Читать книгу Далеко в стране Колымской, или Золотодобытчики - - Страница 15

Судьба, судьба. У одних она пишется золотом, у других слезами и горем. Видимо, кто-то или что-то ведет по жизни каждого с самого его рождения. Ведет по заранее начертанному пути и отмеренному для каждого, кто вступает в эту жизнь. Правы те, кто утверждает: «Кому сгореть, тот не утонет». Эта поговорка появилась во времена, когда люди жили размеренной жизнью и никуда не спешили. Если в старые добрые времена люди массово гибли в основном от эпидемий, войн, пожаров, и это воспринимались как божье наказание за грехи людские, то пришедший прогресс принёс новые, невиданные ранее катастрофы, связанные с техникой, внеся неразбериху – а божье ли это наказание? Владимир, решивший связать свою жизнь с горнодобывающей промышленностью, знал и на себе успел испытать, одну беду технического прогресса.

Много ещё тайн в мире, и самая великая тайна – это сам человек, кто он, откуда и куда идет: то ли творение Бога, то ли самое умное и удачливое животное? Рождение – жизнь – смерть, схема довольно-таки парадоксальная. Сначала дать жизнь человеку, вырастить его, накачать человека физической силой, знаниями, развить его интеллектуальные способности до немыслимых высот и однажды под этим всем подвести финишную черту – не парадокс ли? Понятно, что тело, состоящее из клеток, уйдет туда, откуда всё это вобрало в себя, но куда должен уйти интеллект, ум, знания?

Едва мысль любопытного студента 50-х годов доходила до пределов марксистско-ленинской философии, за которыми начинали вырисовываться: Бог, душа, судьба с ее неминуемым роком, так следовала команда: «Стой! Далее ни-з-з-я, далее мистика и всё чуждое самой верной и самой правильной философии в мире!»

С самого рождения Владимир слышал, что человек сам творец собственного счастья, что сам человек держит счастье в своих руках. Например, если человек попал в тюрьму, то значит, в этом виновен только сам. Коршун был любопытным и в институте быстро докопался, что кроме самой правильной, самой мудрой и непогрешимой философии существует ещё философия, которая допускает в себе бога, как творца мироздания. Начал интересоваться, но литературы не было, однако вопросы были, и он начал задавать их молодому преподавателю марксистско-ленинской философии.

Как-то начал издалека: «Родился на золотом руднике, где много золота мыли еще до советской власти, при советской власти тайная добыча золота стала караться законом, этим воспользовались некоторые недобрые граждане города. Например, один затаил злобу на другого и решил избавиться от своего врага. Подкинул намеченной жертве золото и через некоторое время написал донос о том, что гражданин такой-то тайно моет золото, чем подрывает мощь государства, а прячет он это золото там-то, и описывал место, где сам его спрятал. Письмо отправлял, естественно, без подписи. В органах письмо читали и реагировали быстро, выписывался ордер на обыск. А в случае обнаружения похищенного золота и ордер на арест. В понятые иногда брали и самого доносчика, милиция приходила, для вида немножко искала не там, но вскоре, пригласив понятых, извлекали из схоронки металл, и составлялся акт. Вскоре был суд, и давали «за укрытие золота» срок».

У меня возникает по поводу такого приговора два вопроса.

Первый: как может быть человек кузнецом своего счастья, если он пострадал безвинно?

Второй вопрос: что это – нелепость или судьба?

Молодой преподаватель покраснел, как вареный рак, и заявил, что такого не может быть. Немного остыв, согласился:

– Ладно, допустим, это было, но это для нас, философов, это чистая случайность, которую нельзя распространять как закономерность.

– Согласен, – сказал Коршун, – пусть случайность, но для данного человека – эту случайность, можно назвать судьбой, против которой он бессилен?

– Пусть, товарищ Коршун, это будет судьба, как вы хотите это назвать, но я бы вам посоветовал: – не забивайте своей светлой головы чуждой нам философией.

Задал он этот вопрос неспроста, всё больше стал склоняться к неизбежной силе предопределения человеческих судеб и к силе предначертания судьбы. Часто нелепые случайности давали направление всей дальнейшей жизни человека. Почему на войне один гибнет в первые минуты первого боя, а другой проходит всю войну без ран, контузий и даже триппера?

То, что судьба развела его с Тамарой и свела с Галкой, тоже было не случайно, и, видимо, было кем-то или чем-то предопределено, то есть над каждым тяготеет свой рок, который бывает сильнее человека – игрушки каких-то высших сил.

