Читать книгу Далеко в стране Колымской, или Золотодобытчики - - Страница 13

Авария на шахте была ликвидирована и с большой неохотой шахтеры возобновили работу. «Дикарям» – скоропроходчикам, чтобы сократить отставание, стали уделять ещё больше внимания, остальные бригады простаивали. Владимир присматривался к рабочим в бригаде, в смене, в своем большинстве это были простые мужики с ограниченными потребностями. Почти все любили выпить по поводу и без повода, любили, чтобы выпивки было море, закуска их почти не интересовала. Все любили баб, особенно чужих. Любили, чтобы было всё как у людей, ну хотя бы как у соседей. Работа ни одного не облагородила, работа была вынужденной необходимостью, радости проходчикам не несла. О работе, как и о семье, говорили: «Надо». Надо иметь жену, семью, работу.

Развязал языки в Союзе Никита Сергеевич Хрущев своим секретным докладом на съезде партии. Начали рождаться бесконечные анекдоты о Никите. День начинался с вопроса: «Новый анекдот о Никите слышали?»

– Давай рассказывай, может слышали, может, и нет, хоть записывай, чтобы не забыть,– бросал кто-нибудь. На что другой отвечал,– один тут записывал, а после десять лет тайгу пилял.

Покров святости с правительства был сорван, в своих тесных кругах говорили без боязни, что кто-то может их продать. Двойная жизнь граждан становилась нормой, думали одно, говорили угодное начальству. Молодые довольно легко воспринимают любые перемены в жизни и особенно в идеологии. В забое материли начальство, правительство, травили анекдоты, в глаза или скромно молчали, или, проголосовав дружно «за», торопились по хатам к бесконечным домашним делам. «Работу надо беречь, работа нас кормит», – говорили проходчики, когда звено простаивало, и садились покурить, поговорить. О чем? Обычно о пьянках и бабах. Причем о бабах не своих, а случайных, говорили женщинах, которые запомнились. О настоящей любви никто не рассказывал, чаще всего слышалось: «Я её жму, а она ну никак, но я всё же! Она – Ох! Ах!» Чаще всего рассказывали о первой в жизни женщине, но не о жене, и никого конкретно не называли.

– Было мне 17 лет, перед армией работал я на лесопилке, – рассказывал проходчик Димка Козлов по кличке «Мотыль». Прошла амнистия, зоны зэковские ликвидировались, но к нам гоняли зэчек, гоняли вроде бы на работу, но работали они редко и с неохотой. Была среди них xoxлушкa, жoпa во! Сиcьки! На одну ляжешь, другой укрыться можно. Так вот, зовёт она меня как-то: «Хлопчик, подь ко мне». Залез я к ней под покаты в холодок, а покаты – это наклонные брусья эстакады, чтобы по ним доски при сортировке сбрасывать. Когда досок на покатах много, то под ними как в шалаше, там опилки, много опилок – мягко. Уже кое-что кумекал, знал, что и где, но не пробовал. Со своей ходил, щупался, а тут у меня и дух захватило. Перед обедом мастер меня нашел и выгнал, но что мне мастер, если она меня ждала. Пошло у нас с ней дело. Спрашиваю её: «За что сидишь?» «За мужа», – говорит. Удивился: «Как это за мужа?» И объяснила: «Ещё до начала войны она понравилась одному хлопцу, парень был не очень видный, а она – о-го-го девка! Ходил даже сватался, а я, говорит, ни в какую. Тут война началась, наши отступили, немцы пришли и ушли, после них у нас вместо сельсовета новая власть стала, из своих же. Этот хлопец надел повязку, взял винтовку и однажды со своим дружком арестовал меня. Говорит: «За укрывательство хлеба пойдём, я тебя расстреляю», увёл за село и взял угрозой, сказал: «Или дай, или становись к берёзе и молись». Дня через два снова увёл на «расстрел», тут мне захорошело, скоро я сама захотела быть «расстрелянной». Ванька любил меня, вскоре нас обвенчали, когда красные вернулись, муж в лес ушёл, а потом его поймали и судили. А меня осудили как его сообщницу, за то, что есть ему, носила и не донесла властям. А как я на родного мужа могла донести?»

Дней с десяток я её тоже «расстреливал», только во вкус вошли, как их всех от нас убрали и куда-то увезли. С тех пор я о ней ничего не слышал, как в воду канула.

