Читать книгу Аю-Даг - Наталья Струтинская - Страница 13

Языки пламени охватывали края обрыва, неровной линией белевшие на фоне черной, необъятной бездны, в которой утонули миллиарды золотых звезд. На море был полный штиль, – словно большое черное зеркало развернулось оно далеко внизу. На горизонте пустота, бесконечный мрак. Черный бархат застелил землю – огромный, бесхозный, пустой кусок земли. На тысячи километров не было ни души: глухое эхо, охваченное темнотой. Пустота глядела на меня, пустота отзывалась на пустоту. Я отвернулась.

Небо было чистое, прозрачное. Я стояла, закинув голову, глядя на пролегающую далеко в темноте бесконечную звездную дорогу. Далеко наверху переливался длинный Млечный Путь.

Как вечны и совершенны создания природы, и как зыбки и кратковременны творения несовершенной руки человека. Как странно сидеть на холодном камне и сознавать, что где-то город бушует своей неровной, кипящей жизнью, что где-то тысячи огней освещают темное ночное небо, и в этих огнях теряется крупица совершенной жизни. Невероятным здесь кажется этот бушующий поток, – царствие покоя и тишины завладело этими землями, не нарушаемое тысячелетиями, охраняемое какой-то великой силой от грубого вторжения цивилизованного мира. Все здесь сохранило свою первозданную прелесть, все здесь дышало жизнью, и пустота моря была наполнена живительным ветром, доносившим далекий соленый запах. Склоны горы, освещенные тусклым светом костра, были наполнены тенями и серебряными бликами от ярких золотых звезд, – они темными глыбами нависали над пляжем, словно большое морщинистое брюхо.

Душа моя пришла в совершенно новое и неизвестное для меня движение, а сердце изменило свой ритм. Но я не отдавала себе в этом отчета. Я ощутила некую перемену, но что это, я не знала. Я так же не могла понять, что дало толчок этой перемене. Я смотрела в бесконечную, переливающуюся бездну и не видела ничего, кроме пляшущих бликов костра и пурпурной дымки. Голова как будто опустела, и мысли не могли принять ясные очертания образов. Мне было хорошо, временами даже охватывал какой-то беспричинный восторг, но в то же время в сердце медленно проникала щемящая тоска. Она маленькими цепкими лапками осторожно пробиралась в самые потаенные уголки души, сковывая мысль и усмиряя воображение.

Что можно знать в семнадцать лет? Все кажется незначительным, вечным. Эти два совершенно противоположных слова удивительным образом сочетает юность. Она, со свойственным ей максимализмом, уменьшает значимое и гиперболизирует несущественное. Я не относилась со всей серьезностью к событиям, мыслям, людям. Чувства людей казались мне мимолетными; слова я забывала, а действий не замечала. Я не ловила взглядов, не вдумывалась в последствия. Возможно, это и есть легкомыслие.

Вадим принес из машины гитару, и треск костра заглушили мелодичные звуки струн.

Виктория сидела рядом с Василием и, крутя в тонких пальцах прутик, что-то оживленно ему шептала.

Я опустила глаза. Мне почему-то стало неловко. Я мельком взглянула на Вадима и поймала на себе его взгляд.

Он играл, ловко перебирая пальцами струны, неуловимое колебание которых давало жизнь приглушенной, незнакомой мне мелодии, а в его глазах играли огоньки. Я ответила улыбкой на его взгляд, и он улыбнулся мне в ответ.

Мне почему-то захотелось, чтобы в это мгновение Василий посмотрел на нас. Глупая, эгоистичная мысль, – она неожиданно возникла в моей голове и с первой же секунды отчаянно вцепилась в мой мозг. Он не смотрел на меня, не сидел со мной, и улыбка его была предназначена не мне. Так пусть же увидит, что я не нуждаюсь в нем!

Он всегда принадлежал только мне, и сейчас, когда я – я, его единственная подруга, – спустя два года, наконец, приехала к нему, он сидит так далеко от меня и весело болтает с какой-то блондинкой!

