти подводчики обманут, как было уже 2 раза. Эти наняты с мольбами по 50 тыс. Ну, что ж, тогда все сначала. Что должно быть, будет. Господи, благослови.

Даня

Настал день переезда, 21 апреля.

С утра я с подошедшими Колей и Сережей занялся упаковкой бесконечного имущества. Мага, Бэлла и Женя Малинская разошлись по извозчичьим биржам нанимать ломовых.

Лидия Мариановна

Даня хотел было дома заняться укладкой вещей: пузыри на ногах, ходить больно. Но оказалось, что Сережа не может пойти на помощь Жене, когда она, получив ордер на плуги, потащит со склада писчебумажные принадлежности. Тогда Даня проколол свои пузыри и пошел.

Всех отпустила, жду дорогомиловских извозчиков, с которыми сговаривалась Женя. Их нет. Прождала до часу. Надо идти в Центросоюз, платить за мебель, день проходит. В это время пришел приятель, принес части, купленные у него для печей, и говорит, что сестра едет в Пушкино. Я решила: попробую нанять пушкинских крестьян. Авось, возьмут дешевле, и 200.000 хватит на переезд. Пошла с ним к сестре его, упросила заняться в Пушкино сбором подвод по знакомым крестьянам. Обещала в воскресенье приехать, окончательно договориться. Все равно, надо было с соседом-агрономом осмотреть участок, чтоб суметь защитить интересы школы при разделе в уездном совете. Отложила переезд до четверга. Не хотелось тянуть детей за душу. Да и страшно опоздать с пахотой. Но, что ж делать?

Потом побежала домой, в прихромку на опухших ногах; думала, не пришли ли дорогомиловские? По дороге сообразила: пусть мебель перевозят в четверг, а пока что я могу нанять хоть 4 подводы и перевезти главное: матрасы с подушками, часть посуды, личное имущество, пианино и книги. Будем спать на матрацах на полу, только бы там быть. А то, чего доброго, кто-нибудь еще займет дом, хоть он и отведен нам. Есть у меня 200.000. Истрачу все на переезд, можно отчитаться, быть может, успею еще получить до четверга. Только как я оттуда уеду в первые же дни? Однако, делать нечего. Откладывать бесполезно, пока не истрачу этих денег, все равно, еще не дадут, с толковыми моими мальчиками на все можно решиться. Извозчики не приходили. Побежала в Контрольную палату, по телефону сказала Варваре Петровне Иевлевой, чтобы в своем районе нанимала подводу с заездом в три места: едем, мол, завтра. Затем, спешу на Зубовскую площадь нанимать три подводы. Думаю, хоть мои приятели и не решили вопроса, в общем, но трех-то можно уговорить. Оказалось, иное. Кто-то или что-то их сбило, не едут. Даже о цене не говорят, совсем не хотят ехать. Самый первый мой знакомый, одобрявший идею школы, сочувствовавший, теперь говорит, пессимистически, о том, что вся жизнь, все равно, испорчена бесповоротно и воспитанием поправить ничего нельзя. Всяческими просьбами, упреками пыталась их уговорить. Нет, не действует. Заплакала я и пошла. Думаю, Варвара Петровна там свою подводу наняла, теперь не отменишь. И что же дальше? Так, значит, и не повезут нас?

Ладно, не так, так иначе. Соберу несчетную мелочь, буду как ни на есть упаковывать, повезу по железной дороге. Сложно, трудно, рискованно, но если надо, одолеем и перевозку, здесь и там, и погрузку и разгрузку, и все.

По совету возчиков, пошла на Крымскую площадь – там-де извозчики богаче, скорее рискнут лошадьми. Крымские долго говорили о тяжести дороги, о плохих кормах. Однако, согласились по 50 тыс. с подводы. Я говорю: не утвердят такой суммы. А возчик учит: «Делайте, как другие: пишите пять подвод вместо трех». Просили у меня задаток. 2-х тысяч не взяли, а десять я дать побоялась. Потом уж и давала, да не взяли, и пошла я в сомнении, приедут ли. Зашла к двум мальчикам сказать, что едем. Дома, сначала обошла двор прощаться, потом, иду домой, гляжу: хрупкий, бледненький Коля-техник (сын старшего члена суда) с пахарем-общинником (из трезвенников) Сережей везут на Сережиной тачке Колины вещи. Вспомнила, как Даня сомневался при появлении этого Сережи (Белого, в отличие от Черного): сколько времени, пока пройдет отчуждение между Сережей и Колей, пришедших из таких разных кругов. Прошло две недели, даже не общей жизни, а только встреч. И как дружно колыхаются в такт над тележкой их склоненные головушки!

