Читать книгу Блаженны чистые сердцем - Елена Арманд - Страница 17

Даня

Тридцатого августа, когда мы мирно сидели за ужином на Бахрушенской, к нам пришел в гости Александр Моисеевич Биркенгейм. Он всегда приносил нам в подарок арбузы. В этот раз, за неимением арбуза, он лузгал семечки, тоже предназначенные в подарок детишкам.

Внезапно к нам нагрянул внушительный отряд чекистов. Был произведён обыск, который длился всю ночь. Под утро арестовали маму, Лену, Сашу и Александра Моисеевича. Взамен нам оставили одного красноармейца в передней. Он сидел на табуретке, не выпуская из рук винтовки, и в такой позе, как будто готов был поймать всякого, кто попытался бы войти к нам в квартиру.

Мы остались впятером: няня, Фрося, Мишка, я и маленький Алёша. Няню и Фросю не выпускали из дома, и потому на меня легла обязанность бегать в лавочку и отоваривать карточки. Это, конечно, была грубая ошибка, так как первое, что я сделал, я помчался к Зеленкам и предупредил о засаде. Оттуда эта новость быстро распространилась по всем эсерам города, но, по существу, это уже оказалось бесполезным, так как к тому времени были арестованы все активисты.

Вскоре мы узнали причину арестов: Каплан стреляла в Ленина. Дело такое, что мы очень беспокоились о наших. Ведь могли полететь и невинные головы. Кроме того, было очень беспокойно за маленького Алёшеньку, не получавшего теперь материнского молока. Но мы ничего не могли сделать. Засада продолжалась три недели. Мы не знали, как себя вести с красноармейцами. Они дежурили по 8 часов, принося с собой кусочек хлеба. Разговаривать они не имели права, но, когда в квартире распространялся запах конины, которой мы питались, в глазах у дежурящего появлялся голодный блеск. Мы обсуждали, не угостить ли его, хоть сами жили впроголодь. Первый аргумент был против: «С какой стати, когда они арестовали всех наших дорогих!» Но здравый аргумент говорил: «Да причём они тут? Ведь не они арестовывали. Они не виноваты, что их поставили на такую паршивую должность!» В конце концов, няня не выдерживала и подносила очередному красноармейцу тарелочку с кусочком конины. При этом, особое внимание она оказывала бородачам. Они никогда не отказывались, ели всегда жадно, торопясь, давясь: «Избави Боже, нагрянет начальство, отдадут под суд за вступление в сношение с агентами буржуазии и получение взяток!»

В этот раз Лену и маму держали в тюрьме полтора месяца. Сашу дольше, но, в конце концов, разобравшись в их непричастности к покушению, освободили. Однако жертвой стал Алёшенька. Молоко у Лены пропало, с продуктами стало вовсе плохо. Мальчик бледнел и худел, и всё больше молчал. Глядел на людей с недоуменьем, вроде хотел спросить: «Если мне так скоро умирать, зачем меня было рождать?»

Среди наших знакомых нашлась мужественная женщина – Мария Владимировна Давыдова – правнучка знаменитого партизана наполеоновской кампании. Она повезла мальчика в Ростов-на-Дону к бабушке – матери Саши. Там было сытнее. Путь был непомерно трудный и опасный – через несколько фронтов гражданской войны. Но не довезла, мальчик умер. Алёшина кончина потрясла меня, со смертью младенцев всегда невозможно примириться. Вспоминается вопрос Достоевского: «За что невинный младенец страдает?» Алёшенька был так трогателен, как вспомню его улыбку, так слёзы у меня текут без остановки. В то время, я считал это недостойной мужчины чувствительностью и всячески скрывал, но совладать с собой не мог. Это осталось на всю жизнь. С тех пор я похоронил десятки близких людей, но как вспомню Лениного мальчика – пла́чу.

Женя

2 сентября

В Москве была. Данную личность не видела, ибо не явился, а, вообще, на этот раз как-то измучилась и измоталась там душой. Человек живет в огромной неразберихе, а через эту неразбериху и во лжи. Вообще, не знаю, что это за несчастье: всюду ложь, подавленность психики и только какие-то жалкие, бессильные попытки из нее выбраться. Удивительная будня.

Здесь тишина, природа, отдыхаю душой. Читаю Метерлинка, прекрасная, глубокая, свободная мысль. Читая, живешь интеллектом широко и свободно.