В бригаде пожилых было немного, в основном были мужики чуть старше Владимира. Один из приезжих, который заехал сюда с другом в гости, да так и остался, рассказал о своей первой женщине:

Вернулась с фронта соседка, приехала в форме, гимнастёрка на ней в обтяжку так туго, что дышать ей было трудно, юбочка до коленок, задок так обтянут, что, наверное, сама боялась, чтобы юбка не лопнула. Сапожки на ногах хромовые со скрипом, на голове лихо надвинутая пилотка, а из-под пилотки – кудри! Не баба, а картинка. Лишних мужиков у нас тогда не было, а я уже парнем смотрелся, увидел соседку, и дух захватило. Она это заметила и как-то зовёт: «Юра, почеши мне меж лопаток, что-то очень чешется, никак не дотянусь». Полез, а на ней и лифчика нет, начал чесать, а она вроде бы ненароком повернулась, и рука скользнула к груди. Сердце моё остановилось, когда грудь под рукой оказалась, меж ног, конечно, как цыган палатку натянул, а тут мать кричит: «Что ты там у этой шaлaвы забыл? Иди сейчас же домой!» Соседка резко повернулась и говорит ехидно-ехидно: «Юра, как у тебя женилка подрастёт, когда мать тобой помыкать не будет, тогда приходи, спинку мне почешешь и ещё что-нибудь».

Сказала и пошла в избу, вращая задом, а у меня от зла на мать, слёзы выступили. Уже тогда на РМЗ токарем работал, деньги получал. Разозлился и пошёл не домой, а к другу, со зла первый раз напился. Не помню, что мне мать говорила, что я ей говорил и говорил ли что, но мать перестала меня стращать. Через несколько дней набрался храбрости, но всё же, чтобы мать не видела, как молоденький, упрямый бычок набычился и заявился к соседке: «Всё, сказал я, женилка выросла, больше я не маменькин».

А соседка хохмачка, подходит и говорит: «Это мы сейчас проверим, посмотрим!»

Смеётся и лезет в штаны, а там аж ломит. До самой армии с ней проверяли, мать чуть с ума не сошла, когда узнала. «Куда, – кричит, – мне бабушку в снохи!» Мать померла, когда я служил, а соседка замуж вышла и уехала с мужем на Север.

О первых в жизни женщинах рассказывали с юмором, смеялись над своими неудачами в интимных попытках, но чувствовалось, что помнят о первых всё, как помнят в жизни обо всём первом и неповторимом.

Старшие по возрасту иногда с иронией начинали: «Сейчас молодым подай отдельную квартиру, да по отдельной комнате на ребёнка, если ребёнки разного пола. А как мы жили? Что ни семья, то маленький колхоз, если у семейства земли мало, то какой раздел?» Кому-то надо было уходить в город, на производство. Уходили после, а до ухода жили все вместе, спали все в покат, полати редко у кого были, полати много места занимают, а на всех, если ставить койки, то тогда вообще в избе не повернёшься. Молодым охота, а пацанам охота подсмотреть. Во время праздников, да в лунные ночи, когда молодым невтерпёж, всё видно. Братья е…ся, а у тебя всё внутри горит. Повзрослее стал, насмотрюсь, у девчонки так и начинаешь шарить, она живая, молодая, тоже насмотрелась, огнём пылает, глядишь и ребенок завязался, жениться надо.

Далёкая для Владимира школа казалась ему с некоторых пор чем-то вроде детского садика, где за тобой и присмотрят, накормят и на ум наставят. Армия была строга и сурова, но и в армии солдат постоянно чувствует заботу и опеку. Институт предоставил студенту самостоятельность, давал нищенскую стипендию, на которую, только – только поддерживать душу в теле. Но институт казался, да и был, чем – то временным. Настоящая жизнь должна была начаться после получения диплома. И вот на практике молодой человек первый раз близко столкнулся с самостоятельной жизнью, с рабочим классом, пролетарием, гегемоном, хозяином страны и источником власти. С удивлением обнаружил, что кругозор самого ленивого студента намного шире, чем у большинства рабочих. Запрос рабочего был минимальный, требовали они немногого – дай нормальное снабжение в работе, чтобы можно было зарабатывать, а не выколачивать зарплату. Нормального заработка часто не было, и у всех были огороды, свиньи, куры. Жили почти все в своих домах, если можно домами было назвать халупы их двух комнат. Немногие жили в городских квартирах с минимумом коммунальных удобств и жалели, что сменяли домик на каменные сырые и холодные палаты. Они за городом брали участки под огород, а в сарайчиках у домов разводили живность. Владимир подсчитал средний доход на душу в семье, и вышло, что он, как студент, с подработками часто имел денег больше. Как понял практикант, редкий проходчик имел образование 10 классов, в шахту шли в основном бывшие деревенские парни, которые, отслужив в армии, возвращаться в колхоз не хотели. Для них, как в кино «Чапаев», все люди делились на наших «красных» и не наших «белых». Они верили всему, что узнавали из радио, газет и кино. Глядя на них, вспомнил рядового Кобзева.

