Читать книгу Когда Молчат Князья. Закон Топора - - Страница 5

Ближе к полуночи рев в гриднице начал стихать, сменяясь тяжелым, сытым сопением и пьяным бормотанием. Несколько дружинников уже спали, уронив головы прямо на липкие девичьи тела. Мед был выпит, мясо съедено, потеха прискучила. Страх, который боярин Волх так отчаянно пытался заглушить шумом, снова начал подкрадываться к нему, холодный и трезвый. В тишине его пьяный разум начинал работать, подсовывая ему образы – холодные глаза черниговского наместника, презрительную усмешку соседа Тугара, невидимую, но ощутимую ненависть его собственных смердов.

Он не мог этого вынести. Он ударил тяжелым кулаком по столу. Одна из девок-подносов вскрикнула от боли. "Еще! – взревел он, и его голос сорвался в поросячий визг. – Веселья! Крови!"

Его воевода Мстивой, седой, одноглазый наемник, чье лицо было испещрено шрамами, как карта дорог, поднял голову. "Вся округа выпита, княже, – прохрипел он. – Всех девок, кого можно было взять без боя, уже взяли".

"Без боя? – глаза Волха налились кровью. – Кто смеет отказывать мне? Кто?!"

"Да эти… вересовские, – лениво протянул Глеб, прихлебывая остатки меда из рога. – Их староста давеча сказал, мол, последнюю дань отдали, и девок на игрища не дадут, ибо не по-божески".

Слово "отказали" ударило Волха как плеть. Оно было хуже любого оскорбления. Это было посягательство на его власть, на сам его мир, в котором его воля должна быть законом. Отказали. Ему.

"Не по-божески?!" – он вскочил, опрокинув кресло. Пьяная тяжесть вмиг слетела с него, уступив место бешеной, деятельной ярости. – "Я им покажу, что по-божески! Мстивой! Поднять людей! Коней! Едем в Вересово! Научим их богов бояться!"

Дружина, оживившись при запахе свежей крови и легкой добычи, загалдела, начала подниматься, искать брошенное по углам оружие. Сборы были короткими и пьяными. Через полчаса два десятка всадников, шатаясь в седлах и горланя песни, выехали за ворота острога, унося с собой запах перегара и предвкушение насилия.

**

Аленка проснулась оттого, что залаял их старый пес Трезор. Он не просто лаял – он выл, тонко и жалобно, как по покойнику. Мать, спавшая рядом на лавке, тоже заворочалась. "Угомонись, дурной", – сонно пробормотала она. Но Трезор не унимался. А потом издалека донесся шум. Пьяные крики и конский топот.

Отец, спавший у печи, вскочил. Он подбежал к оконцу, выглянул. "Лихо", – коротко бросил он. И в этом одном слове было все: страх, отчаяние и приговор.

Деревня просыпалась в панике. Вересово было маленьким, всего десяток дворов, и упрямым. Староста их, Мирон, был мужик гордый. "Хватит кланяться, – говорил он. – Мы люди, а не скот".

Сейчас эта гордость должна была стоить им жизни. Мужики выбегали из изб. Не с мечами – мечей у них не было. С топорами, вилами, косами. Отец Аленки схватил тяжелый рогач, которым вынимал из печи горшки.

"Аленка! Мать! В погреб! Живо!" – крикнул он, и его голос дрогнул. – "И сидите там, не дышите".

Мать схватила ее за руку, потащила во двор, к темному квадрату лаза в земле. Аленка, сонная, ничего не понимая, упиралась. Последнее, что она увидела, прежде чем мать столкнула ее вниз по скользким ступеням, был отец, стоящий у ворот своего двора с рогачом в руках, и рядом – староста Мирон с охотничьим копьем. Их было семеро против двадцати.

Лязг и грохот тяжелой крышки погреба отрезали ее от мира. Они с матерью остались в холодной, пахнущей землей и квашеной капустой темноте. Сверху доносились крики, конское ржание, звук ударов. Потом – женский визг, от которого у Аленки заледенела кровь. Мать зажала ей рот рукой, и сама закусила свою ладонь, чтобы не закричать.

Бой был коротким. Против конных, в броне, пусть и пьяных, у мужиков с вилами не было ни шанса. Старосту Мирона проткнули копьем насквозь. Отца Аленки один из дружинников с хохотом сшиб с ног конем, а другой развалил ему череп ударом топора.

Через щели в крышке погреба Аленка видела мечущиеся отблески. Пахло дымом. Жгли. Потом один из отблесков остановился прямо над ними. Заскрежетал засов, и кто-то попытался поднять крышку.

"Тут еще один лаз, – прозвучал сверху пьяный голос. – А ну, поглядим, какая мышка спряталась".

Крышка поддалась. В проеме появилось бородатое, потное лицо дружинника. Он ухмыльнулся, увидев внизу две пары перепуганных глаз. "О, да тут две! Молодая и… постарше. Ничего, и на квашеную капустку найдется любитель".

Он начал спускаться. Мать Аленки сделала то, чего он не ожидал. Она оттолкнула дочь за бочку с соленьями, а сама схватила с полки тяжелый глиняный горшок с маслом и со всего размаху шарахнула его о голову спускавшегося воина. Раздался глухой звук, воин охнул и, потеряв равновесие, тяжело рухнул на земляной пол.

Но наверху были другие. "Ты чего там, Стрига?" – крикнул второй голос. Не дождавшись ответа, второй дружинник спрыгнул вниз. Он увидел своего товарища, лежащего на полу, и женщину с осколком горшка в руке.

"Ах ты, с**а!" – взревел он и ударил.

Аленка сидела за бочкой, зажмурившись и зажав уши. Она не видела, но слышала хруст, глухой удар и короткий, прервавшийся вздох матери. Когда она осмелилась открыть глаза, второй дружинник уже поднимался наверх, вытирая меч о штаны. Тело ее матери лежало у лестницы.

Погреб снова погрузился во мрак. Аленка сидела, не шевелясь. Она не плакала. Слез не было. Внутри было только звенящее, ледяное ничего. Сверху доносился треск горящего дома, пьяный хохот и крики. Кричали их соседка Дарья, потом закричала молодая жена старосты. Потом крики стихли.

Она не знала, сколько просидела там, в темноте, рядом с телом матери и раненым дружинником, который тихо стонал. Может быть, час. Может быть, вечность. Потом наверху все стихло. Слышался только рев огня. Пьяная стая, насытившись и разрушив все, уехала.

Когда отблески пламени наверху стали слабее, она выбралась наружу. Ее дома больше не было. Был огромный, дымящийся костер. Вся деревня была одним костром. Между догорающими срубами лежали тела. Ее отец. Староста Мирон. Другие мужики. Их всех убили. А где-то в углях дотлевали те, кого они не смогли защитить.

Аленка стояла посреди этого пепелища, маленькая девочка в одной ночной рубахе, босая на горячей земле. И смотрела в сторону леса. Туда, куда, как она знала, вела тропа к деревне Полынная. И в ее детских глазах, отражавших отсветы пожара, не было слез. Было только то, что страшнее любой ярости. Пустота.