В этот момент до меня сквозь звук гитары и треск костра долетел сдавленный смех Виктории, и я заметила, как Дима покосился в их сторону.

Значит, накануне Василий лицемерил? Он ясно дал мне понять, что вся эта компания совершенно ему не нравится, а сегодня он уже полностью растворился в ней.

Я усмехнулась собственным мыслям, когда Вадим перестал играть и, протянув гитару Коле, подсел ко мне.

– Тебе здесь нравится? – тихо спросил он, когда Коля начал играть.

– Да, очень, – улыбнулась я, глядя на пляшущие в его глазах огоньки. – Часто вы так собираетесь? – помолчав, спросила я.

– Не то чтобы очень… – протянул Вадим и, искоса взглянув на меня, добавил: – Но такой приятной компании у нас еще не было.

Я широко улыбнулась. Мне польстили слова Вадима. Правда это была или нет, но его открытое, красивое лицо и зелено-голубые глаза выражали полнейшее удовольствие. Внезапно с моря подул ветер, и я поежилась. Заметив это, Вадим набросил мне на плечи свой свитер, сохранивший тепло его тела.

– Наверное, к утру будет гроза, – заметил Вадим.

– Почему ты так думаешь? – удивилась я.

– Ветер дует с запада. Гнилой угол, как говорит мой отец.

И правда, ветер усиливался. Искры костра, прежде взлетавшие вверх, теперь разлетались в разные стороны, и языки пламени, будто в такт энергичной музыке, отбрасывали яркие пляшущие тени на загорелые лица.

– Странно, – протянула я, запрокинув голову и поправляя растрепавшиеся локоны, – а небо совсем чистое.

Ветер, предвещающий бурю, внес оживление вокруг костра. Виктория встала, чтобы накинуть на плечи кофту, Лена ловила разлетающиеся на ветру волосы, Рома поспешил укрепить палатки, а Коля продолжал играть.

Я подошла к краю обрыва, придерживая рукой свитер. Казалось, черная бездна дышит мне в лицо. Я слышала, как где-то внизу волны мерно лизали берег, словно не догадываясь о том, что скоро будет шторм. Море как будто обманывало людей, скрывая в тихом дыхании потаенную силу.

Я плотнее завернулась в широкий свитер. Внезапно меня окутала волна теплого запаха мужского тела. От свитера слегка пахло парфюмом. Я закрыла глаза. Теперь мне казалось, что я растворяюсь в этом безудержном, волнующем аромате. Приятный, слегка горьковатый. И сладкий. Совершенно непривычный, незнакомый. Но… Было в нем что-то, что не находило во мне должного отклика. Это как симфония, прекрасная, всеми признанная и совершенная, но, вопреки ее совершенству, не отвечающая струнам твоей души.

Вдруг я почувствовала прикосновение. Обернувшись, я увидела два темных океана, а в них – отражение собственного лица. Вадим стоял совсем близко, левая рука его едва касалась моего плеча, а глаза спокойно смотрели в мои. Лицо его было так близко, что я чувствовала его горячее дыхание.

Но симфония по-прежнему не находила отклика, и я отстранилась.

Прикосновение его мне показалось слишком уверенным, будто отрепетированным. Может, оно и носило дружеский характер, движение мое было машинальным. По телу будто прошел электрический ток. Что это? Тихий отклик неопытного, горячего сердца? Желание, заложенное природой и пробужденное одним неверным движением? Или же яркая вспышка молнии, за которой последует гулкий раскат грома?

Заметив мое движение, он медленно убрал руку. Я чувствовала его присутствие за спиной, и тепло разливалось по моему телу. Я снова посмотрела на горизонт, откуда на меня дышала черная бездна.

Ветер усиливался, становилось зябко даже возле костра. Вскоре потушили огонь и начали устраиваться на ночлег. Лена, Виктория и я расположились в одной палатке.

