Читать книгу Аю-Даг - Наталья Струтинская - Страница 19

Я распахнула широкое окно комнаты. По карнизу еще стучали последние капли недавно пролившегося дождя, и свежий, прохладный порыв воздуха откинул назад мои волосы. Пряно пахло землей. Ветви яблони под окном согнулись под тяжестью мокрых листьев. Тучи рассеялись, и сквозь редкие облака проглядывало солнце.

Я залезла на широкий подоконник, глубоко вдыхая свежесть этого утра. Я проснулась с первыми петухами, когда еще серая дымка предвещала рассвет, и долго лежала в свежей, душистой постели и смотрела на яблоню, раскачивающуюся за окном. Потом что-то забарабанило по карнизу, и очертания яблони растворились в пелене дождя.

Накануне случилось что-то совершенно новое и необычное для меня, заставившее сердце отчаянно биться по пробуждению. Был разговор, какого никогда еще не было в моей жизни, было чувство, какого еще не знало мое сердце, и было желание, какого еще не знала моя душа. И теперь я сидела на подоконнике, подогнув под себя ноги, в белой ночной рубашке, не в силах уснуть, и ждала наступления утра.

Два чувства, подгоняемые разными мыслями, боролись во мне. Одно чувство вызывало воспоминание о вчерашнем дне, о Вадиме, который открылся мне с совершенно неожиданной стороны, и о том душевном подъеме, который я испытывала, думая теперь о нем. И чувство это, приводившее меня в некое состояние эйфории, перебивалось иным, более приземленным и неприятным – чувством раздражения.

Василий не появлялся, и я проснулась с твердым намерением увидеться с ним. Мне хотелось поделиться с ним своим открытием, рассказать, как он заблуждался, переубедить его. Василий мне казался теперь каким-то одиноким, отстраненным в своем уединении. И даже, более того, скучным. Я была почти уверена, что он не уезжал из города, отказавшись тогда прийти к Коле, а просто посчитал неуместным и скучным для себя наше ребячество.

Но я не успела собраться, когда мама крикнула с крыльца, что пришел Вася. Он стоял, прислонившись к косяку двери и держа что-то на руках. Я вышла, приготовившись высказаться, когда увидела его.

И тогда снова что-то затрепетало в груди, и на мгновение я остановилась, потому что у меня бешено забилось сердце и подогнулись колени. Я ухватилась за поручень и уставилась на Василия.

В его крепких, загорелых руках тихонько попискивал белый пушистый комочек. Маленький котенок, водя розовым, приплюснутым носиком, пытался поднять головку, удерживая равновесие. На лице Васи сияла улыбка.

– Откуда? – выдохнула я и подошла вплотную к нему.

Всякое раздражение мгновенно улетучилось. На меня смотрели родные, темные глаза, а две маленькие родинки под губой весело приплясывали.

– Кошка окотилась, – ответил Василий, поддерживая котенка. – Отец утопит. Я подумал, может, возьмешь?

Котенок отчаянно пищал, раскрывая свой маленький розовый ротик с белыми зубками. Я взяла его на руки. Котенок плотно уткнулся своими белыми, мягкими лапками мне в грудь. Я помедлила.

– Как его назовем? – наконец спросила я, поддерживая маленькие упирающиеся лапки и поднимая глаза на Василия.

Вася улыбнулся еще шире.

– Я называл его Бонусом, – он пожал плечами. – Он был самый маленький. Может быть, ты придумаешь ему новое имя.

– Нет, – сказала я, – пусть его зовут Бонус.

Я налила в блюдце парное молоко и котенок, шатаясь, подполз к нему и с жадностью стал лакать.

Вася присел на корточки рядом с котенком. Пушистая спинка котенка топорщилась и вздрагивала от напряжения, маленькое тельце пошатывалось.

Внезапно меня охватило сильное чувство стыда. И я не знала от чего – то ли от того, что я нелестно подумала об этом человеке, то ли от того, что я ожидала от него того, чего ожидать было нельзя. И я стояла, переминаясь с ноги на ногу и заламывая пальцы, пытаясь подобрать слова, чтобы что-нибудь сказать, но мыслей в голове не было совершенно. И в то же время мне было радостно от того, что он все-таки пришел, и пришел как раньше, по-свойски. И что теперь будет у меня этот котенок, спасенный им. Правда, я тогда еще не подумала о том, как я сообщу маме новость о новом жильце, но это меня беспокоило меньше всего.