Сама жизнь, то есть практика, всё более переставала соответствовать прекрасной официальной теории, не был соблюден принцип: от каждого по способностям – каждому по труду. Почему-то завскладом жил богаче честного трудяги, продавец пива имел личную автомашину, а рабочий довольствовался общественным транспортом, у повара-ворюги, который воровал у нищих студентов, при мизерной зарплате было всё, а студент к концу учебы наживал только гастрит, а то и язву. Эти «почему» можно было продолжать до бесконечности. Однажды задал вопрос парням: «Так кто же плох – советский человек или государство?» На что Сан Саныч посоветовал больше таких вопросов не задавать.

– У нас же свобода слова, – оправдался Владимир.

– Володя, при всей нашей свободе слова можно попасть в тайгу на бесплатный лесоповал, ты меня понял?

Но самый, самый вопрос, который волновал студентов, которые ещё не испытали прелестей супружества, состоял в том, что должно лежать в основе семьи. Подавляющее большинство считали, что основа семьи – любовь.

Газеты пестрили объявлениями о разводах, и студенты часто спорили, – что это? Разочарование или ошибка?

– Вроде бы, – говорили одни, – мы живём в самом свободном обществе, где каждый волен вступать в брак только по любви, с другой стороны, как объяснить все разводы? Пьянки конечно дают львиную долю, но расходятся и по другим причинам. Одногруппники-фронтовики виновником разводов на 90% объявляли секс.

Всё светлое, о чём студенты узнавали от преподавателей, о чём мечтали, оказывалось не таким чистым и светлым, как бы хотелось это видеть. Любовь приводила к браку, рождались дети, появлялись заботы, появлялась нужда в тех подлых деньгах, которые не считались чем-то главным в жизни советского человека, но именно нехватка денег, нехватка средств не к жизни, а для нормального существования делала женщину бабой, которая как-то враз теряла привлекательность, элегантность, а главное – скромность. Из её лексикона исчезали нежные слова и всё чаще слышалась отборная ругань, вначале в адрес мужа, а потом в адрес любого, кто задевал бабу или вставал у неё на дороге. Светлые мечты в короткое время становились грязной обыденкой, угнетающей человека. И главное, желание честно заработать быстро гасилось самим производством, и быстро гасло в самом работнике. Давать план выше было дуростью со стороны рабочих, даже "умерев" на работе нельзя было получить премию выше 40%. Регулярное перевыполнение плана «поощрялось» пересмотром норм в сторону увеличения.

Деньги несли благополучие и радость, отсутствие денег приносило зло, как вино в малых дозах радовало, так алкоголизм рушил семьи.

Практик со стажем Сан Саныч считал, что на одной голой любви семья не удержится. Если жена по ночам недовольна, то крепкой семьи не будет. С ним спорили, но он отвечал: «Поживёте – узнаете». Женщины разные: одной нужно раз в месяц, другой раз в ночь, а есть такие, которым и одного мужика мало. Пока с женщиной не поживешь, считайте, что вы её не знаете. Любовь, ребята, это красивая приманка, живут-то не с любовью, а с женой – женщиной, которой кроме любви мужика хочется. Любовь соединяет, а ночь проверяет прочность семейных уз, ведёт отбор семейных пар.

– Сан Саныч! А если я люблю девушку и до регистрации лишу девушку девственности, поживу и узнаю, что мы в постели не пара, не подходим друг другу, что делать? – спросил Зуйков.

– Как говорят в таких случаях, жопа об жопy, и кто дальше отскочит.

– Ну, я же лишил её девственности, кому она обесчещенная будет нужна?

– Кому надо будет, тот и возьмёт, – ответил Деревянкин равнодушным голосом.

– Подаст в суд и заставит меня жениться.

– Женись, мучайся, но рано или поздно вы разойдетесь.

– Сан Саныч, теперь другая сторона брака, допустим, она до меня десяти не подошла, так зачем мне такая, которая до меня познала уйму мужиков?

– Ну-у-у, это твоё личное дело,– кого брать в жены. Это крайность. На жену надо смотреть цивилизованно, как на равную. Она имеет право на свою личную жизнь. Иная после измены становится лучше ночами, опыт от кого-то переймёт, а что в этом плохого? Мы же изменяем, опыта набираемся.

– Сан Саныч! Ты что говоришь. Ты бы позволил, чтобы тебе жена изменяла?

