Читать книгу Анжелика в Квебеке - Анн Голон - Страница 18

Поздней ночью мадемуазель Клео д’Уредан пишет письмо своей далекой подруге Мари-Габриэль, вдове польского короля Казимира V, прозванной Прекрасной Садовницей.

Время навигации прошло.

Послание не будет отправлено, пока не минуют зимние месяцы и весна не освободит реку ото льда. Но мадемуазель д’Уредан обманет долгое ожидание, сочиняя эти письма, которые для нее станут диалогом через океан.

Одно за другим она будет складывать их в шкатулку, специально предназначенную для их хранения.

Моя дорогая,

я переставила мою кровать в другое место.

Теперь из своего угла я отлично вижу новый дом, который Вильдавре построил на границе владений Банистеров, потому что с сегодняшнего дня я начинаю наблюдать за его обитателями, и мне более не придется умирать от скуки, созерцая мой фруктовый сад и реку, которые я уже знаю наизусть.

Под нашими стенами к берегу причалил роскошный пират, и, поскольку он заранее озаботился взять в плен господина д’Арребу и господина интенданта, нам не оставалось ничего другого, как оказать ему такой же роскошный прием.

Так что дело, о котором я вам уже писала, разрешилось благополучно.

Речь идет об этом французском дворянине, союзнике Новой Англии, поселение которого находится к югу от наших владений, на границе Акадии и Канады, и который стал причиной стольких наших тревог. Его почитали врагом и провели против него несколько кампаний.

Стало известно, что у него есть жена, женщина необычайной красоты. Накал страстей достиг предела, когда одна из наших урсулинок, матушка Мадлен – а она ясновидящая, – сделала по этому поводу предсказание, в котором свою роль играл сам дьявол. Для расследования к нему и его жене были посланы люди, которые пришли к вполне утешительным выводам. И страсти улеглись.

Однако затем было объявлено, что они приезжают в Квебек для заключения мирного договора, и споры разгорелись вновь.

Отец д’Оржеваль, который заправляет в Акадии всеми религиозными делами, обвинил их в том, что они мешали ему воевать с еретиками Новой Англии.

Это произвело большой шум, и мнения разделились. В приближении его флота многие увидели предвестие великих бед, и речь уже шла о том, чтобы поднять над собором знамя и спасать город.

Колдун из Нижнего города рассказал, что видел, как по небу несутся проклятые пылающие каноэ. В эту легенду охотно верят все, кто приезжает из западных провинций Франции. Считается, что горящие каноэ в небе – это знамение близких бедствий.

Затем по непонятным причинам этот злобный иезуит исчез, что повергло его сторонников в совершенную растерянность.

Что касается Фронтенака, то он вел себя молодцом. Он всегда стоял за них горой. Он настолько увяз в этом деле, что этим летом даже отправил множество посланий королю, доказывая все выгоды, которые сулит Новой Франции установление дружественных отношений с таким могущественным соседом, который, по слухам, к тому же сказочно богат.

В ожидании ответа, который, как он надеется, будет одобрительным и благожелательным, губернатор разыграл карту дружбы и гостеприимства. К тому же они с господином де Пейраком – земляки, оба из Лангедока, а всякий знает, что гасконцы всегда поддерживают своих.

Так уж устроен мир!..

У нас в Канаде народ очень падок на все новые события и развлечения.

Тех, кто был недоволен их приездом в Квебек, отодвинули подальше, и все принялись готовиться к тому, чтобы оказать господину и госпоже де Пейрак теплый прием.

Моя дорогая, мне трудно вам описать, какую радость испытали жители Квебека от этого приезда, которого все так боялись.

Я ничего не преувеличиваю.

Госпожа де Пейрак обладает свойством, которое присуще королевам, – при виде ее толпа столбенеет.

Она так всем понравилась, что это просто невероятно.

Весь город с самого рассвета толпился на пристанях, и, не появись она, люди готовы были бы ждать хоть до второго пришествия.

По мнению господина де Магри, она женщина ослепительной красоты. Но она, несомненно, колдунья и никогда не переступит порог моего дома.

Мадемуазель д’Уредан подчеркнула последнюю фразу.

Она устроилась поудобнее среди своих отделанных кружевом подушек. Прежде чем установить на коленях подставку для письма, она слегка подушила мочки ушей своими любимыми духами и, взглянув в зеркало, проверила, хорошо ли на ее седых волосах сидит наколка из брабантских кружев. Еще велела принести две новые свечи. Она решила не сердиться на свою английскую служанку, угрюмую, глупую, да вдобавок ко всему еще и еретичку, и приказала лишь убрать с кровати шкатулку и перевязанные лентами пачки писем, которые она еще не развязала и не прочла.

Их принес ей Вильдавре, однако он очень спешил, говорил только о сегодняшних и завтрашних празднествах и быстро куда-то убежал. Она поняла почему, увидев, как целая толпа чужаков, ведомая Вильдавре, заполняет ее тихую улицу и исчезает в его доме.

Именно в этом, как она честно себе признается, и кроется одна из причин ее неприязни к той, которую она про себя называет не «дьяволицей», а «обольстительницей».

Карлон также не пришел меня навестить, хотя он уже в городе. Но я его прощаю, потому что, как вы знаете, питаю к нему слабость.

На улицы вышел весь город.

Моя служанка, англичанка Джесси, добежала до самого луга, чтобы посмотреть на эти корабли, которые, как эта дурочка себе вообразила, приплыли, чтобы ее освободить. В результате она упустила собаку. Поймать ее и загнать в дом стоило огромных трудов, тем более что нам никто не помогал. Я могла бы умереть у себя в постели, и никто бы этого не заметил. По счастью, в эти осенние месяцы, предшествующие зиме, я пью отвар из целебных корней, и это дает мне силы.

Господин советник Магри де Сен-Шамон сжалился над моим одиночеством и нанес мне визит.

Как бы то ни было, вы меня знаете. Я ничего не видела, но все узнала.

Я слышала всего лишь один пушечный выстрел. Казалось, что это ни о чем не говорит.

Стреляла Сабина де Кастель-Морг. Она была в ярости оттого, что в Квебеке так торжественно принимают особ, которых она считает врагами Новой Франции, и особенно ее дорогого духовника отца д’Оржеваля. Этот иезуит, которому она во всем покорна, заставляет ее причащаться каждый день. Мой Бог! Какая профанация! Но я замолкаю, ибо мне говорили, что враждебность, которую король питает к аббатству Пор-Руаяль и янсенистам, по-прежнему сильна…

Клео д’Уредан прерывает свой рассказ, и перо замирает в ее руке. Она не будет пускаться в рассуждения о Пор-Руаяле и янсенистах, потому что стоит ей начать, и она никогда уже не закончит.

Господин де Пейрак явился в сопровождении мощей святой мученицы Перпетуи, чем застал епископа врасплох. Тот и рад бы оказать гостям прохладный прием, да не тут-то было. Когда было объявлено, что городу дарят такую святыню, он был вынужден принять господина и госпожу де Пейрак со всей помпой.

Еще я хочу поведать вам о том стыде, который наши дамы из братства Святого Семейства испытали из-за принадлежавшей к нему Сабины де Кастель-Морг. И не столько из-за произведенного ею выстрела из пушки, поступка, не лишенного отваги, но из-за того, что затем, принужденная своим мужем присутствовать на торжественной мессе в соборе, она оделась во все черное, дабы продемонстрировать, что это для нее траурный день, покрыла лицо свинцовыми белилами и выкрасила губы в кроваво-красный цвет. Короче, она была отвратительна, как маскарад во время Великого поста. Настоящий скандал! Госпожа Добрюн, такая добрая и ласковая, из-за этого даже плакала. Сабина считает, что ей все дозволено. Своим поведением она только вызвала волну симпатии к той, которую хотела унизить, к прекрасной госпоже де Пейрак, а та не обращала на нее внимания и вела себя очень любезно.