Я не знала, что испытал Василий тогда, на мысе, и понял ли он мой порыв, и ощутил ли перемену во мне, но сейчас он держался спокойно. Я уже забыла и об откровении Вадима, и о том, что хотела рассказать Василию о нем, переубедить его. Сейчас он мне казался правым во всем, родным, источником тепла. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Мне казалось, что если я его отпущу, он уже не вернется. Я подсознательно боялась повторения тех трех долгих дней, когда я ждала, впервые в жизни ждала звонка и в то же время знала, что его не будет. Что подсказывало мне это тогда? Ничего не было, ничего. И даже если воспоминание о Лазурном мысе не занимало мыслей Василия так, как занимало мои, что могло объяснить его отстраненность? Прошла неделя со дня моего приезда сюда, и осталось две недели – две жалкие, короткие недели – до моего отъезда. И он не находил или, что было обиднее всего, не хотел найти времени для меня. Хотя бы часа, чтобы увидеть меня, поговорить со мной. И пусть горячо любимые образы Димы и Коленьки остались в памяти, и дружба наша с возрастом приобрела оттенок приятельских отношений, с Васей дело обстояло иначе. Я с нетерпением ждала этого лета, ждала встречи, и теперь мое сердце сжимало разочарование. И с каждым днем неприятная мысль, какое-то предчувствие посещало меня все чаще – предчувствие расставания. Я объясняла это предчувствие тем, что, возможно, в то утро могла отпугнуть его, и его отношение ко мне могло измениться.

Василий был рядом, – он был сейчас, здесь, но, казалось, был далеко. Мне хотелось коснуться его, но я не могла. И тогда он, словно прочитав мои мысли и почувствовав на себе мой взгляд, неожиданно обернулся, и я быстро опустила глаза.

Внезапно с улицы донеслись громкие голоса и послышалось какое-то движение. Через несколько мгновений со стороны сада появилась бабушка в высоких резиновых перчатках. Калитка распахнулась, и бодрой, раздраженной походкой вошел дед, держа в руках косу.

– Ай-я-яй, – протянул он, и на высоком лбу его образовалась суровая складка, – что творит, паразит!

С улицы еще доносились чьи-то голоса и крики.

– Петь, что случилось? – стягивая с рук перчатки, озабоченно спросила бабушка.

– От паразит, – только вздыхал дед и, поставив косу, снова энергично вышел на усыпанную щебенкой улицу.

Переглянувшись с Василием, мы вышли вслед за бабушкой за калитку.

В соседнем проулке собралось человек пять. Там, рядом с домом, прямо под забором, проходил небольшой овражек, скрытый от глаз и дороги кустами. На перекрестке, у этого овражка, стояли люди и громко переговаривались. Особенно громко говорил дед, разъясняя что-то мужчине лет шестидесяти пяти, понуро опустившему свои плечи под напором упрямо выставленной дедом вперед груди.

– Эх ты ж пес, что ж ты делаешь! – донесся до нас голос дедушки. – Ай-я-яй!

– Твоя земля шоль? – слабым, сиплым голосом отвечал сосед.

– Да как бы и не моя, можно ль? Э-эй…

– Да шо ты, не тоби ж в огород кидаю! – махнув рукой, откликался сосед. – Уберуть.

– Да кто ж уберет-то?

– Мусоровоз.

– Мусорово-о-оз! – протянул дед, качая головой. – Разве ж мусоровоз ездит сюда!

– А то не ездить! – хрипел сосед.

– Именно, что не ездит. И как положил ты его, так и будет лежать, – дед указывал твердой рукой на груду веток и что-то белеющее у самого края овражка. – Ай-я-яй, вот бестолочь-то!

– Ты шо обзываесся? – обиженно прохрипел сосед, выпрямляя плечи.

– Эй-ей, обзываесся! Своими именами называю. Увози, давай!

– Куда увозить-то?

– Да куда хошь, только чтоб этого не было здесь! Машину нанимай.

– Да шо ты, Петро, – махнул рукой сосед. – Сожгу!

– Сожгу-у, – протянул дед. – Неужто ж здесь жечь можно!

– А отчего ж нельзя-то? – развел руками сосед.

– От глупая твоя борода! Здесь ж кусты, да забор деревянный!

– И шо з ними сделаться? – упирался сосед. – Ничого не будэ!

– Дурно-ой! Забирай к себе, кому говорят! У своего забора и жги.

– Не твоя земля, – заладил сосед, все повторяя свой единственный и, как ему казалось, убедительный довод, – не тебе тут решать!

– От скотина! – махнул рукой дед и направился к дому.