Дома сошлись все, кроме Жени. На свидание с Даней она не пришла, достала ли плуги и бумагу, неизвестно. Укладывались полночи, до часу, а в 4 я уже встала – сосредоточиться, все обдумать, доделать. Подняла Бэллу и Даню, помолились, поели хлеба, стали укладываться. Подошли Коля, два Сережи. 8 часов прошло, 9 прошло, скоро 10. Нет подвод. Мальчики мои шутят, виду не показывают, что тревожатся.

Снарядила я Бэллу на Смоленский рынок, сама пошла на Зубовскую и Крымскую, новую попытку делать. Подходя к Зубовской, думаю: «А что, поклониться им в ноги?» Стала им говорить, а они про лошадей, что их жалко. У меня и не хватило духу. Спешу на Крымскую, сколько ноги мои могут. Собираюсь кланяться. А они говорят: мы послали, поехали работники. Я – назад, ловлю всех встречных подводчиков, боюсь, что не нашли нас. У Девичьего Поля навстречу мне Беленький Сережа – предупредить, а за Бэллой послали Колю.

Дома уже носят вещи.

С подводой, которая забирает вещи, надо ехать мне самой, да выезжать поскорее, а Бэллы нет, Коля не нашел ее. Надо оставить мальчиков с подводчиками распоряжаться. Толкую Дане, даю деньги – отступное Бэллиным подводчикам, но вижу, что ему не до того. Шалит, балагурит, плохо слушает. А уже доедем в темноте.

В последнюю минуту пришла. Привела людей без подвод, сговариваться. Не рассердились и денег не взяли. Они бы поехали много дешевле.

Распределились, кто с кем едет, и я отправилась первая. Со мной Коля. Вот и хорошо. Почувствую его. С Богом! Заехала за кругленькой Аннушкой. Это голубоглазое дитя радостно порывает со всем прошлым и доверчиво тянется за нами. На мою душу ответственность. За Аннушкой увязался черный пудель, седоватый, грязный, молчаливый и доверчивый. Вот и первая скотинка! То-то будут рады дети! Особенно, Сережа и Таля. Они без собаки не представляют себе жизни.

После того, как в мастерской мы забрали 9 матрацев, стал вопрос: ехать за остальными или за пианино. И то, и другое не поместится. Коля стоял за матрацы. Я решила – за пианино. Его дает отец маленького Сережи. Матрацы подвезем в четверг, а музыка должна быть у нас сначала. На месте наняли солдат нести. Час бились, пока продвинули в дверь. Смотреть было страшно.

Даня

Заезжали к Сереже Маленькому за пианино, мама настаивала, что музыка должна быть с первого дня. Но пианино не лезло в двери. Принаняли каких-то красноармейцев, которые, наконец, выволокли его, оторвав кусок от двери и кусок от пианино.

Лидия Мариановна

Тронулись к Крестовской заставе. Мы с Колей – пешком. Говорили о неисследованных психических явлениях и как мать о нем вспоминает, знаю, что это – самое его заветное, затаенное от всех. Думаю, что ему приятно наедине говорить о семье.

Наши едва не уехали, заждались нас. Подводчик наш пошел в трактир. И остальные продолжали там чаевничать. Меня позвали – заплатить половину, по сговору. Разложила все – все деньги, стала считать. Они видят, что много, и успокоились, не взяли.

Потом, мы на краю канавы уселись рядком поесть. Даня, конечно, не запомнил моих объяснений, не заметил, который мешок с продовольствием, и без меня его не нашли. Были сварены остатки чечевицы, выданной на тех трех, что ездили готовить дом, остатки нашего пшена, у Сережи была картошка. Ребята больше всего хлопотали о пуделе. Поели и поехали. Бэлла считала недопустимым обременять лошадь, мне тоже хотелось идти пешком; думала, по очереди, можно садиться. Мальчики сели и скрылись из вида. Весна начинается. Небо шелковое. Бэлла босиком. Скинула и я обувь, нет, медленнее идется. Кубышка Аннушка запыхалась. Прошли около часа.

