Читать книгу Когда Молчат Князья. Закон Топора - - Страница 4

Терем боярина Волха смердел. Он смердел прокисшим вином, немытыми телами, псиной, дымом и чем-то еще – сладковатым, приторным запахом разложения. Не трупного, нет. Запахом разложения духа. Этот смрад въелся в резные столбы гридницы, в медвежьи шкуры на полу, в потемневшие от копоти потолочные балки.

В центре гридницы, огромной залы, способной вместить сотню воинов, стоял дубовый стол, больше похожий на плаху. Сейчас он был уставлен яствами – горы жирного мяса, плавающие в сале куски рыбы, битая птица, черствый хлеб. Но ели не с тарелок.

На самом столе, раскинувшись среди жира и объедков, лежали две нагие девушки. Они были живы, но их глаза были пусты и неподвижны, как у кукол. Они были настолько одурманены какой-то сонной травой или просто сломлены ужасом, что не реагировали ни на что. На их плоских животах лежали куски запеченной свинины, а на бедрах стояли серебряные чаши с вином. Боярин Волх и его ближайшие дружки брали еду прямо с их тел, макая мясо в лужицы пролитого соуса на их коже, пачкая пальцы, смеясь и рыгая.

По краям стола стояли, согнувшись в три погибели, четверо полуголых мужиков-холопов. Их спины служили подставками для дополнительных блюд, а руки, скованные за спиной, были прикручены веревками к ножкам стола. Если кто-то из них пошатывался от усталости, его немедленно охаживал плеткой стоявший рядом надсмотрщик. Стоны заглушались пьяным хохотом и воем собак, грызущих кости под столом.

Во главе этого вертепа восседал сам боярин Волх.

Он был человеком неопределенного возраста – опухшее лицо и мешки под глазами делали его похожим на старика, но в бычьей шее и массивных плечах еще чувствовалась былая сила. Его седеющая борода была спутана и заляпана жиром. Одет он был в шелковую рубаху, когда-то бывшую багряной, а теперь покрытую темными пятнами. На пальцах блестели перстни, а на шее висела тяжелая золотая гривна – знак власти, которая теперь превратилась в ошейник.

Он был пьян. Очень пьян. Но это было не веселое, буйное опьянение воина после битвы. Это была тяжелая, мрачная, почти отчаянная попытка залить огонь, горевший у него внутри. Он брал с живота девицы огромный шмат мяса, рвал его зубами, жевал, почти не глотая, и запивал вином из чаши, стоявшей на бедре другой.

"Еще! – рявкнул он, швырнув обглоданную кость собакам. – Еще вина! Почему чаши пусты? Эй, вы, истуканы!"

Один из мужиков-подставок дернулся, и блюдо с жареной птицей, стоявшее у него на спине, накренилось. Волх, не раздумывая, схватил со стола тяжелый серебряный кубок и метнул ему в голову. Раздался глухой удар. Мужик повалился на колени, из рассеченной брови хлынула кровь. Птица покатилась по грязному полу, где ее тут же атаковали псы.

"Поднять его! – взревел Волх. – Поставить! Я сказал, стоять! Что это за служба?! Я вас кормлю, пою, а вы?!"

Надсмотрщик взмахнул плеткой. Изувеченный холоп, шатаясь, снова встал в мучительную позу.

Один из дружинников, здоровенный рыжий детина по имени Мстивой, которому боярин доверял больше прочих, по-хозяйски похлопал по ягодице одну из лежащих девушек и усмехнулся: "Хороши скатерти, княже. Свежие. Не то что на той неделе".

Волх хрипло рассмеялся, но в смехе его не было веселья.

"Свежести всегда мало, Мстивой! – он снова налил себе вина, расплескивая. – Все свежее быстро становится старым. Тухнет! Как эта жизнь…" Он вдруг замолчал, уставившись мутным взглядом в чашу. Пьяное веселье внезапно схлынуло, обнажив то, что он так старательно пытался утопить в вине. Страх.

В этот момент в гриднице наступила почти полная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов и чавканьем собак. И эта тишина была для Волха невыносима. В тишине он слышал не то, что хотел. Не хвалебные речи подхалимов. Он слышал шепот. Шепот своего страха.

Он боялся князя в Чернигове. Боялся, что однажды прискачет гонец не с приказом, а с петлей. Он боялся соседей, таких же хищных и голодных, как Тугар, которые только и ждали, когда он ослабнет. Он боялся своей собственной дружины, этих псов, которые были верны ему, пока он их кормил и давал развлекаться, но которые в любой момент могли вцепиться в глотку. Он боялся даже своих холопов, в чьих тусклых, покорных глазах иногда вспыхивал огонек лютой ненависти.

И больше всего он боялся себя. Своего угасания. Он помнил себя другим – молодым, сильным воином. Но годы сидения на этой земле, годы мелких интриг, поборов и пьянства превратили его в жирную, трусливую свинью. И он знал это.

Жестокость была его единственным лекарством от этого страха. Унижая других, он на мгновение переставал чувствовать себя униженным судьбой. Глядя на чужую боль, он забывал о своей собственной, гложущей его изнутри. Ему нужно было постоянно видеть доказательства своей власти, самые уродливые, самые бесчеловечные, чтобы убеждать себя, что он все еще силен. Что он все еще боярин, а не загнанный зверь.

"Чего замолчали?! – заорал он, встряхиваясь и разбивая чашу о пол. Осколки брызнули, один из них оцарапал ногу девушке-подносу. По белой коже потекла тонкая струйка крови. – Скучно стало? Музыку! Где гусляры?! Привести Вересово! Сегодня девки из Вересово плясать будут!"

Его глаза лихорадочно забегали. Ему нужна была новая доза жестокости, новый крик, новый стон, чтобы заглушить тишину. Мстивой усмехнулся и встал.

"Из Вересово, говоришь, княже? Там мужики упрямые… вилами махать удумали".

"Тем лучше! – Волх вскочил, опрокидывая лавку. – Притащить сюда их девок! И отцов их! Пусть смотрят, как их дочки пляшут! А кто откажется – на угли его! На угли! Пляшите! Все будете плясать! Веселитесь!"

Он хохотал, размахивая руками, и этот дикий, безумный хохот был страшнее любого рыка. Это был хохот человека, который падает в бездну и пытается увлечь за собой весь мир.

Дружинники, подбадриваемые его безумием и предвкушением новой "потехи", с криками и гиканьем бросились выполнять приказ.

Гридница снова наполнилась шумом. Шум, крики, пьяный смех. Все, что угодно, лишь бы не тишина. Волх тяжело опустился на свое место. На мгновение его взгляд упал на струйку крови на ноге девушки. Он смотрел на нее, и в его пьяных глазах не было ни похоти, ни сострадания. Только черная, бездонная пустота. Он был зверем, который пожирал сам себя изнутри. И ему постоянно требовалось свежее мясо, чтобы заглушить вкус собственной гнили.