При колеблющемся свете ночника на батарейках Виктория некоторое время еще что-то оживленно щебетала, уже по-дружески улыбаясь Лене.

Постепенно серая дымка рассвета стала проникать сквозь щели палатки, – свет ночника бледнел, источая неживое свечение.

Гроза разыгралась только к утру.

Я задремала, когда меня разбудил приглушенный гул.

Я вышла из палатки и, кутаясь в теплый плед, посмотрела туда, где тонкая оранжевая полоска огненной пеленой скрывалась за облаками, и казалось, словно языки пламени ласкают темнеющее, неподвижное небо, которое медленно поглощали серые, рваные облака.

Тучи отражались в море, которое медленно сливалось с горизонтом. Порывы ветра рисовали ровные рябые узоры на зеркальной глади воды. Скалы приобрели своеобразный темный оттенок, тенями вырисовываясь на фоне тонущего рассвета.

Я поежилась. Ветер рвал мои волосы. Он, словно возница, порывами подгонял облака к тающей линии горизонта. Казалось, словно тысячи душ оторвались от земли и улетали в вечность.

Я смотрела туда, куда вместе с облаками ветер гнал мои мысли. Это был один из тех редких моментов, когда мысли просто не могли соединиться в общую картинку. Исчезли и чувства. Осталось только одинокое ощущение холодного ветра на руках.

Воздух накалился и тяжелым сгустком энергии опускался на тонкие плечи. Мне показалось, что сквозь свист ветра я услышала далекий, гулкий раскат, – это возница плетью ударял по голым высоким скалам.

На какую-то долю секунды все стихло. На мир опустилось удушающее безмолвие. Природа замерла в ожидании. Даже море задержало свое прерывистое дыхание. Еще мгновение – и по упряжи из бурых облаков вновь прокатился раскат.

– Вот и гроза, – произнес глухой голос за моей спиной. Рубашку Василия разрывал ветер.

– Мне кажется, нужно собрать немного дров, пока буря не разыгралась, – сказала я, невольно обрадовавшись, что мы сейчас наедине, – а то мы не сможем разжечь костер.

– Я схожу, – согласился Вася, застегивая рубашку.

– Я с тобой.

Я аккуратно забросила плед в палатку, чтобы не разбудить девочек.

Мы пошли вдоль обрыва и завернули в пролесок, который находился достаточно далеко от палаток. Однако здесь было много сухих веток, которые избавляли от надобности ломать деревья и кусты.

Чувство, будто Василий мне не принадлежит, которое внезапно поразило меня вечером, сейчас казалось нелепым. Как я могла допустить эту мысль? Вот он, воплощение моей жизни, моего детства, идет впереди меня. Вот он, будто почувствовав мое пробуждение, пришедший ко мне. Вот он, знающий меня, не стеснявший и не стесняющийся, уверенный, сильный. Я смотрела на его крепкую, родную спину, скрывающуюся за тонкой рубашкой, загорелые руки, открытые до локтя. Я знала тогда, что руки эти спасут, помогут, защитят. Я знала. Но эгоистично, самоуверенно, наивно думала, что так будет всегда.

Гроза приближалась, гром становился резче и отчетливее, почти сразу сопровождая своим гулом яркие вспышки молний.

– Сейчас польет! – крикнула я, стараясь перекричать шум ветра, который гнул тонкие деревья и бил в лицо. Мне на лоб упало несколько крупных капель.

– Иди обратно! – сказал Василий, жестом останавливая меня.

– Ну уж нет.

Рассвет совершенно скрылся за тучами, потемнело. Верхушки деревьев прогибались под порывами ветра. Утро в одно мгновение утратило свою живость, словно некая сила вытянула из него всю жизнь.

Мы собрали связку сухих веток и только собрались обратно, как по темно-зеленым листьям забарабанил дождь. Василий своими черными глазами, в которых заиграли огоньки, вдруг взглянул на меня.