С Дусей, которую он скоро называл прекрасною Дульсинеей, а это имя, надо признаться, ей понравилось, Владимир понял, что есть любовь и есть прекрасные интимные встречи, которые просто необходим человеку, чтобы считать человеческое существование нормальным. Бывает, что к человеку любовь ещё не пришла, а бaбу уже хочется, или, любовь пришла, но любимая не горит желанием разделить ложе. Да часто просто хочется, а что делать? Самая передовая идеология в мире ответа на этот простой вопрос не давала, хотя, как слышал Владимир от воевавших однокурсников, капитализм этот вопрос разрешил. Человек – есть человек, передовой ли идеологии, или самой отсталой, но когда очень хочется, у капиталистов можно пойти, и открыто купить себе «любовь», а наш мужик должен скрываться и терпеть, в ожидании светлого будущего?

Как-то он спросил об этом Дусю, та обняла его и в свою очередь спросила: «Зачем тебе, Вовка, всё это? Какое дело нам до заграницы, у них своя жизнь, у нас своя. Делай то, что тебе нравится, и никого не слушай, дураков в любой стране с избытком».

– Мы, бабы, – начинала она почему-то от имени всех баб, а не от себя лично, – привязчивы и влюбчивы, с тобой немного встречаюсь, а уже со страхом думаю, что скоро и расставаться предстоит.

– Ты же своего Кеху одного любишь, – напомнил он ей.

– Кеха – Кехой, он далеко, а ты вот весь рядом, потрогать можно, или еще чего сделать.

В начале августа им выпал длинный выходной, на работу предстояло выйти с часу ночи уже во вторник. И понедельник договорились провести на речке. Они успели привыкнуть друг к другу, вошли в норму. Дуся, если сравнивать, как она себя сравнивала с аккумуляторной батареей, уже к этому времени израсходовала всю излишне накопленную энергию, а накапливать, как сама считала, ещё не настало время. По всему она считала, что лучше иногда не дорасходоваться, чем перерасходоваться, как говорили на шахте, – сильно хорошо – тоже не хорошо. В короткое время они достигли гармонии. У неё были: опыт, знания и раскрепощенность от всех условностей, у партнера желание и сила. Что он с подачи жены считал до встречи с Дусей развратом, на самом деле, как считала Дульсинея, было самым, что ни на есть обычном делом.

Встретились они далеко от городка и ещё дальше ушли. Перешли речку и на противоположном берегу нашли тальниковую рощицу с мелким бархатным песочком.

– Да на кой он мне этот купальник! – заявила Евдокия, сбросив его с себя, представ перед другом во всей, захватывающей парня, наготе. Они упали на теплый мягкий песок....

– Расскажи что-нибудь интересное.

Владимир, поглаживая ей спину, начал рассказ: «Приходит нищий студент на речку, на нем одни трусы, и те давно не стираные, снял, постирал, положил на песочек сушиться, а сам заплыл подальше. Наконец устал и поплыл к берегу, а около того места, где разделся, видит, сидит прекрасная незнакомка и читает книгу. Студент пошарил ногой по дну, нашёл тазик, прикрылся и стал выходить, но ещё до этого он начал разговор с девушкой. Как вас зовут? Та ответила, узнал, что она студентка, тоже учится на филолога».

«Я слышал, – продолжал студент, выходя на берег и прикрываясь тазиком, – что филологи умеют читать мысли на расстоянии?»

«Да, – ответила девушка, улыбаясь, – вот вы думаете, что ваш тазик с дном, а он без дна».

Евдокия засмеялась, видимо, представив в роли студента своего друга, и спросила: «Это ты не про себя мне рассказал?»

«Это анекдот», – ответил он, пошли купаться.

