Читать книгу Аю-Даг - Наталья Струтинская - Страница 9

Было около двух часов дня, когда мы подходили к дому, а к нам навстречу вышел дед в белом костюме пасечника и сетке от пчел на голове.

– День до-обрый, – весело протянул он. – Жара-то какая! Марево!

– Да, Петр Матвеевич, – сказал Вася. – Но говорят, к концу месяца похолодает.

– Это бы нам не помешало, – деловито сказал дед и, подняв вверх левую руку со вздернутым указательным пальцем, произнес: – Василий, а мёду будет больше тридцати фляг. Ага-а! Ты можешь себе это представить?

– Столько трудов, сколько вкладываете вы в пасеку, не каждому под силу, – с ноткой восхищения произнес Вася.

Под темной сеткой на лице деда мелькнула довольная улыбка.

– А как же! – согласился дед. – Они ведь как будто все понимают. Не будет для них условий – и продукта не будет. Они ведь труженики. Им помогать надо.

На крыльце появилась бабушка с кастрюлей красной клубники в руках.

– Ах, вы пришли! – воскликнула она. – А мы как раз обед приготовили. Заходите в дом.

– Да нет, что вы, не стоит, – запротестовал Вася.

– Бабушка, мы на минутку, – сказала я. – Жарко, есть совсем не хочется.

– Никаких минуток, – бабушка внимательно посмотрела на нас своим проницательным взглядом. – Поднимайтесь в дом. Я сейчас клубнику домою и приду.

Я посмотрела на Васю и пожала плечами.

– Ничего не поделаешь, – улыбнулась я. – Придется тебе остаться.

Мы поднялись на резное крыльцо, из которого вела дверь в сени, занавешенная от мух белой сеткой, которую раздувал сквозняк. Со стороны кухни доносился частый стук ножа о деревянную доску – мама что-то резала. Пахло свежей зеленью, специями и укропом. В доме было прохладно, двери везде были распахнуты, и сквозняк раздувал светлые занавески на широких окнах. Из сеней направо вела дверь в кухню, с противоположной стороны – на широкую веранду, а прямо находился проходной зал, где стоял широкий дубовый стол у окна, пять стульев, мягкий диван у стены, на которой висел ковер с изображением горы Ай-Петри. Из зала прямо вела дверь в светлую, залитую солнцем просторную переднюю, а оттуда – в три спальни; направо же шла дверь в кабинет, где стоял большой письменный стол, стеллажи с книгами и старый диван начала двадцатого века.

В передней было три больших окна – два были расположены напротив входа и выходили в сад, и одно – сбоку, из которого просматривалась подъездная дорожка. Между окнами, у стены, стоял широкий старый деревянный комод, на котором восседал плазменный телевизор, нелепо смотревшийся на фоне резной мебели девятнадцатого столетия. Напротив него стояли два мягких кресла и столик с вазой. С противоположной стороны располагался темный резной шкаф с застекленными дверцами. В шкафу виднелись рамки со старыми фотографиями, книги и какие-то шкатулки. Справа находились две двери, ведущие в спальни.

Дом был просторный, светлый, минимально заставленный. Благодаря непомерным усилиям бабушки, он сохранил особую энергетику и дух времени своего создания – начала двадцатого века. Его построил еще прадед моей мамы. Поначалу в доме жили родители моего деда, позже он выполнял роль дачи, куда семья приезжала несколько раз в год из Петербурга. Теперь же мои дед и бабушка жили в нем постоянно.

Мы прошли на веранду, где в тени плетеного винограда располагался широкий круглый стол, накрытый белой скатертью. На столе стояла ваза с пышными садовыми розами, четыре белые пиалы, рядом были разложены приборы, стояла плетеная корзинка с хлебом и этажерка с ароматной выпечкой.

– Здравствуй, Вась, – с улыбкой сказала мама, заходя следом за нами с большим блюдом в руках. – Как поживаешь?