Наконец, мальчики уговорили возчиков подождать нас. Мы сели, а их взял задор, взманило солнышко, разулись, поскидали куртки, все мне подали на подводу и побежали вперед. Хлеба давала, не взяли.

Даня

В Ростокине возчики долго обедали в чайной, мы пока грызли сухари на возах. Была такая славная весенняя погодка и такое радужное, как теперь говорят, – боевитое, настроение, что мы, мальчики, бросив на подводы куртки и шапки, побежали вперед, пообещав в Мытищах дождаться обоза. На что время терять? Ждать да догонять – последнее дело. И мы пошли дальше, да так и прошли все 30 километров. Когда спустилась ночь, а с ней мороз, нам в одних рубашках стало лихо. Но что ж делать? Надо быстрее бежать вперед. Добежали, стуча зубами, полуживые от холода.

Лидия Мариановна

Коля остался на подводе. Слаб он. На другой – Аннушка и Бэлла (поверила, наконец, что не обидит лошадь). Говорили всю дорогу о вере. Аннушка рассказывала, что правду нашла в учении о перевоплощении, потому что оно дает надежду, что успеешь достичь совершенства.

На третьей подводе я. Хороший способ путешествия. Сидишь или лежишь на матраце, колыхаешься неспешно, небо над тобой, перебираются мысли безмятежно. С подводчиком поговорила. Ребята попались добродушные. Теперь сытые люди физического труда, да еще знающие, что в деревне у них хороший резерв, часто добродушно относятся к отощалым людям труда умственного.

Так мы и не догнали мальчиков. Забежали они далеко вперед, темнота пришла – не хотелось возвращаться. Озябли очень. На счастье, догнали подводу Варвары Петровны и были радешеньки, что их на нее приютили. И в дом-то они попали не раньше нашего, потому что та подвода застряла на аллее, которая ведет от шоссе к дому. Уже в полной темноте встретили нас там их звонкие голоса. Стали одеваться, обуваться, кроме Дани, который не стал возиться со своими лаптями.

«Что, говорю, друзья, кое-что испытали?» «Ох, да!» Трудно было удержаться, чтобы как-нибудь не попрекнуть их.

Долго мучились лошади, сыпались чемоданы с подводы Варвары Петровны, люди налегали плечами. Сережа Белый давал советы.

Но вот, мы, наконец, и в доме. Возчики не хотят откладывать разборки. Зажечь нечего. У Дани тут запрятаны дрова. Он затапливает печку, но скоро от дыма начинаем плакать и тушим печь. Ощупью таскаем все вещи в кухню и в комнатку за ней. Потом уговорили возчиков улечься на телегах, а сами поели сухарей, наложили матрацы поперек больших столов, как на нары, и полегли в ряд, укрывши ребят чем могли, потеплее. Чтобы не было душно, дверь на двор осталась открыта. Ребятишки не роптали, не унывали, но и шутить перестали. Заснули крепко, сладко.

На рассвете разбудили нас возчики. Мальчики собирались встать, но с большим сожалением. Я их оставила спать, Бэллу тоже. Мы с Варварой Петровной пошли расплачиваться с возчиками. При свете они принесли тяжелые ящики с книгами и пианино. В дом вошли мозг и сердце. А мы ходили по комнатам, обсуждая, что кому дать. Дом большой светлый, красивый, украшенный резьбой. Но внизу много проходных комнат и, оттого, трудно устроиться. На 20 детей и 9 взрослых не хватает 16 комнат. Варвара Петровна довольна, бодра. Отпустив возчиков, я снова улеглась и Аннушка тоже, счастливая, что ей достается, как ей хочется, светлая комната наверху с видом на пруд. А Варвара Петровна принялась храбро мыть холодной водой и маленькой тряпочкой стены и пол той комнаты внизу (большой, светлой, когда-то, видно, прихожей), где она будет с матерью: «Парадную дверь запрем и заделаем».