– В открытую, конечно, нет, но следить не собираюсь. Я перед уходом в армию уговорил свою девушку, так сам только намучился и девку намучил. На фронте, с бабами понял, что такое опытная женщина и глупая девчонка.

Измена Владимира жене с Дульсинеей по всем канонам морали заслуживала всяческого порицания, но он с ней познал супружескую обязанность как искусство. С женой он такого не получал, он был в затруднении: стоит ли постоянно сдерживать себя или же хоть изредка искать женщин на стороне?

Вся его вина заключалась в том, что он со своим здоровьем, со своими возможностями хотел жену больше, чем она его.

Честность тоже оказалась не такая красивая штука, иногда лучше умолчать или сказать неправду во благо твое же. Скажи он хоть часть правды жене, и… Он даже представить не мог, что могло последовать вслед за его правдой. Шла ломка его юношеских взглядов на жизнь, а из новых реалистических кусочков он выкладывал мозаичное полотно, которое не было таким красочным, каким он представлял его ещё недавно.

Владимир, как и Галина, успел полюбить Иркутск, очень нравился ему железнодорожный вокзал и привокзальная площадь, заставленная в то время бесчисленным множеством киосков и ларьков. Любил с него уезжать, но больше нравилось приезжать. Вокзал встретил его привычной сутолокой, суетой и гулом пассажиров, которые волнами накатывались на вокзал и волнами выкатывались на привокзальную площадь. Взяв такси, быстро доехал до дома, где его ждала Галка, которую он предупредил телеграммой. Обнялись, поцеловались, выскочила из дома Клава, поздоровалась, а жена стала забрасывать его вопросами:

– Что так задержался?

– Приболел.

– А что в вёдрах?

– Грибы, ягода.

– Ты не муж, Володя, а золото, как будто знал, что я так хочу груздей. Домой заезжал?

– Нет.

– А я не поехала тебя встречать, потому что готовилась к встрече. Жена, как показалось ему, похудела, почернела и стала даже чуточку миниатюрней, но он подумал, что после пышной Дульсинеи это ему просто, кажется.

– Тут к тебе Сан Саныч приезжал, интересовался,– где ты и что с тобой? Сказал, что, если задержался, то пусть сильно не беспокоится, их должны отправить на несколько дней на картошку, да и не все ещё явились

– А я и не боюсь, у меня больничный, а если и занимались, то нагоню. Пока Владимир умывался, Галина накрыла стол. Позвали Клаву, Мыколы не было. На столе появилась бутылка и под грузди все выпили по стопке.

– Кто солил? – спросила жена.

– Сам,– ответил Владимир, Галка подозрительно посмотрела на мужа, однако ничего не сказала.

Клава быстро ушла, сказав, что ждёт мужа, а ещё ужин не сготовила. Ушла, а Владимир с Галиной пили чай и разговаривали.

– Ты что же не соскучился? Хочешь?

– За лето отвык от тебя.

– Наверное, там крутил с какой-нибудь?

– Крутил всё лето,– равнодушно ответил он.

– С кем же? – подозрительно спросила жена, приготовившись услышать ответ.

– С проходкой, так наобнимаешься с молотком или крепёжником, что рад был месту после смены.

– А вообще-то ты похудел, Володя,– сочувственно сказала Галина и позвала: «Пойдём, а то мне завтра рано уходить». Владимир знал, что за всем этим последует, он должен был сейчас испытать и прочувствовать весь контраст между безудержной фантазией Дуси и холодной потребностью Галки, видимо,– подумал он,– подобная контрастная разница и разграничивает гениальность и серое ремесло, вроде бы женщины внешне одинаковые, а какая разница!

Кроме Коршуна опоздали многие, опоздали те, кто попал на денежные работы и должности. Некоторые заезжали домой, главное почти все привезли или справки, или иные оправдательные документы. Кибирев даже привёз справку, что он десять дней просидел на берегу реки Милки в ожидании переправы из-за обрыва плашкоута.

Несколько раз студентов возили на уборку картофеля, утром увозили, а вечером привозили, занятия начались только с середины сентября. Один день в неделю полностью забирала военная кафедра. Там любое отсутствие требовало оправдательных документов, на остальных же занятиях было более свободно, иногда, кроме запланированных «окон» в расписании, случались и непредвиденные перерывы из-за отсутствия преподавателей. Тогда парни играли в «кинга», другие читали, а некоторые даже умудрялись сходить в кино или побродить по городу. В конце октября в одно из таких окон Владимир пошёл в город и встретил Тамару, с которой довольно скромно поздоровались и некоторое время, молча, разглядывали друг друга.