– Добрый день, – смуглое лицо Васи расплылось в улыбке. – Хорошо, спасибо. Я стал невольным участником семейного обеда…

– Да ну, что ты такое говоришь, – отмахнулась мама, раскладывая по пиалам салат из свежих овощей, кусочков мяса, редиски, огурцов, картошки и зелени. – У нас сегодня окрошка с домашним квасом. От такого обеда отказываться просто непозволительно.

Зашла бабушка с миской холодной клубники и графином с темным квасом.

– Давайте-ка, садитесь за стол, – с улыбкой сказала она, ставя на стол графин.

Я обошла стол и села со стороны сада. Василия посадили напротив, – он держался уверенно и свободно, но в его глазах я заметила мелькнувшее волнение. Я улыбнулась.

– Эх-хе-хе-хе-хе, – послышалось в сенях, и на веранду твердым шагом зашел дед. – Как у вас тут все краси-иво да наря-ядно, – рассмеялся он, разводя руками перед розами.

Ароматная окрошка, заправленная холодным квасом, приятно охладила желудок. Минут десять все молча ели, следуя дедушкиной присказке «когда я ем, я глух и нем». Мы изредка переглядывались с Васей. Он сдержанно, но с заметным аппетитом доедал свою порцию, отвечая мне улыбками.

В этот момент мы словно перенеслись на десять лет назад: дедушка смачно хлебал окрошку; бабушка, изящно держа в руках кусочек ржаного хлеба, заботливо пододвигала ему салфетку; мама, со всем присущим ей вниманием, была занята своей пиалой, а Васины раскосые глаза улыбались мне с противоположного конца стола. Такие обеды были если не привычными, то частыми атрибутами моего крымского лета. В детстве, случайно забегая домой, мы были обязательно пойманы бабушкой и приглашены на семейный обед. Коля и Митя, как правило, убегали домой, где их ждали мамы с накрытым столом. Вася же вырос в рабочей семье, родители на обед не приходили, и бабушка, зная, что мальчик останется один, всегда предлагала ему пообедать у нас и возражений не принимала.

Я посмотрела на Василия и поняла, что ошиблась. Он не изменился – я просто отвыкла от него. Меня всегда окружали веселые, болтливые молодые люди, которые развлекали меня шутками и пустыми рассказами. В Василии же не было поверхностной беззаботности, в нем всегда присутствовала сдержанность и немногословность. И нынешним утром, на пляже, меня невольно привлек все тот же оберточный блеск, который я подсознательно начала сравнивать с глубоким внутренним содержанием. Именно это нелепое сравнение вызвало во мне всплеск раздражения, словно я решала простое уравнение и у меня никак не получалось найти корень. Внешнее и внутреннее несравнимы, так же как рыжее и широкое. Я поняла, что Василий не подлежал сравнению, он был отдельной единицей – моей единицей, – и не нужно было больше об этом забывать.

– Так вот, хочу вам сказать, – улыбнулся дед, с довольным видом отодвигая пустую пиалу, – что блюдо это отменное.

Только мама собралась встать, чтобы собрать тарелки и принести чай, как бабушка проворно вскочила и, жестом остановив ее, убежала на кухню.

Дед, облокотившись на локти и задумчиво прислонив указательный палец к губам, внимательно посмотрел на плетеный виноград, как будто что-то обдумывая. Я хорошо знала этот его жест.

– Утром Миша заходил, – наконец произнес он, переводя взгляд на нас. – Так вот, Женечка, помнишь, у тебя в классе учился такой Генка А.?

– Может быть, Гоша? – уточнила мама. – Ты имеешь в виду сына директора швейной фабрики?

– Да-да. А может быть, и Гоша, я уж не помню. Так вот, помнишь ты его…

– Ну, – утвердительно кивнула мама.