Мальчики проснулись с болтовней и смехом, не смущаясь тем, что не тут спят. Угомонила я их, но больше не заснули. Часы стояли. Когда солнце стало высоко, подняла весь народец. Завозились, пошли планы работ. «После, говорю, оденьтесь, приходите в библиотеку, поговорим». Умывание они устроили во дворе. Встала Аннушка, румяная, счастливая, всех перецеловала в щеку. Варвара Петровна явилась, как всегда, подтянутая, невозмутимая, очень довольная. Бэлла поднялась с трудом, измученная, при выгрузке носила непосильные тяжести. Даня и Сережа показали остальным дом и сарай…

Мы собрались в библиотеке, уселись вокруг стола и я сказала: «Друзья, мы съехались не на короткий срок. Годы предстоит нам прожить вместе, и это будет важная полоса…, войдет в нашу жизнь. Этот серьезный день, давайте, начнем по-серьезному. Я прочту вам отрывок из Евангелия, который говорит о великом начале».

И я прочла первую страницу из евангелия от Иоанна. «В начале было слово…». Мальчики сразу стали очень серьезны. После чтения помолчали минуту. Для Сережи Ушакова, привычного к сосредоточению, этого было, видимо, мало и он оторвался с трудом.

Потом я сказала: «Теперь будем обсуждать, где кому поселиться, и, обсуждая, будем руководствоваться не тем, как кому хочется, а тем, как лучше. Я знаю, вы облюбовали себе, ребята, маленькие светлые комнаты наверху, но если вы будете селиться по двое, на всех не хватит комнат. Остальные, все равно, окажутся в больших, и сотрудникам тоже придется селиться по многу в комнате. Кроме того, вы девочкам предоставляете нижние комнаты, не стали бы они там бояться в осенние ночи».

Мальчики переглянулись и, скрывая свою печаль, сказали просто: «Надо нижнюю большую комнату – мальчикам, тем, что побольше». Обошли вместе дом, советуясь.

Библиотека – угловая комната, украшенная резьбой, с камином. Здесь будут заниматься большие, здесь будем собираться по вечерам. Другой ряд комнат на юг такой: к библиотеке примыкает светлая, проходная комната. Это будет мастерская и вторая комната для занятий, преимущественно, младших. Потом идет зал, очень большой, веселый, за ним комнатка, где будут Варвара Петровна с матерью, заведующей хозяйством.

Стали распределять, что кому сегодня делать. Вызывались, по охоте. Бэлла на кухне; с нею Сережа Ушаков. Аннушка моет полы и стены; с ней Коля. Варвара Петровна распаковывает вещи. Я иду с Даней и Сережей Гершензоном за 8 верст в детский санаторий за продовольствием.

Пока натаскали воды, пока сладили с плитой, дымившей как на пожаре, пока поели, стало поздно. Часа в 4 мы пошли. Даня скоро отделился в поисках короткой дороги. Мы пошли с Сережей. В первый раз мы были вдвоем, и хорошо было вбирать в себя очередную душу. Он сразу стал ставить вопросы, точно, они у него были, как говорят французы, на кончике губ. Ведь знакомы мы уже года два. Разговор шел о силе внушения, потом свелся к силе мысли вообще. Он рассказывал факты, а я отмечала выводы: ответственность и независимость, которые связаны с силой мысли.

Часто садились. Болели у меня ноги. В условленном месте встретились с Даней.

В санатории было мальчикам испытание. Они сидели, в ожидании, на террасе и глядели, как обедают дети, а у самих в желудках пели соловьи. Зато их потом, когда уж они того не ждали, отдельно покормили на славу. Назад шли с трудом, несли по 30 фунтов на плече и по 10 в руке. К моему удивлению, им это далось труднее, чем мне, чувствовалось, что они немного приуныли. Мне нужно было дать крюку, чтобы заказать подводы на селе. Они хотели ждать меня с моей ношей, чтобы мне идти в сторону налегке, но я их уговорила, лучше, идти Даниной короткой дорогой и выслать мне кого-нибудь на помощь. Не успела я окончить разговор о возчиках, как подошел Коля. Оказывается, он с Сережей Ушаковым уже давно поджидал нас на полпути.

Заходить пришлось мне еще в одно место. Знакомые находили, что это безумие: идти в сумерки через лес, но нам (кажется, и Коле тоже) казалось безумием бояться. Было темно, когда мы подходили по шоссе, между строгих сосен и елей, к нашей аллее, и Коля выглядел таким хрупким, и был так близок.

Наши в полной темноте бродили по дому, ощупью приготовляясь спать.