– Дома был? – спросила Тамара.

– Дома я не был, у меня была производственная практика. А ты была?

– Была, тебя выглядывала, но мать твоя сказала, что ты не приедешь.

– Как твоя учёба, Тамара?

– Слава богу, конец уже виден и я даже с ума не сошла, весной я заканчиваю, Володя,– произнесла Тамара почти шёпотом.

Владимир промолчал, молча проводил Тамару до общежития.

– Заходи Володя в гости.

– Обещать не могу, но будет возможность, загляну.

Иногда Владимир заходил в гости к одногруппникам жившим в общаге. Это был отдельный удивительный мир. С наступлением вечера начиналась настоящая студенческая жизнь. Коридоры гудели, двери хлопали, грелись электрические плитки, густели запахи. В электрощитках вместо пробок ставились гвозди, которые раскалялись почти докрасна. Но студенческий бог миловал. Постепенно шум стихал, и к часу ночи наступала тишина. Только в некоторых комнатах горел свет, картёжники играли на интерес, вели записи, проверяли теорию вероятностей.

Утром общежитие снова оживало. Заработанные на практиках деньги быстро и таинственно исчезали. Сытый сентябрь переходил в пост, иногда в строгий. Небогатые студенты завтракали чаем с сахаром, иногда с хлебом с маслом или доедали вчерашний суп, но супа часто не оставалось. Обедали каждый сам в столовой института, где обеды были дешевле, чем в других городских заведениях общепита. На три рубля дохрущевских денег вполне можно было заморить червячка.

Некоторые и одевались в складчину, копили деньги и, вытянув номер очерёдности, покупали нужную вещь для счастливчика. На свидание с девушкой одевались шикарно, но почти всё надетое было не своё, а взятое на время у ребят, бывало и так, что одетого парня избивали, рвали одежду, и тогда страдал не только избитый.

Пили студенты-горняки часто, много и в основном не чай, упивались так, что в воспитательных целях им прочитали закрытый доклад, читал начальник УВД города Иркутска. Оказалось, что в вытрезвителях города наряду с парнями отрезвлялись и девушки-горнячки. Попадало их в вытрезвители не так уж и мало, побольше, чем всех парней из дружественного финансово-экономического института. Это сильно развеселило будущих горняков, мол, наши девчата перепили финансистов.

Учился в параллельной группе бывший начальник погранзаставы, капитан в отставке Кайгородцев Алексей, мужик за тридцать лет, рослый и плотненький, наделённый, кроме физической силы, многими знаниями, как постоять за себя без оружия. Как он говорил, подсидел его же заместитель по политчасти, не поделили они с ним бабу, его чуть не отдали под трибунал, по его словам, грешки водятся за каждым командиром и начальником. В конце концов его ушли, как он сам говорил, в отставку. С женой разошёлся и платил алименты из стипендии в размере 25%. В городе у него было несколько любовниц, самая любвеобильная и самая щедрая работала буфетчицей в ресторане «Сибирь». Её Алексей не любил, но не бросал, после каждого свидания она его снабжала и деньгами, и продуктами. Когда парни, как они сами говорили, однокамерники, пропивались, то начинали уговаривать, чтобы тот нанес визит к щедрой подруге. Алексей демонстративно вздыхал и уходил иногда суток надвое, приходил с большой сеткой и говорил: «Ешьте, чего ради товарищей не сделаешь, куда только свой член не засунешь».

– Ты бы, Алексей, женился, а нас бы усыновил, – смеялись парни.

Свадьбы горняки справляли группой, особенно прославились буровики. Если они хотели погулять, то организовывали свадьбу даже и с регистрацией брака, переженив чуть ли не всех своих холостяков. Когда желающих сочетаться браком не осталось, так же шумно, с гулянками начали справлять разводы.

Самое передовое советское студенчество было бедно, как церковные крысы, поэтому, чтобы жить, каждый вертелся, как мог. Кто женился, кто подженивался, кто подрабатывал, кто подворовывал, приторговывал, спекулировал, иных это приводило к знакомству с ОБХСС. А уж горняки-пятнадцатисуточники… Их было много. Перед сессией попал на 15 суток их товарищ, попал накануне экзаменов. Сан Саныч собрал делегацию фронтовиков, поехали в тюрьму, которая находилась в Рабочем предместье. Как глава делегации Сан Саныч задобрил, кого надо, дал расписку, и великовозрастный студент Борис Степанович Ульянов стал посещать экзамены на такси, которое ожидало его у дверей тюрьмы в дни очередной сдачи экзамена. Готовился он к экзаменам в камере и, на удивление самому себе, сессию сдал почти всю на отлично. Вот что трезвость с человеком делает.