8 сентября

Сейчас чудная лунная ночь. Я уезжала в город – там такая скверность, жалкая, затрепанная жизнь, ничего для души. До чего там все убого и бессмысленно. Природа сильна и прекрасна, и человек, стоящий от нее далеко, всегда и во всем будет только жалкой пародией, потому что вся эта поэзия городского убожества, воспеваемая Достоевским, на самом деле – уродство и дрянность. И если честолюбие человека стремится к тому, чтоб быть центральной фигурой в этой пародии на жизнь – какая эта суррогатная штука.

10 сентября

Тоска. Какая-то хаотическая тоска. Отсутствие логического элемента в мысли и глухое, смутное брожение в области инстинктов – подсознательно, мы ничего в себе самих не видим и не знаем, и, стоит выплыть чему-нибудь из этой подсознательной области, как все обычное и привычное теряет почву под ногами, и человек стоит перед бездной, в которой – все для него темно и которая и пугает, и тянет, и открывает какие-то мрачные и необъятные горизонты.

15 сентября

Мне Соня говорила о художнике Фальке, и я, по этому поводу, видела сон, будто этот Фальк нарисовал картину, называющуюся «Адам». Идея – облик этой картины таков: Адам стоит на склоне горы, за ним (сверху) роща каких-то светлостволовых деревьев с нежной листвой (весна), у ног его лежит леопард, кругом цветущая долина и вдали – затуманенные легкой дымкой холмы. Краски – нежная зелень и нежная голубизна, и все это: в золотистом свете заходящего солнца. Вообще, радостность, свет и красота. Адам, первый человек – венец творения. Тело должно быть прекрасно женственной нежностью и необычайной мускульной силой, но сила должна сказываться не в напряженности мускулов, а в общем впечатлении от сочетания всех форм и линий. Лицом Адам красив – благородство и сила форм – русый, глаза серые – открытость, выражение ребенка. Первый Человек не знает ни гнета жизни, ни борьбы за существование – это царь природы, не в силу своего завоевания, а в силу божественного происхождения. Жизни, вообще, еще нет, есть только природа и венец ее человек. Адам непорочен (потому что порока еще нет), он не тронут никаким страданием и пришел в мир, чтобы им наслаждаться. Он беззлобен и не тронут никаким разладом чувств – в нем сознание своей силы и чистое, ничем неомраченное наслаждение окружающим, и радость, и любопытство к бытию.

Если бы такая картина была, это замечательная антитеза ко всему происходящему.

19 сентября

Ведь мы (люди моего поколении), в лучшем случае, «Вечные жиды». Наши чувства, мысли, воля обречены на вечное странствование и, кажется, нет того места, где можно бы преклонить голову и найти тихую пристань.

Взять стариков – хотя бы Адольфы, люди пережили серебряную свадьбу, скоро, верно, доживут до золотой, а жизнь их заложена в определенный круг и из него не выходят – идут по одной линии. Поженились, садились каждый день за рояль и играли час в 4 руки, теперь вся Россия перебултыхалась вверх дном, да и рука-то у нее осталась только одна, а идешь мимо их окошка: и все в тот же час, и та же музыка. Иногда это, кажется, жутковато. В особенности, зимы – тишь, белизна и все в том же окне – кабинете керосинокалильная лампа и два человека, проживших рядом всю жизнь. И, ведь, она не могла заполнять его, так как психически неизмеримо беднее, или у того поколения не было непредвиденных, повелевающих страстей, или эта вечная линия «уклад» так сильна и, может быть, благотворна, что стягивала в себе все в человеке.

А во мне этот «вечный жид» опять просит пищи, страдания ли, радости – все равно, что-то внутри тянется жить, нужно того звука, который натянул бы и заставил звучать все душевные струны. «Вечный жид» просится в путь, а на дворе сейчас, ведь, так темно и холодно, дух мертв, полета нет. Чего искать? – Любви к человеку – жизни страстей или любви к верховному началу жизни, синтетической мысли, религии духа – не знаю, чего. Но только все зовет идти в дорогу, и это осеннее солнце, которое превратило мир в голубизну и золото, и прозрачность дали, и грязный вагон с оголодалыми людьми, и сутолока города, и, больше всего, тот непознаваемый голос, который звучит в душе человека, неизвестно откуда, и не связанный со внешней жизнью.