– Они вот жили внизу, через улицу, – он кивнул головой в сторону моря и медленно, с расстановкой, заговорил: – В армию он не пошел, уж не знаю что там да как. Кое-как окончил институт, года через два женился. А он ведь парень ста-атный, здоро-овый такой. Ну, ты и сама помнишь. Старший А. его сразу на фабрику устроил. Гоша квартиру в Ялте купил. Двое детишек у него… Вот, наверное, Машенькины ровесники, может, чуть постарше, – дед остановился и снова обратил свой взор на сад, где весело заливались птицы, словно уже закончил рассказ, но потом произнес: – А жена у него бухгалтером здесь, в управе работала.

– Да, я помню ее. Маленькая такая, невзрачная. Все еще удивлялись, как она замуж удачно вышла.

– Да, удивлялись, – вздохнул дед. – Так вот, года три назад старший А. дом построил. Большо-ой дом, в три этажа.

– Я помню, ты рассказывал.

– Да-а, а сегодня Мишка говорит, на той неделе сожгли дом. Ничего не осталось.

– Да что ты?! – воскликнула мама. – Как же это?

– А не знает никто, – пожал плечами дед. – Средь бела дня все случилось, а никто ничего не видел. Старший А. с женой в тот день уехали куда-то, а вот внучка дома осталась. Видимо, не знали, что дома есть кто-то – чуть ребенка не убили. Она еле выскочить успела, да тут же все и рухнуло.

– Кто же поджечь мог?

– Женечка, а кто мог? – с горечью в голосе проговорил дед, подавив глубокий вздох. – Кто угодно. Старший А.-то какие дела в свое время делал! И ведь люди не задумываются о том, какие могут быть последствия.

– Да ну, папа, о чем ты, – махнула рукой мама.

– Женечка, сколько людей-то из-за него пострадало, – протянул дед, как будто не замечая слов мамы.

– А что этот старший А. делал? – спросила я, все это время молча слушая рассказ деда.

– Машенька, а что он делал… Непорядочный был человек. И должность его нечистым путем заработана. А что должность… Она вот сегодня есть, а завтра ее нет. Ведь все проклинали его. А ненависть… – дед выпрямился, расправив широкую грудь. – Человек может быть беспочвенно нелюбим, он может не нравиться, но просто так быть ненавистным не может никто. Ненависть – она не берется из неоткуда и не уходит в никуда.

– А бывает и другое… – глубоко вздохнув, протянула мама. – Бывает, что в человеке рождается ненависть, порожденная завистью.

– Всякое бывает, Женечка. Только вот что хочу сказать, – дед внимательно посмотрел на маму: – Делая недоброе, добра не наживешь.

– Да ну, нашли о чем говорить, – сказала бабушка, заходя с большим подносом в руках и широкой улыбкой. – Нужно только хорошее помнить и обиды в душе не держать. Счастливый человек плохих поступков совершать не станет. Не от большого счастья дурные дела делаются. А несчастливые заслуживают только жалости.

– Но так нельзя сказать однозначно, – возразила я. – Например, по вашим рассказам, прабабушка лечила людей и помогала обездоленным, она была очень доброй, но ведь ее нельзя было назвать счастливой? В детстве – революция, в молодости – война, зрелость – послевоенное время. Разве знала она, что такое счастье?

– Знаешь ли ты, чем отличается счастье от радости? – мягко спросила бабушка, разливая по чашкам золотистый чай.

Я не нашлась с ответом и вопросительно посмотрела на нее, тогда она тихо сказала:

– Счастье – это состояние души, радость же – состояние твоего мозга.

Тогда я не до конца поняла смысла ее слов. Я раньше не задумывалась над тем, что такое счастье, но мне казалось в какой-то степени абсурдом различать такие понятия, как счастье и радость. Восторг, радость и счастье были для меня синонимами, в моем понимании одно не могло существовать без другого, и высказанная мысль об отношении этих чувств к противоположным областям человеческого существа была для меня нелепостью.