– Мне просто не хватило суток, дали бы шестнадцать суток, стал бы отличником, – смеялся он, а ещё смешнее было реагирование на звонок из народного суда с просьбой о наказании Ульянова.

– Как это понимать, Ульянов? Ты вроде бы сидишь, отбываешь наказание, в то же время успешно сдаешь экзамены, что-то здесь не вяжется?

– А, наверное, кто-то назвался за меня или это был однофамилец, – объяснил Степан, парня наказывать не стали, но наверх ответили, что студента лишили стипендии, дали выговор, то есть «прореагировали».

Перед сессией Галина завела разговор с Владимиром о его планах на послеинститутскую жизнь.

– Проходку, если вытерплю, то могут поставить начальником участка, там замом главного инженера по технике безопасности, может быть и главным инженером, а, если сильно посчастливится, то со временем и начальником рудника.

– Сколько лет уйдёт у тебя на всё это продвижение?

– Думаю до самой пенсии,– со смехом ответил Владимир.

– А не долго ли ждать: вся жизнь за должность начальника задрипанного рудника!

– А ты думала, что после трех лет отработки меня поставят министром, и переведут в Москву?

Правдивые рассказы мужа о жизни шахтёров и инженерно-технического состава старенького рудника подрезали окончательно у жены крылья её мечты. Раньше, когда она была неопытной девчонкой, звание инженерши её устраивало, но уже в первые годы учёбы ей этого стало мало. Герман, рисуя жизнь на далекой периферии, лишал её будущее красочности, а Владимир, сам того не зная и не догадываясь об этом, помогал Герману.

Как бы она могла доказать свою правоту, если бы был хоть один кинофильм, который бы показывал, что жизнь в городе лучше, чем на руднике, но все фильмы прославляли бессребреников и патриотов, которые бросали комфорт, столичную жизнь в городе и уезжали на периферию что-то строить. Обычно на фоне покорения Сибири разворачивался конфликт героя с чиновниками, когда герой, осознав свою никчёмность, или своё бессилие в борьбе с бюрократией ехал на стройку и там прославлялся, его замечали, награждали и приглашали в столицу. Таких героев бросали жёны, но герои шли, стиснув зубы, через тернии к своему блистательному успеху, это были личности волевые, где-то даже гениальные.

Когда-то Владимир и сам смотрел такие фильмы с восхищением, радовался успехам героя, злорадствовал над его врагами, которые оказывались в конце фильма в дураках, в том числе и жена героя оставалась у разбитого ею же счастья. Но жизнь отрезвила, от работы на руднике теперь он хотел одного – заработать, набраться практики. Пока он ещё верил в свои способности. Но при этом сам развеивал Галкины мечты в себя:

– Видишь ли, Галина, я не гений и у меня нет мохнатой руки в министерстве, я простой советский инженер, горняк. Сейчас прославиться, сделать себе имя можно только, если возглавить отстающую бригаду и вывести её в передовые. Сменный горный мастер сейчас на руднике – мальчишка для битья, а бригадир, особенно хороший – это величина.

– Не хочешь ли ты стать передовым рабочим?

– Иногда хочу и в этом вижу тот единственный путь, чтобы затем продвинуться.

– А зачем же, Володя, учёба, зачем диплом?

– Рабочий с дипломом инженера – это сила.

– Да! Сила дурости! Рабочим можно стать и без диплома о высшем образовании. С этим мне всё ясно. Скажи мне, Володя, не могут ли тебя оставить при кафедре для научной работы, ты учишься очень хорошо,– может, оставят?

– Галка, чтобы заниматься наукой, надо к ней иметь стремление, да и знать, что ты хочешь двинуть, а что я буду двигать, если я шахту знаю по одной единственной практике?

– А если ты, Володя в мастерах проходишь до седой бороды?

– До седой ходить не собираюсь. Могу уйти в проходку, заработать на кооперативную квартиру и потом уйти с рудника.

– А если, Володя, силикоз схватишь?

– Не исключено, вероятность очень маленькая, сейчас на рудниках хорошее пылеподавление, но риск есть. Галина вздохнула и замолчала, если он сознательно мог идти в шахту, рискуя заболеть силикозом, то ей его было не уговорить.