Мадемуазель д’Уредан перестает писать.

Стоит глубокая ночь. Все спокойно.

Возле кровати, на ступеньках алькова, лежит черно-белая собака.

Мадемуазель д’Уредан раздвигает занавески, потому что не может отвести глаз от окна, которое выходит на стоящий напротив дом маркиза де Вильдавре.

Там тоже все улеглись на ночь. Все окна темны. Можно различить приглушенные огни, но это просто ночники либо догорающие угли в очаге кухни. Однако высоко в окне дома напротив мадемуазель д’Уредан видит два силуэта. Это мужчина и женщина, они глядят в ночь. Это видение оставляет у нее смешанное ощущение беспокойства и интереса, причину которого она не может себе объяснить.

Одно несомненно: эта ночь кажется необычайно теплой, такой же теплой, как и атмосфера в ее домике, где громко тикают прекрасные часы с маятником.

Мне говорили, что в их распоряжение предоставили усадьбу на холме, приготовленную для благодетельной герцогини де Модрибур, которая должна была прибыть летом вместе со всем своим имуществом и набранными ею во Франции «королевскими дочерьми»… Но она так и не приехала… Ходят слухи, что она утонула…

Но пока они еще живут у Вильдавре. Вы его знаете. Он вечно завладевает всем самым лучшим, тем, что у всех на устах, будь то вещи или люди.

Он бы умер от зависти, если бы ему хоть в чем-то предпочли кого-нибудь другого.

Останутся ли они в доме маркиза? Я бы этого хотела, потому что из моего окна видно все, что там происходит.

Но захотят ли они жить в соседстве с Юсташем Банистером, это другой вопрос. После того как у него забрали разрешение на торговлю мехами и епископ отлучил его от церкви за то, что он носил индейцам водку, он принялся со всеми судиться. Его дети – сорванцы, они вечно безобразничают и мучают свою собаку. Вы знаете, как я люблю животных, и мне тяжело это видеть.

Простите меня, моя дорогая, что я все еще не взялась за чтение ваших писем, один вид которых переполняет меня радостью.

Между нами говоря, моя дорогая, я довольна, что эти гости с юга внесли в нашу жизнь столько оживления. Пока что я описала вам их только в общих чертах. Позднее я напишу вам о них более подробно.

Подведем итог: обольстительница в городе и покинет нас не скоро.

Нынче вечером что-то в красном закатном небе навело меня на мысль, что ледостав уже не за горами, хотя тысячи диких гусей, что скопились на мысе Бурь, пока еще не решились лететь на юг.

Отныне ни один корабль уже не может ни приплыть, ни отплыть. Так что наши гости проведут с нами всю нашу длинную канадскую зиму, после чего мы получим ответы на все касающиеся их вопросы. Ибо у нас здесь все разрешается только весной, когда река освобождается ото льда и становится судоходной. Тогда первые корабли доставят к нам первых курьеров, и мы наконец узнаем, какой выбор сделал король…

Если покинуть скромное жилище мадемуазель д’Уредан и, подобно ночной птице, пролететь над колокольнями и дозорными башнями Верхнего города, мы попадем в резиденцию губернатора – замок Сен-Луи, крепость, что стоит на самой оконечности мыса и господствует над рекой.

В правом крыле замка светится одно окно.

Господин де Кастель-Морг бьет свою жену. Он вне себя от гнева.

Вполголоса, дабы не переполошить замок, где их приютил губернатор, он изливает свою и злость, и досаду:

– Сударыня, неужели недостаточно того, что вы пренебрегаете мной в моем собственном доме, что все те годы, что я на вас женат, вы без конца даете мне понять, что мое присутствие вам тягостно и что я здесь лишний, что вы демонстративно отвечаете презрением на все мои изъявления нежных чувств и делаете меня посмешищем для олухов. И вам еще надо было нарушить данное мною слово и поставить меня в дурацкое положение перед моими солдатами и индейцами, меня, королевского наместника в Америке…

Сабина де Кастель-Морг горбится. Мужнины удары застали ее врасплох.

Уже давно, много лет, он ее не бил.

Она не отрицает, что он вправе быть в ярости, но ненавидит его за то, что он так легко переметнулся на сторону врага.

На протяжении всей этой истории он был на стороне отца д’Оржеваля, одобряя его стремление избавить землю Акадии от этих опасных захватчиков, которым помогает сам дьявол. Это был один из тех редких случаев, когда он хоть в чем-то был согласен с нею, своей женой. Неужели он об этом пожалел? Еще совсем недавно он уверял иезуитов в своей преданности и корчил из себя храбреца…

И оказалось достаточно… чего же? Того, что Фронтенак уверил его в пользе союза между гасконцами? Того, что отец д’Оржеваль вдруг исчез, словно заранее признав себя побежденным? Того, что он еще раз захотел ее унизить?

Прежде всего, оказалось достаточно объявить о приближении к Квебеку этого человека, который слывет колдуном и который уверен в том, что он и его дерзкий флот, нагруженный богатствами и подарками, непременно одержат победу, и притом без единого пушечного выстрела.

Ну что ж! Один пушечный выстрел все-таки был. Тот самый, который произвела она сама, как когда-то мадемуазель де Монпансье, велевшая стрелять по своему кузену-королю. Какое пьянящее чувство испытываешь, когда в твоей власти пушка и ты можешь заставить ее изрыгнуть ядро! Откуда ей было знать, что на борту корабля этого колдуна находится ее сын Анн-Франсуа? Все, что она предпринимает, оборачивается против нее!

Но раз Анн-Франсуа жив и невредим, она нисколько не сожалеет о своем поступке.

Потому что этот жест открытой вражды уравновесил всеобщее малодушие.

Так госпожа де Кастель-Морг во всеуслышание объявила о своей верности духовнику, которому еще вчера все пели дифирамбы, а сегодня отреклись. Наконец-то она смогла выместить всю свою злобу, всю свою горечь, которые копились в ней годами, а причиной, как ей кажется, явилась эта пара, слывущая воплощением успеха в жизни и в любви. А ей ненавистно все, напоминающее, что сама она никогда в жизни не знала ни счастья, ни радости плотской любви.

О! Какую боль, какую невыразимую боль она испытала сегодня, увидев эту великолепную и необычную пару, входящую в собор под овации толпы. Из-за них вся ее напрасно прожитая, полная разочарований жизнь показалась ей еще более горькой. Никогда еще узы брака, связывающего ее с Кастель-Моргом, которого она никогда не любила, не казались ей столь тяжкими. Вся ее загубленная жизнь встала перед нею при виде этой женщины-победительницы, которую горячо приветствовал и боготворил весь город просто потому, что она явилась, потому, что достаточно просто ее увидеть, потому, что в ней есть ОЧАРОВАНИЕ. Тогда как ее, Сабину, никто не любит, она никому не нравится.

Кастель-Морг заставил ее присутствовать на благодарственном молебне. Лучше бы он бросил ее в сточную канаву.

Никому не было дела до ее унижения, до ее страданий, никто не сказал ей ни слова сочувствия.

Единственный, кто был к ней добр, кто ее искренне уважал, – ее духовник – исчез.

К ее печали, разбуженной недавними событиями, прибавились тревога и растерянность.

Неужели он, Себастьян д’Оржеваль, такой сильный, поддался страху? Нет, это невозможно. Может статься, он попал в ловушку? Нет, его сверхчуткая интуиция предостерегла бы его. Но что же тогда предположить? Что он предается размышлениям в каком-нибудь убежище, чтобы потом ударить по врагам? Но зачем нужно скрываться? Ведь он владел ситуацией.