– От и иди-и, – крикнул ему вслед сосед, опираясь на грабли.

Дед зашел за ворота и через пару мгновений вернулся, везя перед собой телегу.

– Куды! – воскликнул сосед, увидев уверенно направляющегося к нему деда.

– Ах, ты ж, пес! – сказал дед, подвозя телегу прямо к краю овражка. – А ну-у!

Здесь же была и жена соседа, женщина пышных форм и растерянного лица, и сама хозяйка дома, у которого находился этот овражек, в котором собирались или не собирались сжигать мусор, и мальчонка лет семи-восьми, по всей вероятности, внук соседа, задумчиво почесывающий затылок. И все уставились на деда, который, раздвигая кусты, спустился в овраг и, кряхтя, стал вытаскивать оттуда серые мешки, из которых торчали сухие ветки. Василий, стоявший позади меня, подбежал к нему.

Сосед этот, с которым без малого лет тридцать боролся дед, стоял позади него, не решаясь уже возразить больше. А дед, при помощи Василия водрузив мешки на телегу, направился прямо к дому соседа, перед которым зеленела чистая лужайка, и с кажущейся легкостью выбросил мешки прямо у его калитки.

Овражек этот, некогда бывший шире, теперь сделался совсем маленьким, стыдливо прижавшись к самому деревянному высокому забору. Когда-то он был таким глубоким, что дно его едва просматривалось из-за густых ветвей деревьев, что росли на нем. Теперь же на дне его по весне, тихонько журча, бежал тонкий мутный ручеек, неся бывшие скрытыми под снегом бумажки и фантики, пустые бутылки, должные бы, по мнению бросавших их в него, исчезнуть там. Но фантики не только не исчезали, но предательски выносились этим самым ручейком на улицу чуть ниже той, где жили мы. Так, с годами, овраг постепенно засыпали ветками, золой, мусором, и он уменьшался. И каждую весну дед и бабушка, вооруженные граблями, выходили и чистили его – овраг, находившийся в соседнем проулке.

И никого не волновало – ни саму хозяйку, под домом которой пролегал этот овраг, ни соседних жителей – то обстоятельство, что овраг засыпали мусором. Кто должен был убирать его после них? Куда он должен был деваться? Никто не знает.

Никто и не думал об этом, потому что каждую весну овраг был чист и снова был свободен для новой партии выражения дрянной человеческой сущности.

И сосед, побежавший к своей лужайке, искренне не понимал, что вызывало в дедушке такое негодование. Что было дурного в том, что в овраг, за кусты, было выброшено то, что мозолило глаза при свете дня? И теперь сосед этот, сопровождаемый причитаниями своей жены, что-то обиженно восклицал, убиваясь за свою чистую лужайку, которую исполосовал телегой дед.

А мальчонка жался к юбке бабушки, сверкая глазами на нашего деда. Он видел, как делают его бабушка с дедушкой, и как, стало быть, должно делать.

А хозяйка дома, ухватившаяся за свою калитку, равнодушно созерцала происходящее. Что толку, мол, ругаться – все равно кидать будут. А за забором и не видно ничего.

А потом все расходились по домам и за ужином, после вечерних новостей, начинали хаять страну, правительство, государство. Почему, мол, мы так плохо живем. В Швейцарии вон на велосипедах катаются, и дороги у них чистые, и пенсии большие. И никто не увидит той тонкой связи между этим маленьким овражком и своим государством, и не объяснит сам себе причины собственного недовольства своей жизнью.

А ведь страна в общем – это совокупность маленьких государств в частности. А маленькое это государство есть дом, улица, на которой ты живешь, и порядок в нем. И оттого порядка нет, что хаос в головах. И нет смысла рассуждать о глобальных вещах, если с собственным маленьким государством разобраться не можем и понять и осознать не можем, что никто не обязан убирать, подтирать и подметать за нами, и что не спрятать за кустами этого менталитета, непонятно откуда родившегося в людях.

– Мне идти надо, – сказал мне Вася, подходя ко мне и теребя за ухом котенка, задремавшего на моих руках.

– Так скоро? – спросила я, и сердце мое сжала тоска.

– Если бы только была моя воля… – сказал Вася, но тут мимо нас прошел дед, везя телегу обратно.

– От паразит! – шипел он, не обращая внимания на возгласы, которые ему в спину бросал сосед со своей женой, и, похлопав Васю по плечу, сказал: – Спасибо, Василь! От паразит…

И Вася ушел, оставив меня посреди улицы с котенком на руках.