Я знаю, что живя, мысля, чувствуя, радуясь, ошибаясь, страдая и, прежде всего, любя, – мы привносим что-то на алтарь жизни, составленной из радостей, страданий и страстей всего человечества. Механическая культура идет своим порядком – ее достижения известны и определенны. Но и психическая культура, пускай, с гораздо большими колебаниями и разладом, тоже должна подвигаться, и ее достижения не имеют ни имени, даже определенной формы, ее достижения создаются не в лабораториях, не в ученых кабинетах, а в каждой живой человеческой душе, в каждом мыслящем интеллекте. Пускай, форма этого «вечного жидовства», которая, особенно, свойственна России, и болезненна и трудна – она должна быть частью мировой психической культуры.

Я все писала о природе и силе ее – да, она сильна и прекрасна, но наша жизнь не может протекать всецело в ней, природа бесстрастна, а мы должны обладать страстностью (конечно, в самом широком смысле). Природа всегда спокойна и гармонична, а мы рождены для усилий, для страданий, для жизни. Природа вызывает созерцание, а созерцание, не переходящее в жизнь, рано или поздно станет смертью.

Даня

Из Пушкина позвонила по телефону Маня. Я подошёл.

– Данюша, вчера умер дедушка. Приезжай на похороны.

Я не сразу сообразил: как дедушка мог умереть? Он, по моим представлениям, был вечен, как Саваоф.

Женя

3 ноября 1918 г.

Умер папа. В душе какой-то провал – пустота и ужасная усталость. Вчера хоронили. Проснется ли когда-нибудь в людях сердце? Не умею, не знаю, как жить в этой идеологии взаимного уничтожения, не вижу смысла, устала.

9 ноября

Какая суровая природа. Уже совсем зима. Сейчас возвращалась с фабрики – ветер, пурга, не видно дороги, засыпает снегом. И на душе тяжко. Где моя прежняя душа, нежная, хорошая. Я стала сильнее, но черства. Да, конкретные определенные мысли, должно быть, о внутренней ценности стоят бесконечно ниже интуиции, конечно, истинной, а не пустого витания и отсутствия форм. Но, думаю, что и глубоко внутри еще живо многое и многое это только молчит, а не умерло.

12 ноября

Пустота. Надо найти какую-нибудь новую психологию или, уж, не знаю, что, а то является эта пустота и постыдное, малодушное отсутствие желания жить. Я знаю, чувствую, что надо хотеть жить. Человеку нестарому не хотеть жить малодушно. Вместо мыслей – потуга мыслить. Вместо чувства – потуга чувствовать, вместо жизни – потуга жить.

28 ноября

Что же сильно в человеке? Чувства, понятия морали, все – преходяще, а думается временами, что, действительно, сильно и преобладающе надо всем это желание, жажда жизни, нечто, может быть, чисто биологическое и, логически, совершенно необъяснимое. Или это я такая. Сейчас во мне молчит эта сторона, и я почти не существую. Скажут, такой взгляд аморален и прочее. Но, по-моему, единственная мораль – это искренность. Сколько зла, сколько душевной мертвечины внесено в жизнь людьми, которые проповедуют: «Мы социалисты» – ложь и гадость, и мертвечина.

18 декабря

В жизни все ближе и ближе надвигается призрак голода. Экономическое положение страны ниже всякой критики – запасов никаких и подвоза никакого. Я не могу сказать, чтоб я боялась голодной смерти, думаю о ней совершенно спокойно, вполне допуская ее возможность, но, в общем, от такой перспективы все же получается какой-то постоянный психический гнет, какая-то бессмыслица всего существующего. И потом, в людях, вечно все то же – оголодалость, гнет, усталость, растерянность и отстуствие индивидуальной психики. И во всех эта перспектива возможной голодной гибели. Я не скажу даже тяжело или тоскливо, а как-то очень, уж, биологично. Кроме того, постоянно идет снег и иногда кажется, что он – засыпает тебя всего, физически и душевно.

Даня

Квартиру на Большой Бахрушинской ликвидировали. Мы с мамой переехали ближе к школе – на угол набережной Христа Спасителя и Ленивки. Лена с Сашей сняли комнату в дачной местности Тарасовке. Очень у них было грустно, даже спорить о политике они перестали.

Мама после второго ареста потеряла работу в Союзе потребительских обществ и пробавлялась лекциями на Пречистенских курсах для взрослых. Платили там ничтожно мало и очень неаккуратно, иногда на месяцы задерживали зарплату.