Он ее бросил… Теперь она осталась одна, без помощи, окруженная осуждением и ненавистью.

Слезы катятся по ее распухшему лицу, ставшему еще более уродливым из-за белил.

Граф де Кастель-Морг разъяряется еще больше. Эта проклятая баба вечно делает все так, что виноватым оказывается он… Он мечется, как лев в клетке, по той единственной комнате, которую им выделили, кидая свирепые взоры на предоставленную в их распоряжение кровать, достаточно широкую и удобную, между раздвинутыми занавесками которой видны белоснежные простыни.

– Никогда я не лягу с вами в эту кровать! – кричит он.

– Я тоже! Идите ночевать к Жанине Гонфарель, этой сводне! Вы ведь уже привыкли находить там и пристанище, и нежный прием.

Кастель-Морг изрыгает ругательство, бросается на кровать прямо в куртке и сапогах.

Сабина выскакивает из комнаты, сдерживая яростный крик.

Камердинер господина де Фронтенака, спящий на походной койке перед дверью, слышит звон бьющейся посуды и, заинтригованный, встает.

Замок невелик, и в этот час все должны бы спать. Часовые стоят на карауле снаружи, и этого достаточно. Двигаясь туда, откуда донесся шум, камердинер приходит на кухни.

Господин де Кастель-Морг также слышал этот шум, потому что спал вполглаза. «Она опять что-то разбила», – думает он. Он спускается по лестнице прихрамывая, потому что его нога к утру всегда начинает ныть.

Он видит темную фигуру, которая пересекает прихожую под сонными взглядами камердинера и одетого в ночную рубашку поваренка.

Это госпожа де Кастель-Морг в плаще с капюшоном. Она направляется к выходу.

Он настигает ее в тот момент, когда она собирается открыть дверь, и хватает за руку:

– Куда это вы собрались, сумасшедшая? Куда вас несет в такой час?

Она с видом мученицы отвечает:

– Я собираюсь отнести кое-какую еду папаше Лубетту. Никто о нем нынче не побеспокоился.

Глаза ее внезапно вспыхивают, и она, брызгая слюной, выпаливает:

– Да, город потерял голову! До такой степени, что забыл о бедных и о первейшем долге милосердия. И все это ради женщины, чья красота служит лишь для того, чтобы устранить своих соперниц, для того, чтобы все мужчины пали к ее ногам, для того, чтобы распространять зло и уничтожать добро!

Она говорит с такой горячностью, скривив рот в такой злобе, что даже Кастель-Морг, привыкший к ее неумеренным реакциям, поражен. Это уж слишком. В ее неистовом гневе есть что-то такое, чего он не понимает.

Заинтригованный, он смотрит, как она входит в комнату с видом оскорбленной королевы.

– Почему вы ее так сильно ненавидите? – спрашивает он.

* * *

Исхудавшей дрожащей рукою Пьеру-Мари Лубетту удается дотянуться до табакерки из белой жести, что лежит на табурете возле его изголовья.

Проклятая жизнь! Табакерка пуста.

Затем он снова падает на подушки и зябко натягивает на себя сползшее одеяло, однако у него ничего не получается. Его так трясет лихорадка, что он не накрывается, а раскрывается, чувствуя себя как чугунный котелок, под которым разожгли огонь.

Проклятая жизнь! Что бы он сделал с табаком, если бы там была хоть самая малость? Он бы его пожевал. Курить? Нет, это исключено.

Стоит ему лишь зажечь свою старую трубку, почти такую же старую, как он сам, и сделать одну затяжку, и он начинает так кашлять, что задыхается и харкает кровью.

Жевать? Это он еще может. У него еще есть зубы, зубы почти такие же хорошие, как у индейцев, здоровые, крепкие. Пожалуй, только это он и сохранил. Все остальное утекло: силы, деньги, друзья. Это случается в этой проклятой колонии. Особенно со стариками. Они здесь больше не нужны. Их слишком долго видели, и им слишком много должны. Их предпочитают забыть. Весь день сегодня трезвонили эти чертовы колокола. Бум! Бум! И снова! И потом звонили, звонили! И вы думаете, нашлась хоть одна милосердная душа, чтобы прийти к нему и рассказать, что происходит и что означает этот единственный пушечный выстрел? Потому что это ему не померещилось – выстрел действительно был.

Но он остается один со своим любопытством. Все разбежались, как стая скворцов.

Весь народ выбежал на пристани, чтобы встречать этих чужаков. Один он остался на этой проклятой скале, почти так же, как в детстве, когда он взбирался на нее по козьим тропам. Кто бы мог подумать, что эта широкая, замощенная камнем площадь Верхнего города, где дамы любят разъезжать в каретах, когда-то была окруженной деревьями поляной, где он, шестилетний мальчуган, рыскал со складным ножиком в поисках дикой спаржи или растущих на влажной земле папоротников, чтобы мать могла сварить суп.

Этот ручей, что пересекает площадь, тогда тек среди высоких трав. Он, маленький нормандец, окунал в него босые ноги, глядя на кроны высоких американских деревьев. Он вырезал себе дудочку, сидя у подножия дуба там, где сейчас высится собор. От этого огромного девственного леса остались лишь изгороди и парки, окружающие застроенные участки: монастырь урсулинок, иезуитский коллеж, семинарию, резиденцию епископа и больницу. За этими большими зданиями, окруженными островками зелени, повсюду проложены улицы. И слышно, как по мостовой, трясясь, разъезжают кареты и повозки, цокают подковами лошади.

В те времена, времена его детства, пятьдесят лет тому назад, у подножия утеса Рок жили всего два-три семейства поселенцев. Их немногочисленные дети, как дикие утки, росли на берегах затерянной в лесах реки.

Было всего лишь шесть или семь женщин, и среди них – двадцатилетняя Элен Булле, жена господина де Шамплейна, и ее три служанки.

Стройная Элен Булле, в своем белом платье, с маленьким зеркальцем на шее; индейцы, тронутые тем, что видят в нем свое отражение, говорили, что она носит их в своем сердце.

Все поселенцы жили в доме, который господин де Шамплейн построил на берегу.

Это был настоящий замок из прочного дерева, с просторным амбаром, маленькой голубятней. На втором этаже под двускатной крышей и высокими каменными трубами располагался круглый балкон, позволяющий часовым обозревать окрестности. Дом был опоясан рвом с подъемным мостом, а в стратегически важных местах стояли пушки. Вначале в этом доме жили все, когда наступала зима, когда угрожали ирокезы. Поселенцы, торговцы, переводчики, солдаты. Было тепло. Утес, под которым он стоял, нависал над ним гигантской ледяной бахромой.

Осенние приливы подтачивали сваи причалов.

Зимой всегда питались хлебом, соленьями, сидром и кое-какой дичью, которую приносили индейцы или которая попадалась в капканы.

В доме стоял тяжелый запах шкур. Цинга делала тело дряблым, кожу бледной, десны от нее кровоточили.

Аптекарь Луи Эбер лечил ее отваром из сушеной черники, алгонкины приносили свои таинственные снадобья.

По вечерам читали общую молитву, а по воскресеньям за трапезами – жития святых.

В тот год, когда корабли с провизией были захвачены англичанами, начался голод. Урожай поселенцев, которые едва знали, как работать мотыгой, был ничтожен. Никаких запасов на зиму у них не было, и их ждала неминуемая смерть.

Тогда господин де Шамплейн посадил поселенцев в три лодки, и они поплыли по великой реке Святого Лаврентия, ища милости у дикарей.

Именно так маленькая колония была спасена. Милосердием дикарей. Алгонкины, горные индейцы, индейцы-кочевники в своих вигвамах из шкур или оседлые гуроны в своих богатых домах, полных маиса, – все они соглашались принять либо мужчину, либо ребенка, либо пару с грудным ребенком, чтобы разделить с этими лишними ртами свою кашу из кукурузы или запасы сушеной рыбы или вяленого мяса.