На другое утро, мы снова читали псалмы Давида против уныния. Распределили дела. Сережа и Даня обязательно хотели идти снова за продовольствием, Сережа Ушаков попросил, чтоб ему дали, по возможности, копаться снаружи; надо углублять помойную яму и собирать случайные кучи навоза, делать компостную кучу. Коля показался мне усталым, и я ему поручила, как технику, переделывать лампочки в лампадки, горящие без стекол (оных нет у нас), и точить палки для граблей. Топор берем взаймы, пилы нет. Шура дежурит на кухне. Молчит, как в рот воды набрал, спокойный и деятельный. Он, ведь, новый знакомый с остальными. Эти дни кормимся посытнее. Много потратили сил. Бэлла поит и кормит.

Пришел сосед-агроном, приезжающий по воскресеньям, чтоб объяснить мне, на какие земли претендовать (при предстоящем в Уездном Совете – дележе) и как их использовать.

Ростислав Сергеич долго водил нас и объяснял: о характере почвы, о свойствах злаков. Вышел урок, первый наш урок. Озабоченно слушал Сережа Ушаков и свое мнение высказывал.

Когда дома Ростислав Сергеич стал диктовать мне организационные планы хозяйства, Сережа подавлен ответственностью. Нельзя откладывать пахоту, а мужчины нет, хотели взять у … лошадь, с тем, чтобы ему попробовать пахать.

К счастью, пришли двое крестьян из Новой Деревни наниматься пахать. Опять сбегали за Р. С., потолковали, поторговались и сговорились, что они вспашут наиболее срочное: 1 1/4 десятины под картофель и овес за 75 тыс. и прокормление в течение двух дней. Мальчики решили у них учиться.

Говорила со стариком о дележе. Ох! Тяжелое же это дело – отнимать, что бы ни было, у кого бы то ни было.

Сережа сидит на досках разрушенной террасы и долбит, как заведенный, известь для удобрения. Шуру увидела без дела и послала мыть шкафы. Сережа и Даня, отлежавшись после экспедиции, охотно согласились делать из консервных банок коптилки, насаживать лопаты и грабли, собирать кости, жечь и толочь их на удобрение. Более серьезные сельскохозяйственные работы мы не могли начинать: без лошади, без плуга, без пилы и топора, и даже без земли – ее еще предстояло отвоевывать. А так как колупаться в земле хотелось, то мы выговорили себе право завести небольшие индивидуальные грядки около дома. Мы собирались на 10 лет обогнать коллективизацию, учредив школу-коммуну, как опыт образа жизни при истинном коммунизме, но собственнические инстинкты были в нас еще живучи. Хотя, урожай со своих грядок мы решили отдать в общее пользование.

Я сидела на кухне за бумагами, подготавливаясь к поездке в город, ноги держала в теплой воде. Даня пришел прокалывать мне пузыри. Я спросила его: «Вы не приуныли?» Он ответил: «Нет, нисколько. Мы только немного устали». Я посадила его на лавку и спросила, не хочет ли он, чтоб я в подарок, к началу школы, рассказала ему те недостатки, какие я в нем вижу. Он сказал: «Пожалуйста». Я говорила, вроде, как врач, приглашенный им для диагноза, только с большим огорчением. Говорила об ослаблении в нем чувства ответственности, о разбросанности, самоуверенности, даже грубости, дала 2–3 примера, сослалась на отзыв чужого человека. Он спросил: «Кто?»… Сообразить, по его словам, … при каких обстоятельствах его наблюдали. Я не сказала. В лицо его я не глядела, чтоб не смущать его. Мы говорили тихонько и были близки. Под конец, он сказал: «Спасибо». И я его приласкала. При других мальчиках этого нельзя будет делать, чтоб не заскучали. Он согласился, что от него, в большой мере, зависит задать тон, что он мне, как свой, может испортить дело. Не возражал, что, сплошь да рядом, нужно прямое повиновение. Так, у нас вышло складно. А уже он ли не строптив? В последние два дня, с момента чтения Евангелия, у него не замечались эти его болезни роста. Но они не раз должны еще сказаться. Пусть не застают его врасплох.

Бэллу уговорила я днем поспать… Дела не были экстренными. Поздно спохватились, что к ужину нужно вскипятить воды. Топить плиту – жалко дров, пока у нас нет пилы (не достанешь и за деньги), самовар мой распаялся. Коля развел на дворе костер, повесил бидон с водой и задумчиво сидит над ним. Вечереет. Трудно мне оторваться от новой семьи. Ведь и Варвара Петровна уезжает. Поужинали в сумерках.