Подлил он масла в огонь и еще и тем, что правдиво сказал о способностях жены, как переводчицы художественной литературы. Жена с некоторых пор занялась переводом, занялась ради практики, для полного освоения языка, да и в тайне мечтала однажды увидеть на изданной книге свою фамилию как переводчицы. Однажды она показала мужу перевод небольшой новеллы и попросила оценить её труд. Владимир к этому времени уже довольно сносно понимал даже разговорную речь и переводил, изредка заглядывая в словарь. Взял оригинал, долго читал, читал, сравнивал и изрёк:

– Перевод хорош, но для художественного – слаб.

Галина вспыхнула и вспылила: «Ты гляди, какой ценитель нашёлся».

– Не злись, Галка, а выслушай, в дословном переводе твой перевод безупречен, но в художественном он потерял что-то главное, он сух, как технический текст. Вот ты перевела, что жаркое солнце спустилось в море. В оригинале куда больше об этом сказано, я бы перевёл это место так: «Казалось, что само солнце, очумев от невыносимого зноя, спешило окунуться в спасительную прохладу вод моря».

– А ну дай-ка мне текст, хочу посмотреть, где это там написано? Все хвалили, а ты как серпом по больному месту, мог бы и сподхалимничать, – упрекнула она мужа перед тем, как углубиться в английский текст. Прочитала и спросила: – Так что же, ты против того, чтобы я занималась переводами?

– Зачем против? Сравни стихотворения переведённые Маршаком с оригиналами, всё станет ясно. Подстрочный перевод – это одно, а художественный – это совершенно другое дело, Галина.

– Ну, спасибо! Объяснил, поддержал, утешил. Объяснил, что я не гожусь, – проговорила с горькой иронией и порвала листы на мелкие кусочки. Меня, Володя, иногда бесит твоя мужицкая прямолинейность.

– Какой уж есть, прости, – холодно ответил он, – льстить, не научен.

– Вот ты всех и каждого критикуешь, а кто ты сам есть? Чего сам-то достиг, чтобы с высоты своей убогой колокольни осуждать людей, судить их поступки, – взорвалась Галина.

– Достиг пока что четвертого курса, быстрее двигаться, при всем моем желании, не могу, а высказывать своё личное мнение я могу точно так же, как и ты. У тебя, кстати, своего убеждения нет, поэтому ты так и заводишься.

– Не высокого же ты мнения о своей жене.

– Моё мнение соответствует моей убогой колокольне, оно не выше и не ниже её, – парировал муж.

Скандала тогда у Галины не получилось по той простой причине, что Владимир собрался и уехал в общежитие. Каждый тогда остался при своём мнении, Галина своего последнего слова не высказала.

Евдокии он не писал, но поздравлял с праздниками, ответов на эти поздравления не было. Наверное, нашла другого, утешилась,– думал он, часто вспоминая её ласки. C Тамарой он не встречался, а с Галкой они жили или ладно и спокойно, или же она вдруг ни с того, ни с чего начинала дуться, дерзить и замыкаться, закрываться, как улитка в своей раковине.

– Пора бы и ребёнка заводить, ребёнок будет, будут новые заботы, прибавятся другие хлопоты, да и ребёнок их свяжет более крепкими узами, чем любовь,– так думал Владимир. Сдав зимнюю сессию, поехал домой. В новом доме места хватало, сестрёнка и братишка сразу же признали его и он, расстелив одеяло на полу, дурачился с ними, катая на себе обоих.

– Володя,– смеялась мать, глядя на их возню,– заездят они тебя. Радовалось материнское сердце, глядя на сына. Учиться оставалось ему всё меньше, а там, бог даст, заживут они с Галкой, как все. У неё с Семёном жизнь ладилась, и она была счастлива после стольких лет вдовьего одиночества.

Два раза он был у Галкиных родителей, которые радушно встречали и провожали зятя.

– Скоро ты, Володя, заканчиваешь учебу?– спросила теща.

– Будет весенняя сессия, потом госэкзамен по военному делу, небольшие каникулы и последний короткий семестр, перед Новым годом сессия. Потом преддипломная практика, дипломное проектирование, в июне защита, месяц службы в войсках и конец, – объяснил он.

– Это очень хорошо, куда-нибудь направят, квартиру получите, денег заработаете и начнёте самостоятельную жизнь, дай вам, бог, счастья и благополучия,– желали им родители. Сходил он и к другу детства Бондарю, который, как сообщила Владимиру мать, наконец-то женился. Жил он не у матери, как женился, купил избушку. А работал грузчиком в ОРСе.