Что же касается бумеранга жизни, то и здесь я придерживалась иного мнения. Другими словами, в связь между грехами отцов и расплату сынов я не очень-то верила. Во мне говорил маленький жизненный опыт и та пыль обыденной жизни, которая повседневно стояла у меня перед глазами. Я не углублялась в философские рассуждения о том, воздастся ли Альке из 11 «А» за то, что в пятом классе она облила мой портфель чернилами, – я просто мечтала о том, что в тридцать она будет мыть полы в моем офисе на двадцатом этаже.

Все, что я видела вокруг, говорило о безвозмездности воровства, лжи и лицемерия. Из того, о чем между собой говорили родители, я поняла, что большие деньги честным путем заработать невозможно. О том, чем занимался мой отец, я знала мало. Мне, собственно, было это безразлично. Но ставить его честность и порядочность под сомнение было для меня недопустимо. Он занимался бизнесом, который не затрагивал интересы пенсионеров, инвалидов или сирот. Отец имел дело с людьми такого же достатка, как и он сам. Но часто в его рассказах мелькало нелестное мнение о его коллегах, которые обманывают своих вкладчиков, давая им неверные сведения, или же совершают фиктивные сделки. Но, имея большую прибыль, полученную на основе обмана или же более тягостного преступления, они не несли больших убытков в виде ударов кулаками судьбы, а жили себе пресчастливо в пятиэтажных особняках на окраине Санкт-Петербурга. Ну а что творилось за четырехметровыми заборами каменных душ, не мог сказать никто.

– Хорошо, пусть так, – сказала я. – Но можно ли помнить только хорошее? Если забывать о нанесенных обидах и по-христиански подставлять вторую щеку, тебя съедят на следующий же день. Эта заповедь не подходит для современной жизни.

– Не все, что говорит Библия, можно понимать буквально, – ответила бабушка. – Когда-нибудь ты это поймешь.

– Если бы все люди следовали общечеловеческим законам, в мире не было бы хаоса, – внезапно сказал Василий, который внимательно следил за разговором, медленно поглаживая ручку чашки. – Но это невозможно, потому что такова сущность человека. Им правит чрезмерное себялюбие и жажда превосходства над другими. Но, по сути, не важно, что происходит вокруг. Главное – в любой ситуации самому оставаться человеком.

– Это все слова, – фыркнула я. – На практике все по-другому. В большом городе очень сложно быть добрым и всепрощающим. К тому же, если ты не будешь любить себя, как будут любить тебя остальные?

– Если будешь стремиться нравиться всем, завоюешь только презрение, – дед громко отхлебнул чай.

– Мне кажется, от степени любви к себе не зависит степень презрения окружающих, – снисходительно улыбнулась я. – Думается, у людей вошло в привычку – презирать.

– Так вот суть в том, чтобы тебе не стать этими людьми, – спокойно сказал Вася. – Наличие человечности не зависит от того, в городе ты живешь или в провинции. Это твой внутренний мир, не зависящий от внешних факторов.

– Ты уже говоришь о принципах, – возразила я.

– Называй как хочешь. Смысл остается тот же.

– Но как можно отвечать добром, когда тебе откровенно плюют в спину? – непонимающе воскликнула я. – Это же просто глупо. Мне сядут на шею и свесят ножки, вот и все.

– Нельзя доброту путать с наивной глупостью, – покачала головой бабушка. – Нужно быть снисходительней к людям, Машенька. И ничто не должно перерастать в одержимость.

– В одержимость чем? Добротой? – усмехнулась я и покачала головой: – Об этом можно много говорить, и все-таки я не согласна…

– Понимание приходит с опытом, – задумчиво протянула мама. – Хотя, как показывает практика, седины в бороде ума не прибавляют.

– Сейчас настолько все изменилось, – я всплеснула руками. – Мне кажется, уже ушло то время, когда люди ценили хорошее отношение и отвечали добром на добро…

– Времена всегда одинаковые, – серьезно сказал дед, положив руки на стол и сжав натруженные пальцы в волевые кулаки, – и люди всегда были одинаковые. Создавались условия. Люди работали, получали зарплату, были заняты делом. Может быть, кто-то больше, кто-то меньше, но, во всяком случае, никто особенно не выделялся. А сейчас, посмотри что! Нам прививают ложные ценности. В головах хаос и неразбериха, – и, вздохнув, он с расстановкой повторил: – Хаос и неразбериха.