– Бежим! – и он внезапно схватил меня за руку.

Настоящий теплый июльский ливень, какой бывает только на юге, вдруг обрушился на побережье. Деревья прогибались под тяжестью воды, которую низвергало тяжелое небо. Серая стена скрыла море, горы, горизонт тонул в акварельной дымке дождя. Все вдруг исчезло, утонуло, испарилось. Не было теперь ни гор, ни моря, ни неба. Дождь хлестал в лицо, волосы сразу же прилипли к спине, светлый сарафан мокрой тряпкой повис на теле, а босые ноги скользили по траве. В своей руке я чувствовала горячую, сильную руку, крепко сжимавшую мои мокрые, белые пальцы. Мы выбежали из пролеска и неслись теперь через поле в сторону отвесной скалы, в нише которой можно было укрыться. Мы бежали, желая спастись от стихии, внезапно настигшей нас, в то же время упиваясь этой стихией, частью которой мы стали. Сумасшествием было бегство под открытым небом, под градом ливня, треском грома и раскалывающими небосвод молниями. Совершенно невозможным, нереальным казался этот шторм, столь несвойственный этому времени суток. Но шторм этот, стихия, которая обрушилась на нас из грозной колесницы небосвода, будто превратила реальность в дымку того сна, что является нам за несколько мгновений до пробуждения, когда, просыпаясь, мы все еще лежим с закрытыми глазами, стараясь ухватить его обрывки, растворяющиеся и ускользающие от нас в ярком, живом свете утра. Послевкусие же сна сопровождает нас потом весь день, и, закрывая глаза, мы не раз еще возвращаемся в тот мир событий, который нарисовало нам наше воображение.

Много раз потом я мысленно возвращалась к тому дню, который мог – я знала это! – мог изменить дальнейший ход моей жизни. Много раз я прокручивала в своей голове то призрачное утро, разрывавшее мир громом и щедро, изобильно низвергавшее на землю казавшийся бесконечным поток дождя. Словно неведомая рука соединила в этой утренней стихии две заблудшие, одинокие, юные души, на заре своей жизни жаждущие, бессознательно ищущие чистой любви, инстинктивно чувствующие, что она где-то рядом, что достаточно протянуть руку, чтобы прикоснуться к тому, что иные ищут всю жизнь и не находят. Но человеческой природе свойственны страх, недоверие, сомнение, которые время тщательно шлифует, события придают блеск, а жизнь крепко вставляет в души людей. Страх быть неуслышанным, непонятым, ненужным, – страхи, порожденные гордыней, себялюбием; страхи, которые надо бы побороть искренностью, самопожертвованием, самоотречением, убрать, изничтожить как побочное явление, ненужный мусор, засоривший механизмы души. Но это требует усилий, работы над собой, это требует мужества. Понимала ли я это в семнадцать лет? Конечно, нет.

Любые отношения между людьми, будь то дружба или любовь, требуют колоссальной работы и труда, самоотдачи, самопожертвования. Нельзя иметь друга, не жертвуя, не отдавая безвозмездно. Дружба – непрерывная самоотдача. Собственничество, эгоизм, всепоглощающие «я» и «мое» не являются атрибутами любви к ближнему!

Я бежала сквозь стену дождя, бежала, крепко держась за смуглую руку, вода заливала мне глаза, струйкой стекая по губам, попадая в раскрытый в улыбке рот. Я улыбалась Василию, который, прижимая охапку намокших веток к груди, бежал впереди, изредка обращая свое мокрое, сияющее лицо ко мне. Ветер, резаными волнами хлеставший деревья, на открытом пространстве свободно рассекал стену из дождя, подгоняя нас вперед. А мы бежали, бежали, бежали…

Наконец достигнув холодной стены, навесом укрывшей нас от ветра, Василий откинул в сторону мокрые ветки и увлек меня вглубь пещеры.