Это было беспримерным милосердием, потому что для каждой семьи, для каждого изолированного племени лишний рот становился бременем, которое могло привести к их гибели, особенно если запаздывала весна.

Так мало-помалу все поселенцы были размещены вдоль реки.

В конце концов осталась лишь одна лодка, та, в которой сидел он сам, одиннадцатилетний мальчик, его друг Танкред Божар, которому было тринадцать, и сестра этого друга Элизабет Божар, которой было десять. Все трое сидели под одеялом, не смея даже пошевелиться от голода и холода.

Правивший лодкой Юсташ Булле, шурин господина де Шамплейна, был настолько слаб, что даже не мог поставить парус, и у него едва хватало сил держать руль.

Подобно призраку, лодка двигалась к полюсу между берегами Лабрадора и Гаспе.

Уже появились первые льды. В начале соленых вод они мерцали в тумане зеленовато-голубыми отсветами. Высокие утесы изо льда, казалось, были населены демонами. День ото дня дети становились все печальнее и печальнее. Им казалось, что они навсегда обречены скитаться по извивам реки. Когда они приставали к берегу, все вокруг было пустынно, и у них более не было сил отправляться на поиски деревень. Они сосали корки и делились последними сухарями из рациона моряков.

На берегу Гаспе вождь алгонкинов согласился принять троих детей. Юсташ Булле отправился дальше один.

В хижинах индейцев было полно дыма и насекомых, но там было тепло. Жизнь погребенных под снегом индейских деревень была не чем иным, как жизнью животных в норе, где пережидают холод, где едят, где занимаются множеством приятных вещей, позволяющих забыть непогоду снаружи. Вспоминая об этом периоде своей жизни, Пьер Лубетт улыбается.

Не слишком стыдливые от природы, эти дикарки, подростки и даже молодые женщины, сразу же заинтересовались двумя красивыми юными чужестранцами. При этом воспоминании он хохочет, и хохот переходит в кашель. Он кашляет, кашляет, и на платке, который он подносит к губам, расплывается пятно крови.

Проклятая жизнь! Это сказывается весь этот дым и весь этот холод – они в конце концов сожгли его нутро. Но он ни о чем не жалеет.

На одно мгновение он снова видит себя – вот он молодой, крепкий парень, удивленный нежданным наслаждением, полученным от плотской любви, барахтающийся под мехами с красивой индианкой. У нее гладкая кожа, она смеется, целует его, ласкает, щекочет, дразнит, лижет, тормошит, как щенка, и он тоже смеется от удовольствия.

Счастливые времена!

И что же делать после такого детства в этом городе, полном домов, лавок, складов, церквей и борделей, что делать со всяким сбродом из Старого Света, который тебя грабит, со всякими попами, которые ни за что отлучают тебя от церкви, со знатными сеньорами-лихоимцами, набожными благодетельницами человечества, прибывшими со всей своею мебелью, гобеленами и картинами, изображающими всех святых, с длиннозубыми чиновниками, иезуитами, стремящимися к мученическому венцу, полуголодными эмигрантами, обалдевшими солдатами, офицерами с претензиями, ходящими по тропе войны, словно медведи, – всеми этими людьми, которых объединяло лишь жадное стремление урвать свое в торговле пушниной.

В те далекие времена дубы в американских лесах еще не принадлежали королю Франции, как было объявлено в один прекрасный день, и славные жители Канады могли вырезать себе из них такую красивую мебель, как его резной буфет. Это все, что у него осталось. Маркиз де Вильдавре ходит вокруг него кругами, да только он его не получит.

Похоже, чужаки, что приехали сегодня, поселились в верхней части той же улицы, где живет и он. Он слышал, как они протопали мимо. Шум! Вопли! Как они перекрикивались!

В далекие времена его детства все было таким большим, таким спокойным, таким пустынным. А сейчас среди ночи орут голоса, возле его дома горланят пьяные, луч света только что скользнул по переплету его забранного промасленной бумагой окна.

Это открылась дверь трактира «Восходящее Солнце», чтобы выпустить спотыкающегося пьянчугу и закрыться опять.

* * *

В самом начале улицы Клозери, как раз напротив дома, где старый Лубетт лежит, забытый всеми, на своем жалком ложе с трубкой из красного камня, вспоминая времена господина де Шамплейна, находится трактир «Восходящее Солнце». К двери ведут три ступеньки, такие предательские для пьяниц в гололед, а над нею – красивая вывеска, на которой золотом сияет улыбающееся солнце.

Здесь нашел приют герцог де Ла Ферте, господин мрачный и неспокойный. Тяжело скрываться под чужим именем, особенно когда прошлое вдруг возникает из небытия в образе очаровательной женщины, а ваше инкогнито не позволяет открыться ей.

Он двигает свой оловянный кубок по столешнице, отполированной несколькими поколениями пьянчуг. Он сидит, развалившись на стуле, вытянув руку, и измятая кружевная манжета покрывает его запястье и пальцы, которые, дрожа, держат сосуд.

Он бормочет:

– Тот, кто не обладал ею… не знает, что такое женщина…

Трое его собутыльников насмешливо хохочут.

– Смейтесь сколько угодно, друзья, – говорит он. – Но кто не держал ее в своих объятиях, не ласкал это божественное тело, не проникал в его сладостные капканы, тот не знает, что такое любовь.

Внезапно он кричит:

– Налей, кабатчик! Мне что, так и сидеть с протянутой рукой, пока я не засохну на корню?

Антонен Буавит бросает презрительный взгляд на этого грубияна. Вот уже тридцать лет, как он повесил вывеску над своим трактиром «Восходящее Солнце» и получил от королевского судьи разрешение «держать питейное заведение и харчевню и иметь лицензию на изготовление и продажу пива, всяких крепких ликеров, вин и сиропов». И он не забыл, что был первым трактирщиком Новой Франции и что нынче его заведение единственное во всем Верхнем городе. Расположенное на равном расстоянии от собора, семинарии, монастырей иезуитов и урсулинок, оно закрывает двери во время соборных служб и воскресной мессы, и, несмотря на то что алкоголь в нем отпускают куда как споро, после полудня здесь могут посидеть и дамы, чтобы выпить капельку малаги, сидра или воды с апельсиновым сиропом.

Так что его заведение нельзя назвать «кабаком». И ему совсем не нравится, что эти знатные господа, чужие в этих краях, забывают, что находятся не на какой-нибудь парижской улочке, где они могли сколько угодно выражать свое презрение беззащитным держателям таверн. Этим летом корабли привезли немало неприятных субъектов. С каждым годом их приезжает все больше и больше. Они что, принимают Новую Францию за свалку?

Антонен Буавит ворчит:

– Засохнуть на корню? Это ему не грозит. Он слишком часто смачивает глотку, чтобы такое могло случиться.

Вокруг него слышится смех, и Антонен, удовлетворенный своей местью, неся глиняный кувшин, подходит к столу этих господ.

Он нальет им крепкого пойла. Так они быстрее опьянеют, и он сможет позвать их слуг, чтобы те забрали их и отвели домой.

С тех пор как прибыли в августе, эти четверо проводят время за выпивкой и игрой по-крупному во всех городских притонах в компании распутных девок и уже доставили ему немало хлопот. К тому же он точно не знает, смогут ли они с ним рассчитаться. Вполне может статься, что они неплатежеспособны. По правилам ему запрещено открывать кредит отпрыскам знатных семейств, солдатам и слугам.