– У моей подруги детства, рассказывала Дуся, лежа на мягком песке после купания, мать собой зарабатывала, работать не хотела. Жили они в бараке, считалось, что имели квартиру, а квартира – комнатка и кухонька, между кухней и комнатой была прихожка метра два, не больше. Когда к матери подруги приходил клиент, они с ним закрывались в комнате, и подружка тогда сидела на кухне. Нам с ней было очень интересно узнать, – чем это там её мать занята. В стенке кухни навертели несколько дырок, чтобы мать их не заметила, замазали варом, клопов было в доме много, клопов давили, и пятен было и без наших пятнышек много. С подружка насмотрелись и лет в пятнадцать начала жить с мужиками, а я, как дура, берегла себя для мужа, берегла свою целку как драгоценность, а зачем? На свадьбе пьяный муж залез и утром даже не помнил, – был на мне или нет. Начальство наше не прочь отведать молоденькой пи…нки, хоть на словах они все святые. На меня тоже пялят глазки, сам директор шахты не прочь был бы со мной ночку провести, одно думает, а говорит совсем другое. Особенно когда начинает разбирать заявление чьей-нибудь жены, когда её муж переспит с другой. А что тут разбирать? Рыба ищет, где глубже, а мужик бабу лучше.

Солнце перевалило за зенит, речка чуть слышно билась о берег, листочки тальника лениво шевелились от легкого дуновения ветерка. В берёзах, что виднелись на недалеком склоне горы, просматривались прядки желтизны. Владимир еще раз окунулся в прохладную воду, опустился рядом с подружкой и стал греться на солнышке.

– Обедать будем? – спросила Дуся.

– Сходи руки помой.

Она пошла на речку и скоро он услышал:

– А-а-а, Вовочка! Помоги!

Владимир вскочил и бросился на помощь, Дуся трясла рукой, за палец которой крепко вцепился клешней рак. Он его отцепил и бросил в воду.

– Зачем ты его отпустил?

– Пусть плавает, – засмеялся Владимир, – а ты бы его съесть, что ли хотела?

– Он же ещё раз может укусить, – объяснила Дуся, дуя на палец.

– Я вообще удивляюсь, – как это он тебя схватил.

– А я задумалась, опустила в воду руку и стала песочек на дне перебирать.

Владимир засмеялся, зашел в воду и скоро изловил двух крупных раков, зажав в ладонях клешни. Дуся, взвизгнув, убежала, накинула халатик и стала на газетки выкладывать еду. Владимир быстро разжег костерок и на палочках разогрел колбасу.

– Ты что их не боишься? – спросила Дуся.

– Мы пацанами, Дуся, уходили на речку, когда хотелось сильно есть, то снимали штаны, завязывали узлы и лезли в речку, набивали штаны раками. А кто- нибудь в это время в ведерке кипятил воду, вода закипала, и мы в кипяток вываливали улов. Раки из зеленых становились красными, мы их ели и еще больше хотелось есть.

– А ты что оделась – спросил он.

– Да как-то неудобственно, – улыбнулась она.

Евдокия очень удивилась, когда её непьющий друг достал бутылку водки, раскрыл и налил по полстакана себе и ей. Она подняла вопросительно брови.

– Изредка, Дуся, можно.

– А я тоже взяла и не знала, как предложить тебе, – объяснила Евдокия, – а ты оказался догадливее, чем я думала.

После обеда они немножко подремали.

– Когда пойдём домой? – спросил Владимир.

– Как начнёт темнеть, – ответила Дуся и начала ласкаться.

Возвращались домой, когда солнце село. Евдокия, молча, прижималась к Владимиру.

– Володя, а я с мужем не жила так хорошо, как с тобой, – призналась она и объяснила, – там я была неопытной дурочкой, сейчас жалею, что, когда с ним дружили, я ему не давала, хоть он меня просил и умолял. Сколько времени мы с ним потеряли!

В августе месяце, с Ильина дня, уже можно было собирать голубику, которую здесь называли голубицей, поспевала черемуха, малина, а грибов, в грибной год было много и всяких, на любой вкус, нужно было только ходить и не лениться. Владимир не ленился и прямо с работы уходил в лес, который успел в короткое время узнать.

– Ну, ублажил, накормил бабку, сынок, и ягодкой, и грибами, – хвалила хозяйка своего квартиранта, – спасибо Дусеньке, что направила тебя ко мне. Иногда Марина Егоровна рассказывала ему о старых, церковных праздниках, как их справляли, рассказывала об обычаях деревни, откуда была родом, и он видел, что в её глазах светилась грусть по былому.

– Детей нам с мужем бог не дал, я его потеряла в войну, он был моложе меня, и за это его родня меня не любила, а своей я и не помню. Когда она рассказывала о муже, то на её лице иногда светилась улыбка, а то сбегала скупая слеза, которую хозяйка смахивала привычным и быстрым движением руки.