Вода ручьями бежала по его взъерошенным волосам, лицу, рукам. Рубашка облепила тело, обозначая загорелую, рельефную грудь и сильные руки. Василий прислонился спиной к каменной стене, увлекая меня за собой. Стена из дождя скрыла от нас деревья, поле, горы. С каменного навеса ручьями текла вода, а за ним единым серым полотном сливалось небо и ливень.

Василий все еще не отпускал моей руки. Я прижалась к его плечу, заливаясь безудержным смехом.

– Мы лишились костра! – воскликнул он, улыбаясь во весь рот на мой восторг.

– Черт с ним, – смеялась я, убирая с лица прилипшие волосы.

Сердце билось, готовое выпрыгнуть из груди, к лицу прихлынула горячая кровь, в ушах шумело от быстрого бега. Летние, южные ливни не длятся долго, и я знала, что скоро так же неожиданно сквозь пелену дождя проглянет раскаленное солнце.

Но время в тот миг словно остановилось, и дождь не то чтобы не затихал, а, напротив, набирал оборот. Я снизу вверх смотрела на Василия. Мой взгляд остановился на двух маленьких родинках под его губой, будто весело пританцовывающих от его улыбки. К его загорелой мокрой щеке прилип маленький зеленый листик, видимо оторванный сильным ветром в пролеске. Василий сверху вниз смотрел на меня своими черными глазами с мокрыми ресницами, в которых я не видела ничего, кроме собственного отражения. Я поднесла пальцы к его щеке, и на мгновение мне показалось, что в его глазах промелькнул испуг, хотя улыбка по-прежнему светилась на его красивом лице. Тогда я показала ему листик, и мы снова засмеялись.

Все тело мое чувствовало его рядом с собой, – теплого, мокрого, живого. Лицо его было близко к моему, так что я губами чувствовала его порывистое дыхание. Сердце билось часто, громко, так что мне казалось, будто его рука, крепко прижатая мною к груди, прыгала под его биением. Я видела каждую впадинку на его лице, я видела твердый изгиб его губ, видела каждую ресничку на его глазах. Он стоял против света, так что лицо его оставалось в тени, и я отчаянно старалась разглядеть в нем что-то, что ожидала увидеть с нашей первой встречи.

Я привыкла ловить на себе восхищенные взгляды, мне льстило внимание, в котором я буквально купалась в Санкт-Петербурге. Я не знала отказа, однако я никогда не любила. Но все мое существо желало нравиться, желало быть восхищаемым. И, встретив Василия – красивого, изменившегося и еще непокоренного моей красотой, – я возжелала понравиться ему. Я отчетливо поняла это теперь. Я увидела в нем не друга, не родного, бесполого человека, но мужчину – желанного, непокоренного. Все мое пробужденное женское начало поднялось во мне, желая встретить восхищенный взгляд, полный любви и покорства. Я искала в его глазах, в его лице и позе ответ на свой немой вопрос, который я задавала всем и положительный ответ на который еще больше желала от него. В ту минуту, когда я стояла так близко от него, я вдруг отчетливо поняла, что хочу его, хочу, чтобы он принадлежал только мне, хочу видеть в его глазах покорность и восхищение своей красотой, хочу стать для него той единственной женщиной, которую он будет любить всю жизнь и замену которой он не найдет никогда. Все существо мое хотело власти над этим человеком. К лицу подступил жар отчаянно бьющегося сердца, волнами гоняющего кровь в молодом теле.

Я чувствовала его руку на своей груди. Мне казалось, он был частью меня, неотъемлемой частью, он всегда принадлежал мне и, несомненно, он должен был любить меня. Я знала силу своей красоты, своей улыбки, которая открывала любые двери казавшихся запертыми и неприступными душ. И я улыбалась сейчас, и я чувствовала, как горят мои глаза, жадно впившиеся в его и отчаянно кричащие: «Полюби меня!». Я знала, что я красива сейчас и в этом мокром платье, обозначавшем мое стройное, маленькое тело, с горящими раскрасневшимися от ветра щеками, что прелесть мне придают мокрые волосы, облепившие мою шею и плечи. И прикосновение его не было неприятно мне, как прошлым вечером прикосновение Вадима. Оно не парализовало мое тело, а, напротив, пробуждая желание, словно приковало его к себе.