Должен ли он считать их «отпрысками знатных семейств», несмотря на то что им на вид лет по сорок-пятьдесят? Иногда они бывают щедрыми, бросают на стол целое экю. У того из них, который выглядит самым знатным, начальственные манеры, так что он, наверное, военный, но, когда он вяло сидит, развалясь на деревянной скамье, ему, по мнению Буавита, больше подходит другое определение – «придворный».

Он никогда не видел вблизи этих вельмож, которыми, говорят, полон Версаль, этот улей с тысячей сот, невидимых в сиянии высоких окон, за которыми эти придворные прячутся от взглядов простого народа, точно рой шершней и пчел, жужжащих вокруг матки, то бишь короля.

Мысль о том, что он принимает в своих стенах людей такой редкой в Канаде породы, слегка компенсирует Антонену то высокомерное и бесцеремонное обхождение, от которого он уже отвык с тех пор, как высадился на этих берегах, будучи подмастерьем кузнеца без гроша в кармане, весь багаж которого составляли лишь клещи да молоток.

Наливая им вина, Антонен наблюдает за ними краем глаза.

Самый старший из них вгоняет его в ступор, потому что он накрашен, как женщина, и даже хуже – как содержательница борделя. Кокетство, предназначенное для того, чтобы скрыть признаки старения и слишком бледный цвет лица или оттенить блестящие глаза и подчеркнуть линию чересчур тонких губ. Можно только удивляться, как монсеньор епископ терпит такое в том самом городе, где находится его резиденция.

У самого молодого красивые руки, туго затянутые в красные перчатки, и он все время их сжимает и разжимает, словно хочет оценить силу и гибкость своих суставов и мышц.

Четвертый немного тучен, и он кажется единственным из них, кто ни при каких обстоятельствах не теряет головы. У него твердый, безжалостный взгляд. Обращаясь к нему, они называют его «барон», но Буавит подозревает, что именно он распоряжается кошельком господина де Ла Ферте и именно к нему надо будет обратиться, когда сумма кредита станет непомерно большой.

Все они носят шпаги и говорят, что у них уже были дуэли.

Антонен Буавит отходит от них и спешит на зов другого почтенного клиента. Он польщен, что тот нынче вечером зашел в его заведение, ведь это не кто иной, как посланник короля. Он прибыл сегодня и кажется человеком любезным и порядочным.

Сняв шапку, трактирщик кланяется ему очень низко.

– Скажи мне, кто эти господа, – говорит Николя де Бардань.

Антонен Буавит называет их имена: господин де Ла Ферте и его друзья – граф де Сент-Эдм, господин де Бессар и Мартен д’Аржантейль. И берет на себя смелость уверенно добавить:

– Эти господа – придворные из окружения короля.

Несмотря на это заявление, которое в другом месте и в другое время заставило бы его насторожиться, Николя де Бардань продолжает испытывать к этим четверым острую неприязнь. Не приходится сомневаться, что этот фат, с красивыми голубыми глазами и лицом довольно приветливым и благородным, хотя распутная жизнь и пьянство уже наложили на него свою печать, говорит об Анжелике, когда намекает на какую-то женщину, которую он когда-то любил. И он чувствует гнев и тревогу, которые окончательно расстраивают его нервы, и без того подвергшиеся сегодня нелегкому испытанию.

Его поселили черт знает где, в доме довольно красивом, но зато затерянным среди деревьев на краю травянистого плато, которое здесь зовут равниной Авраама. Предоставив своим слугам носить его кофры и сундуки, он вернулся в город, желая разузнать, в каком доме остановились господин и госпожа де Пейрак.

Если он очутился в «Восходящем Солнце», то только потому, что это заведение находится на углу улицы, в конце которой стоит дом, где, как ему сказали, они проведут этот вечер. Опять этот маркиз де Вильдавре сумел устроить так, что они достались ему.

И в довершение всех его бед ему приходится выслушивать по меньшей мере наглые и неуместные разглагольствования этого господина де Ла Ферте.

Вот он снова встает и восклицает, подняв свой оловянный кубок:

– Я пью за богиню всех морей и всех океанов, которая посетила нас сегодня и которая когда-то была моей.

На этот раз господин де Бардань не выдерживает.

Он решает встать и прервать эти неприличные и недопустимые излияния.

Он подходит к четверым гостям.

– Сударь, – говорит он, – извольте принять во внимание, что ваши слова могут опорочить доброе имя благородной дамы. Будьте любезны прекратить говорить о ней так громко.

Господин де Ла Ферте довольно высок и хорошо сложен. Затуманенным взглядом он изучает того, кто его прервал.

– Кто вы такой? – говорит он, сдерживая икоту.

– Я посланник короля, – отвечает оскорбленный Николя де Бардань. – Вы что, меня не узнаете?

– Ну конечно! Что ж! А я… я брат короля! Ну, что вы на это скажете? Одно другого стоит!

Господин де Бардань отшатывается от перегара, которым дышит на него его собеседник.

– Хватит молоть чепуху! У короля только один брат, и, слава богу, это не вы.

– Ну ладно! Так и быть. Я ему не брат, но можно сказать, в каком-то смысле родственник… по побочной линии. А потому берегитесь, господин посланник короля… Бывают семейные ссоры, в которые посторонним лучше не соваться…

Господин де Бардань едва сдерживается, чтобы не швырнуть ему в лицо свою перчатку и не спровоцировать дуэль. Но не годится таким образом начинать исполнение тех важных функций, что возложены на него в столице Новой Франции. Он вдруг начинает жалеть, что на нем лежит такая тяжкая ответственность и он не может позволить себе подобающим образом проучить этого наглеца, глядящего на него столь презрительно и дерзко.

– Да, – говорит он монотонным голосом, – она прекрасна, не правда ли, эта новая королева Квебека? Графиня де Пейрак.

– Сударь, прекратите трепать имя госпожи де Пейрак! Она была моей, – с вызовом повторяет господин де Ла Ферте. Его глаза сейчас похожи на два осколка мутного стекла.

Глубоко задетый, Николя де Бардань отступает. Вернувшись к своему столу, где стоит кружка пива, которое он едва пригубил, он вспоминает слова господина де Ла Ферте и задерживает внимание на выражении «по побочной линии». Ему на память приходит, что брат одной из фавориток короля, Луизы де Лавальер, давно занимает какую-то должность в Вест-Индской компании и имеет в Канаде некоторые доходы.

Может быть, это он? Но что означает его похвальба касательно Анжелики? Что еще ему предстоит узнать о той, которую он любит так страстно и безрассудно?

Господин де Бардань вздыхает.

Сначала были признания циника-полицейского и вот теперь – излияния распутника-дворянина. Где бы он ни оказался, он всегда будет страдать.

Однако его вмешательство немного отрезвило господина де Ла Ферте, чье сердце начинает грызть тоска. Он герцог. А эти ничтожества позволяют себе обращаться с ним свысока… Черт побери! Как низко он пал! Даже когда сбегаешь на край света, тебя могут ждать сюрпризы…

Он чувствует себя плохо:

– Эй, кабатчик! Можете сварить кофе по-турецки?

Мужчина с военной выправкой, сидящий неподалеку, предлагает:

– Сударь, если вам хочется кофе по-турецки, я приглашаю вас к себе. Я к нему пристрастился в Будапеште, когда сражался с турками на стороне германского императора.

Он говорит, что он Мельхиор Сабанак, лейтенант в отставке, приехавший в Канаду с полком Кариньян-Сальера и оставшийся здесь, после того как отморозил ногу во время зимней кампании против ирокезов из союза пяти племен.

– Конечно, жизнь в Квебеке не такая роскошная, как в Версале, – добавляет он, разглядывая богатую одежду четверых придворных.

Тот, к кому он обратился, усмехается:

– Да? Вы так считаете? После такого дня, как сегодняшний, вы полагаете, что Квебек не может превзойти Версаль? Так знайте же, что вы принимали сегодня одну из его королев! Королеву, покорившую все сердца!