– Почему же ложные? – неуверенно возразила я.

– А как же, Машенька, – дед подался вперед. – Молодежь сейчас не знает, что такое уважение, честь, чувство собственного достоинства. Гордость выдается за гордыню. Им вот этот ящик (зачем вы только привезли его сюда!), – он указал в сторону передней, где стояла плазма, – говорит, что не нужно учиться, не нужно работать, все само собой будет. Так ведь неправда это все, уж поверьте мне. Ничто в жизни не дается просто так. За все своя плата. Лучшие умы и таланты будут зарыты. Для них нет почвы. Молодежь сидит и лупит гляделки в телевизор, вместо того чтобы творить, создавать, развиваться. Ведь ты не кому-то должен, ты должен самому себе!

Я задумалась. Дед любил порассуждать за обедом, в особенности его прельщала критика современного общества. Я не понимала, как можно сравнивать мир полвека назад и мир сейчас. Прогресс затронул не только технологии, но и сознание. Человечность и взаимопомощь уступили место расчету и выгоде. В семнадцать лет я уже придерживалась мнения, что невозможно выжить в современных условиях, не нарастив три слоя кожи. Чувствительность и вера были слабыми местами, которые не следовало оголять. А дед гнул палку про доброту и взаимопонимание. В двадцать первом веке появилось слово «бизнес», исключающее эти понятия. Но спорить было бесполезно, мои малочисленные аргументы закончились, и я молча отпила остывший чай.

– Но это касается не всей молодежи, – смущенно улыбнулся Василий. – Я знаю немало молодых людей, которые согласились бы с вашим мнением. Культура вымирает, но она еще теплится в душах людей. И пока есть на Земле хоть один человек, рассуждающий так, как вы, мир не утонет в хаосе и неразберихе.

Я фыркнула, так что в чашке забулькали пузырьки. Василий лицемерил или говорил то, что думал? Я вообще была не сторонницей подобных разговоров, – они заводили меня в тупик. Я путалась в логических цепях рассуждений и к концу разговора теряла связующую нить.

Дедушка тем временем весело рассмеялся.

– Это правда, Васенька… хе-хе… мир не утонет, – и дед снова задумчиво посмотрел в сад.

Бабушка мягко предложила еще чаю. Вася тактично отказался, а я попросила налить мне еще. Я знала, что после обеда дед уходил отдыхать, и за столом оставались мама и бабушка, а это был самый удобный момент обсудить с ними мою поездку на Лазурный мыс. Бабушка всегда была на моей стороне, и я знала: если мама мне откажет, бабушка выступит за меня.

– Культура, конечно, вымирает, – с расстановкой протянул дед, откинувшись на стуле, – это ты верно сказал. Почему сейчас нет таких поэтов, как Пушкин, Лермонтов, Есенин? Почему нет вторых Толстых, Достоевских, Булгаковых и Тургеневых? Неужели перестали рождаться таланты, способные донести мысль до умов читателей?

– Пап, у людей просто нет времени заниматься разбором собственных мыслей, – отмахнулась мама. – Когда писать стихи? Люди уезжают на работу в шесть утра и приезжают в девять вечера. В мегаполисе ты теряешь самого себя, не говоря уже о собственных мыслях.

– Да, Женечка, – согласился дед. – Но ведь это неправильно.

– Неправильно. А что делать? – риторически спросила мама.

– А что делать… – протянул дед. – Ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь… – дед посмотрел на часы на подоконнике. – Ай-яй, уже четвертый час! – сказал он и, кряхтя, стал подниматься из-за стола. – Ладно, деточки мои конфеточки, пойду я полежу маленько. Жара-то какая… ай-яй…

И шаркающей походкой дед покинул веранду.