Не отрываясь, вечность смотрела я в эти черные глаза, скрытые от света, и искала, искала в них отклик, ответ, искала и… не находила. Я все еще чувствовала его руку в своей, но рука была твердой, непоколебимой. Лицо, направленное на меня, скрывала тень, и я не видела ничего. И мне показалось, что пропасть разверзается у меня под ногами. Я вдруг осознала ужасную ошибку.

Я опустила глаза и, отпустив сильную руку, отошла вглубь пещеры.

– Тебе не холодно? – спросил он, скорее для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Совсем нет, – ответила я.

Мне вдруг показалось все ложью, лицемерием, обманом. Четыре дня я пребывала в дурманящем тумане иллюзий, ожиданий, предвкушении чего-то необыкновенно особенного. Мне открылись совершенно незнакомые доселе чувства, и подаривший мне эти ощущения человек в мгновение отказался от меня – именно как отказ я расценила его непоколебимость. Я не волновала его, он не желал меня, и это необыкновенно оскорбило меня. Я будто сделала что-то недостойное себя, коснувшись этого красивого лица, заглянув в черные, чуть раскосые глаза, и невольно задав им вопрос, который сам явился откуда-то из самых глубин души, подобно этой грозе, которая долго формировалась где-то, чтобы вдруг и с такой силой пролить свое чадо на раскаленную землю.

И снова непонятное чувство отчужденности стало прокрадываться в сердце.

Дождь шуршал по земле, заглушая голос, заглушая саму жизнь.

Мы были одни; как два зверька, загнанные стихией в это ущелье, мы прижимались к холодным стенам, не находя в себе мужества посмотреть друг другу в глаза – столь великое произведение природы, дарующее нам возможность не только созерцать, но и говорить то, что невозможно выразить словами.

Я боялась не встретить в его взгляде то, что все эти дни я невольно искала в нем. Тогда я не отдавала себе отчета в том, чего я хотела и к чему я стремилась, неопытность души моей не давала мне возможности осознать всю полноту чувства, которое так внезапно зародилась в ней. А он? Что чувствовал он в ту минуту? Что творилось в душе этого человека?

Что сделали бы два взрослых, чувственных человека, безудержно влекомых друг к другу, оказавшись наедине, скрытые от всего мира таинственной силой природы и судьбы? Они бросились бы друг к другу, разрывая те незримые, глупые предрассудки и страхи, что живут в нашей голове и сковывают нашу душу! Что сделали мы, два юных человека: я – совсем девчонка, и он – молодой человек, мужчина? Мы молча стояли по обе стороны пещеры, глядя на пелену дождя, разделенные незримой стеной страха – быть непонятым, быть отвергнутым. Страха разрушить то, что уже не существовало вовсе, но в нашем сознании оставалось тонкой связующей нитью между нами – память о детской дружбе.

По инерции мы поддерживали те отношения, которые родились в детстве, мы тянулись друг к другу, находя друг в друге отражение самого себя. Но телефонные разговоры не вызывали в организме тех биохимических реакций, которые возникают наяву.

Шуршание дождя постепенно затихало, становилось светлее, и вскоре можно было четко разглядеть склоны гор, которые изредка освещало пробивающееся сквозь рваные, истощенные черные тучи утреннее солнце.

Внезапно стена, к которой я прислонилась, показалась мне ужасно холодной и я поежилась.

– Пора возвращаться, – сказала я и, оттолкнувшись от стены, вышла под золотистые солнечные лучи.

Мне казалось, я что-то упустила, какую-то важную деталь, которая уже никогда не вернется. Я будто опоздала на троллейбус и сейчас стою одна на остановке, наблюдая, как он скрывается за поворотом.