– Хозяйка твоя, – говорила Дуся, – бабка военная. Любит меня, и точно знаю, что знает о нас, но режь, ничего и никому не скажет. Сейчас она замаливает грехи молодости перед богом, а по молодости знала, что такое жизнь и что жизнь дана однажды. Она любила, её любили. Детей у неё своих не было, потому она меня любила, да так, что мать случалась, ревновала меня к ней. Дружба их была крепка, долго Марина горевала после смерти матери и с того времени как-то быстро остарела. Кеху она не любит, мне этой нелюбви не высказывает, но чувствую, что мной и тобой она довольная. Иногда Евдокия мечтательно говорила: «Сесть бы нам с тобой, Володя, на поезд, сесть у окошечка и смотреть, как за окном идет дождик, куда-то спешат люди, а мы едем, никуда не торопимся, и нам с тобой так хорошо, что слов нет рассказать, как хорошо. Шахта мне надоела, свой вредный стаж я выработала, если бы это был чисто бабский коллектив, то, может быть, было лучше, но я в таком коллективе не работала и не знаю, ужилась бы я с бабами, а в шахте мне надоели все шуточки, намеки, приставания. Но подумаешь, куда я пойду работать, если шахту брошу?»

– А я вот, Дуся, к шахте только привыкаю, – засмеялся Владимир, тебе она надоела, а я только знакомлюсь с ней, как и с тобой.

– Со мной – это ладно, а вот к шахте я бы не советовала привыкать, я хоть на свежей струе воздуха работаю, а проходимчики всю пыль силикозную съедают и за гроши получают в конце концов cмepть. Шахты, милый, разные, а вот я буду у тебя одна, тебе я запомнюсь. Да и ты у меня такой будешь один, – закончила она на грустной ноте.

Чем больше было его грехопадение с Дульсинеей, тем меньше он вспоминал о жене и почему – то ему чаще думалось о Томке. Что она там поделывает на своей практике, на Урале? Всё надеется на меня или может, нашла мужа?

Он часто ловил себя на мысли, что окончательно запутался в трёх женщинах. Вспоминал где-то слышанную шутку, что вот если бы все достоинства разных женщин да соединить в одной, то этой единственной цены бы не было. От всех достоинств Галки, которые он находил у неё до этого, оставалось только одно – это ее образованность и привлекательность для глаз. Наверное, правы мусульмане, размышлял он, что берут в жены нескольких женщин и тем самым достоинства одной они присоединяют к недостаткам другой и компенсируют их таким образом. А если сложатся только недостатки? Об этом даже думать страшно.

А возможно, думал он, соединяя достоинства разных женщин, муж имеет в своем воображении одну идеальную жену. Но он не мог даже на мгновение представить себе эту троицу вместе. Галка только бы из-за своей эгоистичности, Дульсинея из-за своей ненасытности, Томка из ревности не захотели бы делить любовь ни с кем. Все достоинства Галки, которые он в ней находил, стали оборачиваться против неё, выдавая в ней эгоистку. Как он понял, вернее, начал понимать жену, ей нужно было, чтобы, в первую очередь, ей было бы хорошо. Теперь ему казалось, что замуж она вышла за него, рассчитывая больше на обеспеченное будущее, чем на нищее настоящее его положение. Всю студенческую бедность она переносила как нечто временное, не жила, а терпела и временно мирилась. Наверное, думал он, стоит мне бросить учебу, как она постарается уйти…

«А если бы на её месте была Томка?» – размышлял он, и какое-то тёплое чувство начинало заполнять его, ему иногда становилось очень хорошо только от одной мысли, что Тамара есть, живёт и иногда думает о нём.

Смена летом, с 17 часов, была самая невыносимая, особенно когда на дворе стоит тёплая и сухая погода. В дождь опускаться проще, чем в прекрасную погоду. Ох! Как неохота в такое время оказаться в сыром, мрачном подземелье. Но у этой смены есть и свои плюсы, главный плюс – это отсутствие начальства и лишних служб в шахте. Иногда в низ опускается один горный мастер. Он свой парень, который часто кричит, шумит и материться, но редко может кого-то серьёзно наказать. Тянутся рабочие для спуска в шахту до последней минутки. Смена должна длиться шесть часов, но редко, когда комплексная бригада успевает уложиться в это время. Если в бригаде есть взрывник, то в нарушение всех правил ТБ и инструкций, ему остаются помогать и часто проходчики выдаются на-гора, когда в шахту заходит очередная смена. Владимир не любил опускаться в забитой шахтерами последней клети, шахта была не опасной по газу и пыли, поэтому курили и в клети, и в забоях, ехали, курили, а окурки опускали кому-нибудь в карман, когда огонь доставал до тела, то подожжённый начинал суетиться, соображая, в чем дело, а окружающие ржали.