Квартира в большом каменном доме на набережной осталась в моей памяти как один из самых безрадостных периодов в жизни. Няня опять уехала в деревню, где в создавшихся условиях было больше шансов прокормиться. Зато, к нам переехала из Ленинграда Мага. Дом был с центральным отоплением, и мы надеялись, что избавимся от топки печей. Но уже в ноябре кончился уголь. Воду почему-то не спустили, система замерзла и во многих местах полопалась. На полу образовались ледяные каточки, которые я использовал в спортивных целях. Комнатный термометр неуклонно полз книзу, переполз через нуль и в январе добрался до –5°. Больше, видно, совести не хватило. Мы не вылазили из шуб, в них и в валенках ложились спать, наваливая на себя все одеяла и пальто, какие имелись в доме. Водопровод замерз, и я ежедневно ходил на Москва-реку за водой. Готовили мы на керосинке. Когда мамы и Маги не было дома, на меня ложилась обязанность готовить обед – пшу, или форшмак. Форшмак готовился из картофельных очисток и селёдочных голов, насчёт которых у мамы был договор с некоторыми лучше обеспеченными знакомыми: картошка – им, очистки – нам, селёдка – им, головы и хвосты – нам. Все это с примесью хлебных корок пропускалось через мясорубку, выкладывалось на сковороду, смазывалось кунжутным маслом и поджаривалось. Бутылочка масла, употреблявшаяся для облегчения скольжения клизмы, осталась с тех времен, когда я у бабушки по воскресеньям объедался сладостями. Хуже было со стиркой. Стирать было почти невозможно, и я скоро почувствовал последствия – всё тело зачесалось, под мышками и за шиворотом что-то отвратительно заползало. У меня не хватало духу на морозе часто снимать рубашку, чтобы бить вшей. В школе я постоянно был на замечании; чернила замерзали, и я не мог готовить уроки. Впрочем, это было не в диковинку. Москвичи не были подготовлены к холодной и голодной зиме и быстро спустились до троглодитного уровня.

Женя

Нельзя материализовать жизнь, во имя чего бы это не делалось. Будто победа Колчака или большевиков может разрешить что-либо в том хаосе, в который мы погружены внутренне, по крайней мере, те из нас, в ком психическая жизнь настолько сильна, что она еще не совсем притупилась и свелась к нулю. И хотелось бы найти душевные, нежные, хорошие и простые слова, чтобы сказать всем – довольно злобы, довольно этого гнета, в ком жива душа, пусть живет, пусть любит, любит просто, тепло, из сердца. Ведь мы все так безумно устали, мы уже годы и годы живем в атмосфере злобы и взаимного истребления, неужели в нас, в сердцах наших, еще не назрела жажда просвета, жажда другой жизни.

Даня

Бабушка кашляла. У неё была пагубная привычка принимать веронал. А веронала не было. Поэтому она совсем лишилась сна. Дочери очень боялись за её здоровье.

В феврале позвонила Наташа.

– Данюша, приезжай к нам. Бабушка совсем плоха и всё спрашивает о тебе. Может быть, хоть ты её развлечёшь.

Я приехал. В «Шато» было холодно, хотя не так, как у нас дома. Зато в щели проникала февральская вьюга. Бабушка лежала в самой тёплой комнате, и я весь день проводил около неё. Её кашель обернулся воспалением лёгких. Я пытался развлекать её рассказами, но она с каждым днём всё невнимательнее меня слушала. Я заметил что её утомляет моя болтовня. Тогда я погрузился в свою коллекцию марок, которая требовала переклейки в новый альбом.

Однажды я сидел рядом с её кроватью на полу, застланном ковром. Бабушка тяжело дышала. Я думал, что она спит. Я только, что закончил Норвегию и принимался за Данию, когда заметил, что дыхание больной стало реже и громче. Вошла Наташа, услышала и закричала:

– Даня, скорей за доктором!

Я вскочил, сунул ноги в валенки, на ходу надел куртку и помчался в больницу, которая была расположена в полверсте. Для сокращения пути перемахнул через ограду фабрики, ворвался в больницу и закричал:

– Доктор, доктор, бабушке плохо!

Доктор Буров, единственный врач Андреевской больницы, построенной Армандами, не заставил себя ждать, прекратил приём, схватил саквояж с аптечкой и побежал за мной в «Шато».

Когда мы пришли, бабушка уже не хрипела. Она только всхлипывала каждые секунд 20. Буров впрыснул камфору. Лицо бабушки стало багровым. Наконец, после молчания, длившегося минуты три, она издала последний слабый вздох.

Четыре тётки стояли в молчании. Кто-то из них сказал:

– Какая несчастная зима!

Бабушку похоронили рядом с дедушкой у входа в пушкинскую церковь. Рядом уже стояли могильные памятники дедушкиных братьев и их жён…