Он опять начинает бормотать:

– Подумать только! Этот пират наставил рога и королю, и мне…

Тот, кого называют бароном, прерывает его:

– Монсеньор, говорите тише. Ваши заявления могут доставить нам неприятности. Здесь все друг друга знают, и молва распространяется весьма быстро.

– Еще бы! Как может быть иначе? Ведь мы все тут попали в одну сеть!

И он раздраженно заводит ту же самую песню, которую его приятели за те четыре месяца, что они здесь, уже слышали тысячу раз. И зачем только он приехал в Квебек? В этот маленький, глупый, провинциальный городишко, населенный мужланами, которые вообразили себя вельможами лишь потому, что получили лицензию на охоту и ловлю рыбы.

– Монсеньор, на что вы жалуетесь? – говорит барон де Бессар, который в этой группе пользуется наибольшим влиянием. – Вы ведь только что сказали, что нынче этот город предложил нам такие развлечения, о каких мы не могли и мечтать даже в самых дерзких своих помышлениях.

Граф де Сент-Эдм, старик с накрашенным лицом, наклоняется вперед:

– Монсеньор, я вижу, вы огорчены, но я согласен с бароном де Бессаром. Зима обещает быть интересной. Когда мы садились на корабль в Гавре, мы были готовы претерпеть тысячи невзгод, связанных с временной ссылкой, лишь бы запутать наши следы. За нами по пятам шел этот полицейский, и нам даже пришлось оставить флакончики с зельем Монвуазенши…

– Не называйте имен, – прервал его барон де Бессар.

– Ба! Мы ведь далеко… Возблагодарим же… ад за то, что мы угодили в эти дикие места, где никто еще несколько долгих месяцев не будет нас искать. Кому придет в голову искать нас в Канаде? К тому же я предчувствую, что нас здесь ждет немало изысканных удовольствий.

И, наклонившись еще ниже, он шепотом говорит:

– Я уже говорил вам об этом, братья мои. Иногда надо иметь смелость отправиться в далекие края не только чтобы ускользнуть от несносных болванов, но и для того, чтобы собраться с силами и избавиться от ошибок, свойственных непосвященным. Нынче все в Париже хвастаются тем, что будто бы умеют вызывать дьявола. Но в конце концов эти неловкие попытки способны заинтересовать лишь марионеток в судейских мантиях. Удалимся же от них. В Канаде мы можем найти почти девственное поле для того, чтобы в тишине отточить тайную науку, и наши действия обретут новую силу. Поверьте мне…

Он говорит вполголоса, с безумной улыбкой и горящими глазами.

Господин де Ла Ферте скептически смотрит на него, в его взгляде сквозят отвращение и сомнение.

– Я рад прибытию этих чужаков, которых вы, похоже, знаете, – продолжает накрашенный старик, облизнувшись с видом гурмана. – За красотой этой женщины и личностью этого мужчины скрывается тайный знак. И не слепой случай привел их к нам, а сочетание звезд. С виду это всего лишь блестящие авантюристы, которых полно на берегах Америки, но в них сокрыто куда больше… куда больше.

– Ну еще бы! Мне ли этого не знать! – восклицает герцог де Ла Ферте, разражаясь смехом, сарказм которого понятен ему одному.

– Господин герцог, если они вас узнают, не повредит ли это нам? – спрашивает молодой человек в красных перчатках.

– Ничто не может нам повредить, – опередив герцога, заверяет старик. – Повторяю, мы сильнее всех, ибо мы заключили союз с владыкой этого мира – Сатаной. Меня беспокоит только одно: граф де Варанж, который приютил нас в этом городе, вот уже месяц как исчез. К счастью, у меня есть способ узнать, что с ним сталось.

Однако молодой человек в красных перчатках продолжает смотреть на господина де Ла Ферте, ожидая его ответа, чтобы решить, стоит ли ждать от создавшейся ситуации каких-то выгод.

Герцог медленно качает головой:

– Нет… Я не знаю. Возможно, встреча с нею поможет мне уладить мои проблемы, разве что… Да, вы правы, Сент-Эдм, нам не стоит опасаться неприятностей… – И он глухо добавляет: – Там, где появляется она, жизнь приобретает другой вкус… Сам король тоже кое-что об этом знает… Куда вы идете, Сент-Эдм? – спрашивает он, видя, что старик поднялся.

Тот закутывается в плащ:

– Кое-кто должен вручить мне талисман, благодаря которому мы сможем разглядеть, что нас ждет и что сталось с Варанжем. Тот, кого я вызову, нам все разъяснит.

Господин де Ла Ферте смотрит на него с иронией. Положа руку на сердце, этот Сент-Эдм, с его пристрастием к оккультизму, его немного пугает. Но это человек ловкий и деятельный. Надо обращаться с ним уважительно.

– И кого же вы собираетесь вызвать? – осведомляется он.

Холодная улыбка вновь трогает накрашенный рот.

– Я уже вам говорил… Сатану!

* * *

Граф де Сент-Эдм покидает трактир «Восходящее Солнце» и по привычке, порожденной мнительностью, прикрывает плащом нижнюю половину лица. Предосторожность совершенно излишняя, потому что при свете луны человека можно узнать лишь по походке.

В этот час улицы пустынны. С неба на землю, точно дождь, опускается ледяной холод. Откуда-то издалека, с высоты. Если в Париже холод напоминает реку, чье течение стиснуто набережными, то здесь город открыт всем ветрам и здания нисколько не защищают от грозной девственной природы. Впрочем, эта отдаленность от цивилизации даже нравится господину де Сент-Эдму. Недаром он только что заметил, что нужно удалиться от глупости и безалаберности, которые царят при дворе. Суета мешает сосредоточению, без которого немыслимы оккультные явления. Всех этих бездарей, которые обращаются с флаконом яда или ритуалом поклонения Сатане, словно это игра в бильбоке или партия в карты, в один прекрасный день арестуют и приговорят к сожжению на костре или к отсечению головы, как обыкновенных уголовных преступников, потому что они еще не поняли, что значение королевской полиции изменилось.

Но здесь великие духи, инкубы и суккубы, могут перемещаться свободно. Почва этих краев все еще заряжена теллурическими силами, и эфир струится свободно. В этой стране у служителей церкви нередко бывают видения, здесь происходят чудеса. Все это как нельзя лучше подходит для занятия герметическими науками.

Пепельно-серый свет луны омывает крыши высоких каменных домов, кресты на колокольнях, Квебек представляется Сент-Эдму городом его мечты, мечты об Империи Мрака, где он сам является властелином, божеством, которому подвластны потусторонние силы.

Он подходит к Соборной площади, и кто-то выходит ему навстречу из-за угла.

Чувствуется, что дело происходит в Канаде, потому что силуэт напоминает медведя-гризли. Когда-то давно они нередко забредали в город.

Высокий, мощного сложения мужчина подходит к графу тяжелым, но быстрым шагом. В охотничьей куртке из оленьей кожи, в шерстяной шапке, надвинутой на самые глаза, так что видна только запущенная щетина, он выглядит пугающе.

– Юсташ Банистер, вы принесли мне то, что я просил? – спрашивает граф де Сент-Эдм.

Тот кивает, что-то невнятно проворчав, и протягивает графу маленькую жестяную коробочку.

– Где вы их достали?

– В монастыре урсулинок. Из моего погреба ход ведет в их подполье. Через свой погреб я могу проникать к ним.

Граф удовлетворенно кивает:

– Урсулинки… Это прекрасно! Святые девы… Девственницы… Руки праведниц… Дайте-ка сюда!

Но великан отдергивает коробочку и протягивает другую руку. Он ждет платы.