– Не пойму я тебя, Василий, ты и учитель, и буровик, и комбайнёр, киномеханик, а работаешь грузчиком, что нравится?

– А что плохого, что я работаю грузчиком? Силу, Володя, силу, развиваю,– вроде бы отшутился он.

– Куда она тебе сила-то? Всю жизнь не будешь тяжести ворочать.

Не мог он понять жизненной задачи своего друга, одет был плохо, в жёны взял себе женщину, которая, как слышал, запивалась. Мать его обижалась, говорила, что не помогает, а денег на книжке накопил много.

Как ни хорошо было дома, а уезжать пришлось, отгостив дома всего неделю. Светка ударилась в рёв, узнав, что брат уезжает, следом заревел и братишка.

– Ишь, как привыкли, не реви, Светка. Брат учиться едет, вот выучится, приедет и заберёт, – говорила мать, провожая сына.

Когда Владимир гостил дома, Галине позвонил Герман и спросил: «Ну и как? Ты едешь с мужем «во глубину сибирских руд» или остаёшься в городе?»

– Я ничего не знаю, а что случилось, Герман?

– У горняков было предварительное распределение, а предварительное обычно и окончательное, куда твой благоверный получил направление?

– Не знаю, он уехал домой и мне ничего об этом не говорил, ты сам, где пропадал?

– У родителей было торжество, брал отпуск, если не занята, то приходи, жду.

– Что же выходит, что твой утаил от тебя, куда его распределили? – спросил он Галину, когда она пришла, когда они поцеловались и он помог ей раздеться. А если он не поедет? Что ты намерена делать?

– Свёл с ума и ещё спрашиваешь, я, кажется, уже сказала, что при любом распределении я буду твоей, пусть закончит, а там вольному воля, – сказала она обиженным тоном.

– А раньше нельзя что ли?

– Нельзя, так как кроме мужа у меня есть родители, у тебя тоже, а вдруг он будет права качать на меня как муж?

– Так он может это и после окончания сделать.

– Там будет проще, пусть едет один, каждый волен выбирать себе жизнь, а не потакать дуростям мужа,– сказала она, обнажая вроде ненароком ноги, на которые Герман не мог смотреть равнодушно.

Получив от Германа заверение в любви и его терпеливом ожидании своего счастья, Галина успокоилась за свое будущее, ей уже не надо было уговаривать мужа, чтобы он остался в Иркутске. Отныне вся её забота стала в таком разрыве, чтобы муж почувствовал, что только он стал причиной её ухода.

Первый вопрос, который она задала Владимиру, когда тот вернулся: – так куда же ты получил направление?

– Какое направление и куда?

– У вас же было распределение, предварительно вас распределяли, или нет?

– Так это не нас, а маркшейдеров, наше распределение будет позже, говорят, что Колыма запросила много специалистов.

– Колыма! Это край каторжников?

– Пугают Колымой, но я там не был и не знаю, знаю одно, работа там интересная, там добывают золото, очень много золота.

– У тебя что, золотая лихорадка? А если тебя направят туда, ты поедешь?

– Поеду,– уверенно сказал он.

– Поедешь без меня,– так же уверенно заявила Галина, но Владимир посчитал этот ответ несерьезным и пропустил его мимо ушей.

В марте Владимир встретился с Тамарой. Встретился после того как его стала заедать тоска по девушке. Встреча радости не принесла ни ей и ни ему, она напомнила, что срок окончания ею института подходит к концу, но он промолчал и тогда она сказала:

– А не кажется ли тебе, Володя, что погнался ты за двумя зайчихами?

– Не, кажется, а так оно и есть. Чувствую, что будет права цыганка, которая мне перед первым поступлением в институт нагадала, что до тридцати лет у меня семьи не будет.

– А что? Как ты с Галкой живёшь?

Не хочет ехать со мной на работу по направлению.

– Поедет,– уверенно сказала Тамара,– а куда тебя направляют?

– По всей вероятности направят в Магаданский совнархоз, на Колыму.

– К чёрту на кулички,– улыбнулась Тамара.

– А ты бы поехала со мной?

Девушка посмотрела на него и сказала,– я сама в такую же глушь еду, получила направление на Северный Урал, а, если бы мужа направили на Колыму, то куда бы деваться? Поехала бы.

Он видел и чувствовал, что она хочет более близкой встречи, но он встречу провёл на дистанции и только, прощаясь, поцеловал её несколько раз.