Сказала я им, что с завтрашнего дня надо начинать правильную жизнь. Выработали распорядок. Сережа Ушаков спорил, что надо вставать не в 6, а в 4. Но мы все нашли, что в апреле это преждевременно. Кроме дежурств, предложила я, чтобы за очередные дела взяли на себя ответственность мальчики, кто, что хочет. Ведь в воскресение предстоит праздник открытия, дела очень много. Бэлла сказала: «Мне очень хочется, чтобы мальчики вымыли ноги».

Ночь. Деревья шумят. Мы с Варварой Петровной поднимаемся в 4 ч. (по солнцу половина второго), забираем на спину мешки с хлебом и кашей в котелке и выходим в ночь, – скорее сентябрьскую, чем апрельскую. Мы шли, ощупью, по дороге, и она говорила…

Четвертый день, как не была я дома (наше новое «дома», как будто искони – наше).

Дописываю в вагоне. А по шоссе колыхаются шесть подвод с мебелью, плугами, пожитками детей и больших, а на них – набегавшиеся, нахлопотавшиеся молодые сотрудники: Женя, Вера Николаевна и четверо ребятишек. А от Дмитровского уезда, вероятно, крестьянин Филипп Егорыч везет свою Нину.

Эти 4 дня были крайне напряженными. Мальчика Леню забрала, чуть не заболевшего от ожидания. И девушку встретила, которая просится работать и учиться, старую знакомую, подходящую. И в четырех семьях учеников побывала. Какие это теперь родные углы, где в глазах радость за детей, где готовы всячески помочь. Советовалась о курсе, отбирала книги, писала, звонила, распределяла, ходила с раннего утра до ночи. Десять часов провела в Уездном Совете. Присудили нам 7 десятин земли. Вчерашний день был из темных. Коллегия Народного Образования свела аванс 820 тыс. до 660 тыс., а контроль опять уменьшился до 250 тыс., – несмотря на все резоны, на то, что ассигновки на имя артельщика отдела (зачем не он доставит деньги в самую колонию). Да, еще выписали специально на лошадь, а в казначействе теперь новый заведующий, лошадей от народного образования не пропускает. И затянули все это так долго, что артельщик ушел. Зря я обидела бухгалтера контроля. Забыла добыть ордер на матрацы, на утро, для Жениной подводы и поплелась через Москву.

Завтра привезут детей, а я не могу…, на вечерний поезд мудрено попасть. А приеду, чем заплачу возчикам и пахарям? И долго ли нам быть без лошади, без телеги, без посевной картошки?

Я иду и борюсь с собой: «Будет, будет все как надо. Верую, Господи, помоги моему неверию».

Утром, переговоривши с… учительницей пения, я явилась в Отдел народного образования, когда там мели и вытирали пыль. Ждала часа два: ни подводы, ни Жени, ни заведующей, чтобы подписать ордер.

И вот, в течение 10 минут все явились: и добродушный возчик из Пушкина, и сияющая… Женя, и артельщик, который берется провести хоть эту маленькую ассигновку через другого заведующего в казначействе, не того, который против лошадей. Подвода едет за плугами. Тут, пока пишут ордера. Кроме матрасов, оказывается 150 аршин полотна. Является надежда на овес. По телефону узнаю о лошади в 260 000 р., может быть, ее пока купит и подержит для нас дружественное кооперативное учреждение?

И вот, я зашагала, не чуя ног, по Садовой с портфелем, перевязанным веревочкой, жуя свой обед и обдумывая программы. У матери ученика был готов для меня билет, блин и кофе.

Дописываю в Пушкине, на полдороге домой. Иду дальней дорогой, чтобы не разойтись с мальчиками, если надумают встречать меня. Надеюсь, долго не уезжать больше от них. Попробую приспособить к московским делам других.

Лучи солнца косы. Поют птицы, колышется шатер зазеленевших за эти дни ветвей, и настойчиво гудит вдоль шоссе телеграфная проволока. Она говорит: «Нечего, нечего засиживаться, скорее к своему новому месту, пожалуйста, пожалуйста». – «Ладно, ладно. Иду».