Граф извлекает из-под плаща объемистый кошелек, набитый экю, и кладет в протянутую лапищу.

Маленькая коробочка переходит к нему.

Пробормотав слова прощания, великан удаляется.

Граф де Сент-Эдм пересекает Соборную площадь и начинает спускаться по Фабричной улице.

Одним пальцем он приподнимает крышку коробочки, и на его тонких накрашенных губах мелькает улыбка: облатки!

Благодаря содержимому коробочки он непременно узнает, что произошло с его другом, графом де Варанжем, который несколько недель назад направился навстречу флотилии этого грозного графа де Пейрака и его чересчур красивой жены и бесследно исчез.

В то время как граф де Сент-Эдм спускается по ухабистой дороге из Верхнего города в Нижний, Юсташ Банистер стучит в дверь низенького домика, притулившегося между высокой оградой монастыря урсулинок и особняком семейства де Меркувиль.

Это мастерская Франсуа Ле Бассера, мастера-краснодеревщика, старейшего члена братства Святой Анны, некогда первого судебного пристава Высшего совета. Несмотря на то что он столяр и занимается резьбой по дереву, украшая церкви, вырезая дарохранительницы, запрестольные украшения и статуи святых, в Квебеке к нему все еще обращаются с просьбой составить официальные бумаги, где нотариальные конторы официально запрещены, что должно излечить горожан от пристрастия к судебным тяжбам.

Но это не помогло! Жители города охотно прибегают к услугам резчика по дереву, который может подать судебный иск.

В этот поздний час, когда кулак Юсташа Банистера молотит в его дверь, Франсуа Ле Бассер еще не спит, ибо работает над эскизом ковчега, который епископ Канады монсеньор де Лаваль только что заказал ему, чтобы поместить святые мощи мученицы Перпетуи, прибывшие сегодня в Квебек.

Этот ковчег разместят под навершием алтаря собора в центральной нише.

Ле Бассер задумал сделать его из древесины ореха в форме восточной курильницы для благовоний с двумя коленопреклоненными ангелами по бокам, держащими мученический венец.

Сквозь стекло овальной формы можно будет видеть внутренний корпус ковчега, сделанный из позолоченного серебра и содержащий мощи. Подставку, вероятно, изготовят в форме раковины или короны, инкрустированной драгоценными камнями. Но что касается этой последней детали, то это еще предстоит обсудить с монсеньором епископом.

От сильного стука в дверь мастер вздрагивает. Оглянувшись, берет масляную лампу и идет к двери осторожно, лавируя между верстаками и кусками дерева, из которых его сыновья и подмастерья начали вырезать детали большой дарохранительницы для нового храма Святой Анны, что на склоне Бопре.

Его ноги прокладывают путь в море стружки, и он внимательно следит за тем, чтобы с лампы на пол не упала ни единая капля горящего масла. Какой беспорядок! Вся работа встала из-за приезда этих чужаков, которые перевернули город вверх дном.

Он приоткрывает дверь и видит перед собою великана Банистера, в одежде из лосиной кожи, протягивающего ему увесистый кошель.

– Юсташ Банистер, что это ты бродишь по улицам в такой поздний час?

– Вот деньги, напишешь мне исковые заявления по моим судебным делам. Я подаю в суд на прокурора Совета, потому что, из-за того что он так и не рассмотрел документы о возведении меня в дворянство, теперь бумаги просрочены. Я подаю в суд на монахинь-урсулинок, потому что они возвели постройки на моих землях. Я подаю в суд на маркиза де Вильдавре, потому что он копал под моей землей. К тому же он хочет присвоить мое поле, которое соседствует с его владениями.

– Банистер, твоя мстительность тебя погубит. Ты живешь только для того, чтобы сутяжничать.

– Не я первый начал. Епископ отлучил меня от церкви за то, что я носил спиртное дикарям. Как будто только я один! Мне запретили ходить в леса и добывать пушнину. Теперь я, видите ли, не имею права покидать город… Ну что ж! Раз так, я займусь этим самым городом… Коли я в нем остаюсь, то буду отстаивать свои имущественные права. Я человек небедный, и денег на тяжбы я найду. Я плачу тебе или нет?..

Его маленькие злобные глазки оглядывают мастерскую, где в полумраке угадываются куполообразные формы, колонны с греческими волютами, панно с вырезанными барельефами, изображающими цветы или фрукты, дароносицы, распятия.

– Давай, бумагомаратель, строчи заявления, или я подожгу твою лавочку и эти украшения для алтаря храма Святой Анны, прежде чем ты понесешь их к урсулинкам для золочения…

* * *

Матушка Мадлен, молодая урсулинка, ясновидящая, не могла ни заснуть, ни даже спокойно лежать. Напрасно она покинула свой неудобный, набитый овсяной половой тюфяк, находящийся внутри алькова из белой пихты, где можно спать, не опасаясь сквозняков, если перед сном задернуть зеленые саржевые занавески.

Напрасно она преклоняла колена на холодном каменном полу своей кельи, чтобы найти успокоение в молитве и умерщвлении плоти.

И тогда она, со свечой в руке, отправилась в золотильную мастерскую.

Где-то в дальнем крыле монастыря плакал ребенок – одна из маленьких воспитанниц. Ночь выдалась такая гнетущая, что даже детям не по себе.

Теперь, стоя посреди мастерской, она успокоилась, глядя на знакомую обстановку, в которой протекали дни под звон отбивающих часы колоколов, зовущих их сначала на службу в часовне, оттуда – в классы и дортуары воспитанниц, а затем сюда, где благодаря своей сноровке они могут принести обители немного денег.

Но вот в конце коридора замаячил мерцающий свет лампы, и на пороге мастерской появилась пожилая монахиня:

– Сестра Мадлен, что вы здесь делаете? Вы нарушаете режим монастыря, который предписывает использовать драгоценные ночные часы, данные нам по милосердию Божию, для восстановления наших слабых сил, потребных для исполнения возложенной на нас миссии.

– Простите меня, матушка. Этот день, хотя мы и провели его в обители, стал для нас тяжким испытанием, ибо его отзвук проник и к нам. Что нам сулит приезд этих чужаков? Тревоги или успокоение? Вскоре я должна буду встретиться с этой красавицей, в которой никто не узнал ту, что явилась мне в облике дьяволицы. При одном воспоминании об этом у меня стынет кровь. Узнаю ли я ее? И отца д’Оржеваля здесь нет, дабы поддержать меня в моей слабости и при необходимости защитить.

К этому добавилась новая тревога. Этой ночью мне явился во сне отец Бребёф, замученный ирокезами. Он умолял меня встать и помолиться о том, чтобы живущий в нашем городе колдун обратился к вере.

– Он назвал вам его имя?

Матушка Мадлен отрицательно качает головой:

– Нет. Он только посоветовал мне неустанно молиться и обещал, что в это время демоны меня не потревожат.

– Возблагодарим за это Господа! А сейчас идемте, сестра. Наденьте певческую ризу. Скоро зазвонят к заутрене. Я так люблю эту службу на исходе ночи, ведь именно в это время дурные люди замышляют столько преступлений. Этой ночью Квебек более, чем когда-либо, нуждается в наших молитвах.

Высоко подняв свои светильники, обе монахини вышли из мастерской и по холодному коридору направились в часовню.

В ночи в часовне урсулинок зазвучали молитвенные песнопения. Они донеслись до большого красивого дома семьи Меркувиль, что стоял по соседству.

* * *

Маленькая девочка, внезапно проснувшись, села в своей колыбельке.

В окно смотрела луна. Лакомке показалось, что это конфета, ведь она блестит, как сахар. Эрмелина де Меркувиль, двух с половиной лет от роду, маленькое дитя колонии семнадцатого века, громко смеется.

Она смеется. Смеется!

Ее смех, как колокольчик, будит домашних.