– Если, Володя, захочешь написать, пиши на Североуральское рудоуправление.

После свидания с Тамарой он впоследствии не смог вспомнить ни одного дня, который бы врезался в память. Сессия, подготовка к госэкзаменам по военному делу и сами экзамены, которые оказались для Владимира более чем лёгкими, короткие каникулы, последние летние каникулы перед окончанием, которые он проработал, зарабатывая деньги.

Последний семестр был коротеньким и перед Новым годом он выехал на преддипломную практику, имея на руках два направления. Если на Золотогорском руднике скоропроходка ещё была, то он бы остался там, он остался бы там и в том случае, если бы Дуся встретила его, как обещала.

Если скоропроходки не было он должен был ехать к себе на родину. По слухам, там была организована скоропроходка восстающих.

Сердце его учащённо билось, когда на автобусе он подъезжал к Золотогорску. Сошёл с автобуса и направился в гостиницу, снял место, оставил чемодан и поехал на рудник. В конторе его узнавали, здоровались, расспрашивали и шутили. В фойе он увидел своего бригадира, Валерия Черепанова, поздоровались, крепко пожав руки.

– Ты что, на практику?

– На практику, но я слышал, что скоропроходчиков у вас уже нет. Где Куфаев сейчас?

– В больнице, подозрение на силикоз, а парни по другим бригадам работают. А ты слышал, Володя, нашу новость, скорбную?

– Какую?

– Ты же Дусю знал?

– А что с ней? – спросил Владимир, чувствуя, как у него замирает сердце.

– Поехала она к своему Кехе на очередное личное свидание весной, занесла с собой к нему водяры в грелке, видимо, вмазали и что-то там у них произошло, он её задавил и сам на её чулке повeсилcя. Случилось по всей вероятности это всё ночью, а утром их охрана и обнаружила. Дусю сюда привезли, здесь похоронили, а его где-то там зарыли, как собаку. Такую бабу сгубил! Эх, зачем водку взяла, знала ведь, что от водки тот дуреет…

– Да ты что, Валера!– прошептал Владимир, чувствуя, что ему становиться плохо.

Бригадира позвали в бухгалтерию, он, прежде чем уйти, проговорил,– вот такая, Володя, новость.

Владимир вышел на улицу, постоял и решительно пошёл на остановку автобуса, уехал в город и пошёл на кладбище. Могилу нашёл быстро. «Пузыренко Евдокия Павловна», – прочитал он, и буквы в глазах его поплыли, прямо на него смотрела с маленькой выцветающей фотокарточки, улыбающаяся Дуся. На какое-то мгновение ему показалось, что за металлическим памятником возникла она живая и с грустью проговорила: «Поздно, милый, приехал, я же тебе говорила, что он меня yбьёт». Сказала и исчезла. «Трагически погибла», – прочитал он, не стыдясь слёз. Стоял, пока не замёрз, на кладбище был целый ряд новых могил, и ещё больше удивился, когда прочитал на ближайшем кресте: «Савельева Марина Егоровна» и даты жизни, ошибки быть не могло, почти рядом с Дусей покоилась хозяйка, у которой он жил на практике.

Сосед рассказал, что умерла Марина скоропостижно, вечером легла спать, утром не встала.

– Не мучилась, умерла с улыбкой, может, её сразила смерть дочки её подруги, Дуси. Дом пока стоит, заколочен, ждут срок, может, кто объявится из наследников, а не появятся, то перейдет государству, может быть, продадут. Как и не жила Марина Егоровна. Царство им небесное обоим, – перекрестился сосед Марины и закончил: – Все там будем, но Дусю жаль, молодая очень погибла.

С последним автобусом Владимир уехал на станцию, ночью сел на поезд и уже назавтра был дома.

– Ты что, сынок, заболел?– спросила мать.

– Двое очень хороших людей умерло,– сказал Владимир, лаская сестрёнку и брата.

– Царство им небесное, прошептала мать и спросила,– молодые, старые?

– Одному тридцать, а другому за семьдесят.

Мать повздыхала и принялась готовить угощение, отчим ушёл в магазин, а малыши разглядывали брата, почувствовав, что брат заболел, притихли и сидели спокойно.

Новый дом был высоким, двери нормальные и можно было входить и выходить, без боязни разбить голову о притолоку, но в доме обстановка глаз не радовала, всё было старенькое. Заметив, что сын рассматривает их убогий скарб, мать как бы оправдалась,– на дом сильно поиздержались.