Как-то Владимир опускался рядом с Евдокией и покаялся, что сделал это.

– Студент! Ты это куда с такой красавицей направился?

– Дуся! Не слушай его, он женатый, – кричали им другие.

Они отшутились, но наперёд решили не давать повода даже для шуток. Изредка вместе опускались или выдавались в одной клети, не обращая внимания, друг на друга. На горизонте молча, расходились, она уходила к себе в зарядную, он шёл в забой, в котором всегда была работа. Выезжать в числе первых он тоже не хотел, если клеть подавалась на нижний горизонт, минуя верхний, то верхние любили подшутить над выезжающими из шахты. Верхние обливали нижних весьма оригинальным способом. Для гидроизоляции патронов взрывчатки, когда в шпурах есть вода, используются резиновые изделия №2, в которые и упрятывают 20-ти сантиметровый патрон взрывчатки. В это изделие можно налить до полуведра воды, а в два и целое ведро. Когда клеть проносится мимо проходчиков верхнего горизонта на полной скорости, верхние успевают бросить в ствол два, три таких пузыря, резина лопается, и на шахтеров обрушивается водопад воды. Летом кроме смеха это ничего не вызывает, но зимой в сорокаградусный мороз да с ветерком …. Шахтёры знали и ожидали, что их обольют, поэтому заранее, перед горизонтом прикрывались и заранее, хором орали: «Гандонники»! А верхние со свистом и улюлюканьем бросали резиновые пузыри в ствол.

Иногда у шахтёров вспыхивает страсть к обмену часами, это напоминает эпидемию, которая заражает буквально всех. Тогда меняются все и всюду, но соблюдают при этом нехитрые правила обмена. Если кто-то не знает или забывает про правила, то его надувают самым бессовестным образом и шутят до тех пор, пока не попадется на обмане следующий.

«Шух»? – вдруг спрашивает один другого, когда шахта заболевает обменом, если тот отвечает, – «шух», то первый спрашивает, – баш на баш? – это нормальный обмен, то есть нормальные ручные часы обмениваются на такие же ручные.

– Махнём, не глядя? – и, если уточняется, – без возврата? – тут держи ухо топориком, за часы могут вручить отвертку, но отвертку можно получить и в обмен на часы с нарисованным циферблатом или на детские часики.

Часто перед сменой, в раскомандировке по общему согласию все, кто имеет часы, снимают и складывают их в чью-нибудь каску. Их перемешивают, и затем каждый по очереди тянет часы из каски, бывает, что кто-то вынимает и свои, кто-то хорошие, кто-то плохие и затем всю дорогу на работу обсуждают обмен. Тут находились свои жулики, которые специально на руку надевали часы с браком, такие ходили подолгу, хорошие сразу же изымались из дальнейшего обмена.

Среди равных членов бригады с равными разрядами полного равенства не было. Один работал, другой делал вид работы, от таких бригада старалась освободиться, отправляя их на повремённые работы. Судили проходчики о каждом по-мужицки просто и ясно, одного брали в любую бригаду, другого иногда терпели из жалости к его семье или брали только по указке начальства.

Скоро бригадир предлагал Владимиру: – Володя, тебе диплом, как хомут на шею, оставайся в бригаде, через полгода максимум я из тебя первоклассного бугра сделаю, диплом в наше время – лишняя обуза, лишняя ругань и лишняя ответственность.

– Проходчиком я всегда успею стать, а диплом, как говорят умные люди, карман не оттянет, – парировал Владимир. С бригадиром было интереснее говорить, чем с остальными рабочими. Мыслил он широко и по-мужицки мудро.

– Я местный, родня тоже вся местная, дед по отцу жив, а вот отец мой умep от силикоза, царствие ему небесное. Здесь жили забайкальские казаки, у которых была земля своя и тут вообще не знали о кулачестве. Были здесь и зажиточные, на земле самой природой сделано так, чтобы равенства не было, ты, наверное, обратил внимание, что даже в бригаде не все работают одинаково, нельзя от людей требовать того, чего человек не может сделать. В 30-х годах личные хозяйства стали разгонять, а казачков начали загонять в колхозы, как зеков в зоны. Колхозники быстро усекли, что сопротивляться властям – себе в ущерб, и стали работать так, что абы день прошел да был выработан минимум трудодней. Потом, когда рабочим дали паспорта, колхозников обделили, а куда сунешься без паспорта и трудовой книжки? Молодежь быстро сообразила, как уйти, девчата стали выходить замуж за городских, а парни после армии перестали возвращаться домой.

