Читать книгу Блаженны чистые сердцем - Елена Арманд - Страница 14

Даня

Мама поступила во Всероссийский союз потребительских обществ, позднее переименованный в Центросоюз. Там был большой культурно-просветительский отдел. В отделе была редакция, в ней и работала мама. Книжки издавали, преимущественно, через издательство «Посредник». Это было понятное и интересное занятие, и я его вполне одобрял.

Был я как-то у мамы на службе. Центросоюз помещался на Переведеновке в Лефортове, где-то на краю света. Учреждение показалось мне скучным. Одни только ободранные столы с кучами бумаг и за каждым сидит тетка или дядька и что-то строчит. На полу и шкафах – кучи книг и брошюр, бутылки с чернилами. На обложках брошюр был изображен мужичок, который, опираясь на палку, тащил на плечах купца-мироеда, у купца на плечах сидел оптовик, на оптовике – комиссионер, на комиссионере – фабрикант, и было подписано стихотворение:

Карикатура мне понравилась.

Встретили меня сотрудники там ласково. Тетки-дядьки повыходили из-за столов, окружили меня, конфетами угощали. Но всем им зачем-то надо было знать, сколько мне лет и в каком классе я учусь. Из отдельного кабинета вышел худой и высокий заведующий отделом, потрепал меня по щеке и сказал:

– Хороший малый у вас растет, Лидия Марьяновна. Когда пришли домой, мама похвасталась няне:

– Сам Зальгейм нашего свинтуса назвал хорошим малым.

А что? Я там кислоту не разливал, со шкафов не прыгал, изучал мощь ихнего Союза. Чем плохой малый?

В награду мама взяла меня с собой в командировку в Дмитровский уезд. Это был самый передовой уезд Московской губернии, где лучше всего была развита кооперация. Ехали в очень скверном вагоне по одноколейной Савеловской дороге, подолгу стояли на разъездах. От станции Влахернской (теперь Турист) поехали на санях. Почти во всех деревнях были лавки потребительских обществ. Мы заходили в них, многие продавцы были с мамой знакомы. Мама обращала мое внимание на необычную чистоту, на аккуратно расставленные ценники, на вежливое обращение с покупателями, на вывешенные везде плакаты: в венчике из цветов две руки, сплетенные в рукопожатии, и надпись: «В единении сила». Это был лозунг союза потребительских обществ.

Мама гордилась хорошим порядком в лавках, объясняла мне, что в них сами покупатели являются хозяевами, а в конце года делят барыши: кто больше купил, тому больше и дают. Очень справедливое устройство. Еще мы посетили 2 или 3 народных читальни. Мама ревизовала их, т. е. спрашивала: много ли читателей, какие книжки больше берут, аккуратно ли возвращают; учила библиотекарей, как их записывать и как выдавать. К вечеру мы приехали в Гришино. Эта деревня была «столицей» кооперативного движения. «Здесь каждый крестьянин в министры годится», – говорила мама. В Гришине был народный дом, т. е. крестьянский клуб, и при нем кооперативная чайная.

Мы, первым делом, пошли в чайную. Нам подали пару чая с калачами. К столику подсели какие-то бородатые старики и заговорили с мамой на деловую тему, а я, наголодавшись с дороги, уплетал калачи и глядел во все глаза. Дом двухэтажный, новый, рубленый, крепкие бревна сочились смолою и хорошо пахли. Стены были завешаны отпечатанными картинами и лозунгами. На них, окруженные разноцветными виньетками, были изречения, в том числе, великих людей: о пользе единения, о вреде пьянства и курения, о наказании зла и торжестве добродетели. Я узнал, что эти лозунги сочиняла или выбирала из книжек мама. Да, написала, напечатали, а теперь висят в сотнях народных домов по всей России, и все, пока пьют чай, их читают. Висела там и карикатура, насчет «четырех сиих существ», но увеличенная, едва не во всю стену.

При народном доме были драматический и музыкальный кружки, ставились пьесы и играл оркестр. Это было так ново для тогдашней деревни, так необычно. А я-то представлял себе деревню только в виде пьяных на ярмарке и мальчишек, которые запускали в меня кирпичом и кричали «бей барчонка». И я проникся великим делом, которое творит кооперация, и уже мечтал, что буду жить в деревне, отращу бороду и буду кооператором, т. е. буду ходить в чайную и пить чай с молоком и калачами.

