Читать книгу Стихотворения. Перевод Елены Айзенштейн - Шарль Бодлер, Теофиль Готье - Страница 19

Для нас везенье, критиков и журналистов,

Словно античные рабы, с воротничком почище,

Без передышки и без срока,

В банальной круговерти рока

Бездумно крутим мельницу журнала,

Живем, исчезнув в гипсовой пустыне залов,

Мы люстры вместо солнца ценим свет,

Едва великий пейзажист, восторженный поэт,

Богатую листву, лазоревое небо

Прорвет лучом ночным, наполнив душу негой,

Так создается на картине красоты алмаз,

Хотим живописать его, но он далек от нас,

Хотя журналы есть, и красоты намек – всё то,

Чем человек в суровой книге Бога пренебрег,

Вода, и воздух, и деревья, и пространство,

Лугов велюровых и звезд апрельских царства,

Серебряные блёстки, искры золотые,

О дети без картин и без наследств! Пустые,

Мы позабыли б нашу мать Природу,

Оглушены жужжаньем славы модной,

Что создается прессой и на свет влияет,

Тлеть в сердце мелким ссорам позволяет;

Теряем сокровенную любовь к божественным предметам,

Не слушаем античности заветов

В складках плаща, что сброшен был на мир,

Как девы робкой мягкая туника,

Стыдливо спрятавшая наготы кумир.

Спасибо всем вам, дорогие мастера!

Любовники дубов зеленых, почвы красной,

Которых видит Рим под сумраком своих дерев,

Рисующими куст и профили окрестных гор и рек,

Тех, что о жизни и о солнце заявляют,

В холстах нас алым светом согревают,

Не выходя из дома, совершаем мы турне,

Проходим по Парижу множеством пейзажей,

Лазури неизменною овеяны плюмажем,

Картины ваши словно раздвигают стены,

Распахнутые окна – им родня,

Откуда смотрим на великие зеленые поля,

На золотую жатву осени и леса мезонины,

На горизонт без края и лазурь небесной нивы.

Таким мы видим одиночество художника,

В душе смятение, страданье уничтожившего,

Пещерой Червара, чей образ кистью точной

Бертон2 упрямый высек мощно.

Мы видим вас на покрасневших скалах,

На пастбищах, где коз живет немало,

Склоняют главы козы, в знойном солнце тонут,

Грызут скалу, не находя бутона.

Их путь исполнен света столь,

Что лентой меловой сияет каменная соль,

И очень редко здесь ступает вдруг наш человеческий каблук,

Теряясь в глубине средь римских штук.

Деревьев стройных ряд с умеренной листвой,

Едва чернеют их стволы в тени совсем скупой,

Подъяты, как флагштоки, купаются их лбы,

В безоблачной прозрачности небесной глубины,

И будто бы презрев все удовольствия земли,

Желая спрятать нимфу, тайну выдали они:

Фильтруют воздух дня их ветки слишком мощно,

Исследуют желания и все мечты на прочность,

Под градом веток их худой анахорет

Укрытье может выбрать, одиночества обет.

Ни травы, ни цветок не сгладят ту суровость,

И ясность тона не сокроет желтой краски новость,

Уступы скал подобны тут гадюкам,

Покинувшим ползучих тел приюты,

Чьих нитей бледных ядовитые пружины,

На солнце разомлев, обнимут скал вершины.

И жаждущая птица выпьет только горсть

Сочащихся по горным сводам слёз;

Но той пустыни сдержанной подарен властный дар,

Есть в нашем климате прохлады, свежести нектар,

Где тени непрозрачны и где в волнах трав

Телицы полногрудые ныряют, как корабль,

Где вечный взор сияет в небе строгом,

И человек так далеко, а мы как будто с Богом.

О мать ты гения! Божественная бонна,

Утешная и не воспетая в бесцветности огромной,

О одиночество! Объятье молчаливых рук,

Скучая в мире, небо впитывая вдруг,

Когда смогу с тобою, как анахорет,

Над книгою склонить главу, где сеет мысли свет?

А дальше Алиньи3, с карандашом в руке,

Как Энгр, игравший профилем людским в черновике,

В розы’сках идеала, в прелести дерев витает

И кистью мраморной картины высекает.

Он знает, сквозь жестоких контуров темницу

Потоки и лавины дня пытаются пробиться,

И всем картинам подпись точная идет,

Афинским скульптором ласкает силуэт,

Как Фидий, на Венере наводивший глянец,

С любовью склоны обнаженных скал он гладит.

Вот Магдалина4. И последняя звезда

Мерцает златом на холсте небесного пруда.

Раскаясь в глубине своей пустыни,

Мария слушает концерт зари,

Устроенный оркестром ангелов разбег,

И киннор древних, и готический ребек.

Сгорающий от любопытства луч пронзает купола,

Где мирно спят маленьких птиц тела,

Окутанные ореолом ангельских кудрей,

Вдруг просветленные отбле’сками теней,

Пока туники ангелов и край их ног

Купает в утренней тени зари поток.

Оттенка бурого земля, как волосы Цереры,

Деревень Рима озаренных плодородные карьеры,

По бороздам, мерцающим почти до горизонта,

Как океаном золотым там жатвы контур,

И, как курильница благоухающих паров,

Дым поднимается в клубов водоворот.

Хрустальный небосвод так чистотой играет,

Что видим бесконечности лазурь за его краем.

И впереди, там, у ажурных стен из кирпича,

В античных позах горстка пахарей, ворча,

С собакой, изводящейся от жажды,

Которая на влажной почве страждет,

Простая группа в тихой грации идиллий,

Которую Пуссен знавал и полюбил б Вергилий.

Но вечер с горной высоты спустился,

Тень сделается серой, углубится,

Лимон и апельсин разбавят зелени сурьму,

Закат весь истончен, сложил уж края бахрому,

Молчит цикада, и мы слышим звон

Воды сбегающей, потоков гон,

И мира спящего безгласные часы

Сплетают влажные от слез воды власы,

Едва хватает света, чтобы знаков разобрать ядро,

Там имя скромное, начертанное в черном уголке – Коро5.

И мы ныряем в дождик и туман,

В грязь мостовой и неба с сажей чан,

И вместо прежних милых окоемов —

Углы на стенах, крыши зданий темных,

Вновь ветер плачет, ночь зажгла фонарь,

Потоки светятся, бросая теней хмарь,

Повсюду – шум повозок, песни, крики ближе.

О светлая Италия, прощай! – Мы – в пасмурном Париже.