Завёл Владимир как-то разговор о колхозах с хозяйкой.

– А чего хорошего-то? Чего хорошего-то, сынок, от них? Хозяйства мужиков порушили, согнали всех в один колхоз, кто работал всегда, а кто век не работал. Не зря говорят, что бог лес не уровнял, а людей тем более. У нас здесь кто худо жил? Тот, кто работать не хотел, кто ленился. Ленивые, обычно, много и красиво говорят, так вот эти ленивые в скором времени повыбились в начальство, а непутевые они непутевыми и остались.

– При царе, Марина Егоровна, лучше жили?

– Ну как тебе, сынок, сказать? Питались намного лучше, а вот с одеждой, с одевкой хуже было, не было электричества, тракторов, машин. Не было ни кино, ни радио. Но народ как-то душевнее был, не был таким жадным и был приветливее.

Бывшие колхозники – новые шахтеры радовались, что убежали из колхоза, опытных шахтёров работа не радовала, и часто вспоминали недалекие сталинские времена, когда шахтёрский труд ценился и хорошо оплачивался. Теперь всех выручало подсобное хозяйство, на котором шахтёр работал вторую смену.

Однажды Владимир спросил подружку: – Дуся, допустим, я твой Кеха, которого ты полюбила, которого ты любишь, но я как мужик тебя не устраиваю, вопрос – ты бы жила со мной?

Она молчала довольно долго, потом ответила: – Жить бы, возможно, и жила, но за верность лебединую не ручаюсь. Всему свое время, девчонка любит душой, потому что не понимает, что в семейной жизни главное. Та любовь прекрасная, как весенние яркие цветочки, но цветочки отцветают и созревают ягодки, которые тянет попробовать. Когда распробуешь эту ягодку, то выходит – ягодки-то слаще цветочков. Могу сказать, что если бы не Кеха, то я за тобой пошла бы хоть на край света.

– Дусь, а у тебя не возникало желание хоть однажды рассказать своему Кехе о своих грехах?

– Ты что, парень, – возмутилась она и даже села, – пусть живёт в приятном для него неведении и подальше от нового смeртoубийствa. Такой дурак, прости меня господи, что о муже так отзываюсь, какого свет не видывал. Давай-ка, милый, напрасно не будем травить друг другу души. Все мы по глупости говорим, что жить друг без друга не можем, а вот живём и не пропадаем. Я без своего, он без меня, ты без своей. Когда уедешь, будем скучать, тосковать особенно в первое время, но жить будем. Так что не думай лишнего о бестелесной любви, она по молодости сладка, а после другая приходит, ещё слаще. Может быть, когда рожу, то успокоюсь, появятся новые заботы, новые хлопоты и на мужа у меня не будет хватать времени, не знаю. Может быть, за ребенка еще больше полюблю мужа, не знаю.

Не ведала Евдокия высоких материй, ей было хорошо с Владимиром, ему с ней, а обоим это хорошо было вдвойне. В мужчине она видела, прежде всего, мужика, все остальное для неё было не так важно.

– Конечно, как с тобой, жить лучше, не пьешь, не лаешься как кобель, не куришь и вообще мужик грамотный, а уж по ночам! Но и Кеха, когда не пьёт и не ревнует, тоже ничего мужик. Рассуждала она довольно оригинально, и слушать Владимиру было её иногда очень интересно, на вопрос, почему в её лексиконе нет слова "женщина", она со смехом объяснила:

– Да какие мы, милый, женщины? Бабы мы самые что ни на есть настоящие. Женщина, в моём понимании, должна быть высокообразованной, культурной, не работающей, ухаживающей, за собой. Если женщина хочет работать, то должна работать на своей женской работе, например, врачом, учителем, швеёй, то есть там, где не надо ничего ворочать так, чтобы матка опускалась. Женщина должна быть такой, какой их показывают в старинных книгах и в кино о старой жизни. А где их в нашей жизни взять настоящих то женщин? Да и женщины делятся и в хорошем обществе на баб и настоящих женщин. Одни при любом правительстве и при любом строе будут рожать столько, сколько бог пошлёт. Такие бабы как коровы, другие, наоборот рожать не будут ни при каком строе даже за сладкие коврижки, из таких баб и были комиссарши во время революции. А есть бабы, например, я и ещё очень много подобных мне, которым дети нужны, но для которых уже трое – очень много. Если бы наше правительство, кроме медалек за детишек, давало ещё матерям и денежную помощь, на которую можно было бы растить детей, то троих иметь можно было бы. Но тут нужно выбирать, – или рожать, или жить ещё и самой хоть в маленькое, но своё удовольствие. На мужиков сейчас надежды мало, иной кормилец зарабатывает меньше жены, так что дурному правительству бабы рожать не будут, как кошки. Женщина есть женщина везде и всюду, пусть она считает и называет себя бабой, но и баба хочет любить и быть любимой, любая хочет, чтобы её любили, поэтому, начиная встречи, она интересуется, – нравится ли она, и чем? Когда она узнает, что нравится, то тут у женщины возникает другой, не менее важный, вопрос, – а ты на мне бы женился? Да и мужчине далеко не безразлично кому-то нравиться.