Теперь, по утрам, бегая к Чичкину или братьям Бландовым за молоком, к Филиппову за хлебом или к Абрикосову – за конфетами, я думал: «У-у, кровососы, нажили себе брюхи на народной кровушке. Вот, погодите, устроим революцию, тогда…»

Что революция скоро будет, у нас никто не сомневался. Ну, а потом? Потом будет социализм. А как будет житься при социализме? И я просил маму снова и снова рассказывать о социализме. Она охотно исполняла мои просьбы: «При социализме, – говорила она, – все люди будут равны. Все будут работать и получать деньги по своей работе. И больных, и стариков будет содержать государство. И будет введено всеобщее обучение, совершенно бесплатно, так, что уличные мальчишки смогут учиться. И каждый сможет выбирать себе профессию. А чтобы не получилось, что все захотят быть учеными или художниками, платить будут больше всего за неприятные работы. Больше всего будут получать те, кто чистит уборные на дачах. У всех Чичкиных лавки отберут и сделают их потребилками, там тоже повесят плакаты, как в гришинской чайной. Заводы будут принадлежать рабочим, которые на них работают. Солдат не будет, так как сто́ит в одной стране установить социализм, и всем станет очевидно, насколько при нем лучше живется, и все государства последуют примеру этой первой страны. Так что будет всеобщий мир. А правительство будет нужно, чтобы следить за порядком. Его будут выбирать на основе «четыреххвостки», т. е. всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Государству будут принадлежать самые большие заводы и вся земля, которую оно будет сдавать в аренду сельским общинам».

Все устраивалось так правильно, что я не мог понять, как это люди не ввели давно социалистические порядки. Я знал ироническое стихотворение Омулевского про социализм:

Но я считал, что он это написал по злобе, и не надо обращать на него внимания.

Я не мог дотерпеться до социализма и с друзьями-единомышленниками сам приступил к революционной работе.

С Ленькой Самбикиным и Игорем Веселовским мы начали расшатывать основы абсолютизма. Выбрав где-нибудь в районе Арбата или Плющихи проходной двор, по соседству с которым был полицейский пост, мы заготавливали запас снежков, и из-за забора, а то и выскочив нахально на тротуар, мы обрушивали град снежков на городовых и бросались бежать. Вдогонку раздавались свистки, но догнать нас им ни разу не удалось. Самое большое удовольствие заключалось потом во взаимном хвастовстве:

– Ты видал, ты видал, как я ему залепил ледышкой в глаз? Он так и присел!

– А я, когда он погнался за Игорем, из-за забора ему ножку подставил!

И, хотя всем нам было ясно, что это чистое вранье, мы его прощали друг другу.

А война шла своим порядком. С одной стороны, о ней много говорили и писали, с другой, – в моем мирке ничего существенно не менялось. Для меня война была как бы наброшенной на мир вуалью: сквозь нее все видно, по-прежнему, но все слегка мрачновато.

Приходил на побывку Андрей Горбушин – тетки Наташи воспитанник. Он был уже прапорщиком, и офицерская форма очень шла ему. Он был, как всегда, серьёзен. Рассказывал о войне невесело. Осуждал командование, говорил о воровстве интендантов, о недовольстве солдат. Что-то не договаривал.

Приезжал с фронта и Вася Николаев. Этот рассказывал о фронте с каким-то кровожадным аппетитом, любуясь впечатлением ужаса, которое производили описания на слушателей. Сплошная мясорубка, стоны, вопли, кровь, гной, вши и он сам среди всего этого, с засученными рукавами, делающий по 25 операций, ампутаций в сутки; режущий, пилящий ноги, руки, животы, и все без наркоза (его не хватало). Мне запомнилась история, как он, доведенный до отчаяния стадами крыс, одолевавших его в окопах и вырывавших куски мяса из раненых в полевом госпитале, расстреливал подлых хищников из девятизарядного трофейного парабеллума.

Я принимал посильное участие в событиях. Повесил карту фронтов над кроватью и каждый день передвигал красные шнурки. Я презирал западный фронт, который как повис на линии Дюнкерк-Аррас-Суассон-Шалон-Верден, так и не двигался годами. Самые крупные победы позволяли передвинуть шнурок лишь на миллиметр, так что я изорвал булавками всю карту. То ли дело, восточный фронт: когда он после временного застоя у Равы-Русской покатился брусиловским прорывом к Перемышлю, перевалил через Карпаты и навис над Венгрией. Зато, как неприятно было выправлять фронт, отдавая Царство Польское!

Надежды я возлагал на линию крепостей Ломжа-Новогеоргиевск-Ивангород-Замостье! Что наши толкутся у этого фольварка Могелы с таким противным названием? Неужели нельзя поднажать?

Женя

29 января

Не знаю, что это за чертовщина – все время умопомрачительно хочется спать, сегодня на гистологии до того засыпала, что, по рассеянности, вытерла стеклышко о чужую блузку. Должно быть, малокровие, анемичность мозга и прочее, и прочее.

Все-таки, люди дураки, не умеют жить, не умеют любить. А, засим, иду в кровать.

19 февраля

Единственное, что я сейчас понимаю больше, чем когда-нибудь, это, что я сплю – спят мои чувства и все мое существо. Но я не хочу, чтоб это был сон навеки, жизнь еще придет. Принесет она счастье или одни мучения, не знаю, но она будет, я хочу ее, она должна придти.

23 февраля

Жажду нового, жажду жить, предугадываю, что что-то надвигается. Но если есть Бог, то он знает, что душа моя чиста и хороша. Мое желание жить не есть грубое хватание переживаний, я не могу не любить, потому что я рождена, чтоб любить глубоко, нежно, красиво, это есть воплощение моей души.

(Тот же день, позднее)

Стоит мне подумать о том, сколько тебе пришлось в жизни вынести – не в детстве, а потом, как все мое существо устремляется к тебе – готова отдать душу и тело, чтоб смыть все тяжелое, все страдания. А за это время войны, сколько ты должен был выстрадать – ведь, если ты так замкнулся, то это же не «ни с того, ни с сего», а от того, что человек должен был, без конца, страдать душою. И я могла думать о том, чтоб уйти! Если б случилось, что ты меня больше не увидишь, это нелепо, но иногда я думаю, что, может, я за это время умру, то прочти здесь, что одного твоего слова, одного зова достаточно, чтоб я пришла вся, до глубины, до последнего издыхания. Нет к тебе никаких упреков, одна любовь, я благословляю твое имя, благословляю каждую минуту, что провела с тобой. Это и только это – настоящая правда, ты должен это знать – ты видел это в моей душе, в моих глазах, также и я знаю, что после всего, что было, ты не мог меня разлюбить.

26 февраля

Что я из себя, собственно говоря, представляю? Несомненно, личность – бывают, правда, минуты душевной прострации, но, по большей части, внутри мятеж.

Допустим, что история моей жизни окончится счастливым браком, в результате которого явятся дети и молоко, и пеленки, это, конечно, будет стимулом успокоения, но насколько глубоко – большой вопрос. Засим брак, какой? Если по любви, так, пожалуй, новой любви у меня не будет никогда, так как корни той, которая есть сейчас, слишком крепки, а она уже, конечно, счастливым браком кончиться не может.

5 апреля

Вот тебе и офицер-цер-цер. Вчера звонит Володя. – Есть у Вас 25 р., о которых Вы говорили. – Я говорю, – Вполне есть. – Ну, Женя, принесите мне их, пожалуйста, на дом. – Говорю, – Хорошо. – А если меня не будет, положите на столе. – На это я сказала, – Гм… в результате оказался дома, сидит и плачет, такой беспомощный, хороший. Вообще, это номер, но факт тот, что существо мое преисполнилось большущей нежности – сидела, держала его руки, говорила как с ребенком всякий вздор. Обоим было хорошо, посмотрим, что дальше. Во всяком случае, это такая чистота и, пожалуй, святость, что черт его совсем возьми.

6 апреля

Сегодня удивительный день – совсем майское небо, облака утром были такие смутные, мягкие, влажное солнце, а воздух ранней весны. Вот и я впала в поэтическое состояние, как раньше в душе какие-то песни, что-то необъяснимое и красивое. Очевидно, вообще, душевная жизнь человека в своих вариантах часто повторяет все одно и то же. Продумано много мыслей, перегорело много чувства, а под этим небом и под этим влажным солнцем все что-то прежнее, нежное, лишенное определенных контуров, наполняет душу. Это период созерцания – какая придет волна за ним, Бог его знает. Жизнь и мужчины учили меня мыслить, но, в своей женской сущности, я осталась все тем же алогичным существом, и чувства мои, на самом деле, растут не более разумно, чем трава или деревья. Собственно, что я такое? – Несомненно социальных элементов во мне чрезвычайно мало, самостоятельности, логических выводов также, а, между тем, во внутреннем своем существе я считаю себя очень самостоятельною. – Все движения мои новы, они не являются повторением того, что я вижу вокруг.

Володя уехал. – Я не сразу поняла за тем радостным состоянием нежности, которое явилось у меня, насколько плох он сам. – Нервы, очевидно, совершенно, ни к черту, если ему придется в таком состоянии возвращаться на фронт, как бы он там совсем не разболелся. Черт знает, что это за собачья жизнь получается сейчас у людей. Жалко его мне ужасно.

28 апреля

Полная неразбери-бериха. Мысль, логика и все прочее – вещи очень хорошие, но, к сожалению, абсолютно мне не свойственные. Володька меня бесит. – Ничего не пойму, куда человек направлен, к чему идет, и, в то же время, бесконечно жалко потерять то хорошее и светлое, что уже получилось внутри, с третьей же стороны, – попасть на липкую бумажку, тоже дело неважное. Да, ведь, и прошлое не прошло, так что раздор внутри полный. Помоги мне, Господи, как-нибудь тут обернуться, ей-Богу, боюсь, что одурею. Ну, Женька покрепче!

7 мая

Что сказать? Во-первых, факты – у Сони преждевременные роды, ребенок мертвый. Отвозила ее с Мишей ночью к Черн.; уже были схватки.

Володя в двадцатых числах, должно быть, уедет на фронт.

В смысле войны, ничего не поймешь, какой-то застой, но едва ли он предвещает много хорошего.