Как бы они ни храбрились и не красовались друг перед другом, но час разлуки приближался, и лица их всё чаще туманило предстоящей грустью. Доверяя друг другу сокровенное, человек этим самым как бы доверяет другому свою судьбу, близость подводит единую черту под этой парой, приводит их к одному общему знаменателю, чем и роднит их. Первой не вытерпела Евдокия и спросила: «Уедешь, вспоминать будешь?»

– А ты, как сама думаешь? – в свою очередь спросил Владимир.

– Думаю, будешь, – ответила она с грустью.

Хоть август и считается летним месяцем, но осень с каждым днём всё ближе и всё больше начинает заявлять о себе. Заморозков ещё не было, но ночи выстывали, и утром было прохладно. Голубика исходила соком, грузди были всюду, чувствовалось, что новых нет. Грибы старели на корню. Владимир, переколов дрова хозяйке, всё чаще днями уходил в лес, окрестности он успел изучить и мог забираться далеко, не боясь заблудиться. Местность была схожей с его родиной, те же отроги Яблоневого хребта, те же сопки, такие же распадки и те же грибы и ягоды в привычных для них местах.

Набрав грибов и ягод, если был один, ложился и смотрел в небо, смотрел на кроны берёз и слушал, как ветерок шумит листвой. Желтизны в берёзах прибавлялось с каждым днем, на осинах проявлялась краснота, ковыли созрели и при ветре катили по сопкам седые волны. Вдали созревали хлеба, и сердце Владимира сжимало тоской от мысли, что скоро нужно уезжать.

Работа в бригаде шла всё так же: то работа была, то простаивали в ожидании порожняка. По-прежнему работали одни «дикари» – скоропроходчики, делая план за всех. «Дикари» давали план по проходке, другие давали план по руде, в одном из блоков пошло видимое золото, и этот блок постоянно готовили к бурению и к отпалке. Боясь хищения металла, старались быстрее пройти этот участок, отбить, завалить, спрятать под невидимым, и туда порожняк подавали иногда даже раньше, чем «дикарям». Во время простоев парни сидели, курили, иногда спорили до хрипоты, материли начальство.

– Ты вот, студент, грамотный, – горячился Щербаков Сашка, – объясни мне малограмотному работяге, почему я должен сидеть и не работать? Государству, все знают, простои не выгодны, государству выгоднее, чтобы я не курил, а давал метры, почему я простаиваю?

– Да откуда я знаю, – отвечал Владимир, – рассуждаешь ты логично и здраво, должны мы работать, а не сидеть, и я с вами вместе сижу и теряю заработок. Если брать интересы шахты, государства, то главное план. А если рассматривать выполнение плана с точки зрения каждого из нас, то выходит, что мы шахте вроде бы чужие. Родным всё есть, а не родным нет ничего, интересы шахты идут вразрез с интересами бригад. Если мы все станем «дикарями», то тогда вообще никому ничего не хватит, даже сжатого воздуха не будет, то есть бедность наша вредит всем нам.

– Это мы и без тебя давно знаем, нам не понятно, зачем собрали нас сюда, а работать нормально не дают, если не можете обеспечить, зачем нас собирать, зачем опускать в шахту, мы и дома бы сидели, так дома, по крайней мере, тепло и сухо.

Владимир, анализируя работу бригады, пришёл к выводу, плановая система хороша, но план связывает не только рабочего, но и шахтоуправление, и всех вышестоящих. Перевыполнение плана было невыгодно, вызывало нехватку материалов. Материалы это полбеды, вся беда, за которую снимали не только штаны, но и выгоняли из партии – перерасход фонда заработной платы. Владимир вдруг понял, что зарплата за его труд уже рассчитана на пятилетку вперёд, и больше он может получать только за счёт кого-то. Таким образом, «дикари» работали за них и получали их долю. Парадокс, но отличная работа шахты в целом была невыгодна и приносила массу неприятностей.