Ее братья и сестры, спящие по трое и четверо в огромных кроватях, ворочаются, недовольно ворча. Смех Эрмелины доносится до них сквозь стены и плотный полог, закрывающий кровать.

Она никогда не была так счастлива.

Завтра покажется солнышко. Она это знает. Оно будет ждать ее во дворе с руками, полными лакомств. От такого радостного видения она вздрагивает всем своим хрупким тельцем. Ее маленькие ножки хотят бежать навстречу утру. Ее смех становится все звонче, звонче.

Господин судья, ее отец, натягивает поглубже ночной колпак и вздыхает:

– У малышки опять приступ веселья. Не понимаю, почему врачи считают ее слабенькой.

– Потому что ей уже скоро три года, а она до сих пор не ходит, – вздыхает госпожа де Меркувиль. – И даже не пытается встать на ноги. Я в таком отчаянии, что ходила в храм Святой Анны, что на склоне Бопре, и поставила свечку, и дала девятидневный молитвенный обет, который кончается завтра.

– Но малышка кажется такой радостной.

– Это верно. Она всегда весела.

К колыбели Эрмелины подходит кормилица-негритянка Перрина. Госпожа де Меркувиль, выросшая на Мартинике, взяла ее с собою в Канаду, когда вышла замуж. Перрина начинает петь и качать колыбель. Смех постепенно смолкает, теперь слышна только колыбельная. Дети в соседних комнатах вновь погружаются в сон. Затем пение кормилицы заглушает громкий храп судьи.

Не спит только госпожа де Меркувиль, возглавляющая братство Святого Семейства. Она вспоминает все события минувшего дня. Он прошел успешно, несмотря на глупые выходки Сабины де Кастель-Морг… Может быть, стоит исключить ее из братства?

Но госпожа де Меркувиль тут же переключается на другое. Давешний наряд был ей очень к лицу. А госпожа де Пейрак кажется такой жизнерадостной, деятельной, смелой. Они сразу же подружились. Может быть, стоит принять ее в братство?

Госпожа де Меркувиль чувствует себя счастливой. Ей так же весело, как и Эрмелине, она перебирает в уме предстоящие дела. Теперь, когда господин интендант Карлон вернулся в город, можно будет осуществить множество планов. Она покажет ему ткацкий станок, модель которого ей привезли из Франции еще летом. Карлон закажет плотникам еще несколько таких же, их раздадут по домам, и женщины смогут приняться за работу. Теперь в долгие зимние месяцы они смогут заняться полезным делом, вместо того чтобы сплетничать, играть в кости, а нередко и пить. Из пеньки и льна, которые теперь стали выращивать в колонии, они смогут изготавливать добротные местные ткани.

Госпоже де Меркувиль уже слышится веселый стук ткацких станков, раздающийся в общих комнатах крестьянских домов или на чердаках жилищ мещан.

И она с улыбкой на устах засыпает.

* * *

Если мы сейчас пойдем вслед за господином де Сент-Эдмом и спустимся по вырубленной в скале дороге, которую называют Горный Склон, то очутимся в Нижнем городе с его высокими домами под островерхими крышами с тесными рядами громадных труб.

Три длинные улочки, идущие к реке, отделяют покосившиеся домишки улицы Су-ле-Фор, прилепившиеся к самому утесу, от красивых особняков, стоящих на берегу и принадлежащих знати и коммерсантам, таким как Ле Башуа, Базиль, Гобер де Ла Меллуаз. Когда во время больших приливов река разливается, вода плещется прямо у порога домов.

В этом муравейнике, словно по волшебству, возникают все новые и новые дворы, склады, лавки, сараи.

Каменные стены, палисады и массивные деревянные двери ограждают от воров богатства, что хранятся в домах той части Квебека, которая прилегает к гавани: пушнину, вина, зерно, дерево, ткани.

Здесь темно. С наступлением ночи деятельные обитатели Нижнего города запираются в своих домах, и поди знай – кто спит, кто играет в карты, кто пьет, а кто развратничает.

Сойдя с белой дороги, которая привела его с продуваемых ветром высот Верхнего города в этот темный зловонный лабиринт, граф де Сент-Эдм из освещенной части Квебека попадает во тьму улицы Су-ле-Фор, словно спустившись в ад.

Из темноты тянется рука в красной перчатке и ложится ему на плечо.

– Я пойду с вами, – говорит Мартен д’Аржантейль, содержатель королевского зала для игры в мяч. – Мне очень хочется поприсутствовать на канадской черной мессе.

* * *

В доме господина Ле Башуа нынче дается небольшой камерный концерт. У Ле Башуа четыре дочери, три сына и пышнотелая краснолицая жена с невероятно голубыми глазами, она мгновенно покоряет мужские сердца, наставляет мужу рога чаще, чем он ей.

Но, по правде говоря, представив ситуацию подобным образом, мы дадим ей неверную оценку. Потому что в данном случае обманутый муж почитает себя выигравшей стороной. Ведь в конце концов именно ему принадлежит неотъемлемое право обладать этой женщиной, желанной для стольких мужчин, причем он может пользоваться этим правом, когда ему захочется, то есть чаще, чем его соперники. Отсюда и злоба, и ревность, с которой они на него смотрят, и безмятежность, с которой он носит свои рога. И поскольку он, как мы уже сказали, доволен своим положением и почитает себя в выигрыше, у всех уже давно пропала охота над ним насмехаться. Более того, его престиж и авторитет из-за этого только возросли. Он – серый кардинал Квебека. Бывший генеральный агент Вест-Индской компании, он по-прежнему держит в своих руках всю торговлю в этих краях.

В данный момент он играет на бильярде с господином Магри де Сен-Шамоном. Он натирает смолой короткую сплюснутую палочку с загнутым концом, которая служит ему, чтобы катать шары. Пока что игра в бильярд еще представляет собою обыкновенную игру в шары, только перенесенную в гостиную, в ней используются кий, который нельзя переворачивать другим концом, и воротца.

Господин Ле Башуа бросает задумчивый взгляд на своих гостей. Среди них господин Гобер де Ла Меллуаз, седой и элегантный, и Ромен де Л’Обиньер, которому принадлежит участок возле Труа-Ривьер. Ромен посещает дом Ле Башуа, чтобы ухаживать за его младшей дочерью Мари-Адель. Она превосходно играет на вёрджинеле, музыкальном инструменте, похожем на спинет или клавесин, но с более нежным звучанием. Ансамбль дополняют две скрипки и гобой.

Его старшей дочери нет в гостиной. Она весь день провела, запершись в своей комнате. Долгое время она считалась невестой господина де Пон-Бриана, который, как говорят, был убит на дуэли этим южанином, господином де Пейраком. Безутешная девушка решила, что никогда не выйдет замуж.

Будем надеяться, что младшей дочери повезет больше.

Время от времени Мари-Адель поворачивается к Ромену де Л’Обиньеру, пытаясь привлечь его внимание.

Но молодой сеньор рассеян. Сегодня произошло так много событий. Ромен, траппер, неисправимый лесной бродяга, и фанатичный воин, всегда готовый следовать за отцом д’Оржевалем в его карательных экспедициях в Новую Англию, испытывает беспокойство при мысли, что ему снова придется увидеть господина и госпожу де Пейрак. Он рад, что все сложилось так удачно и для него, и для всех остальных. Еще несколько дней назад все обстояло совершенно иначе.

Когда распространился слух, что в небе над Квебеком видели пылающие летящие каноэ, дело чужаков из Мэна казалось проигранным. Население маленькой колонии было объято страхом.

По городу с быстротой ветра распространилась паника. Женщины, послушные орудия в руках священников, впали в неистовство. Отец д’Оржеваль, казалось бы, мог уже торжествовать победу, но он внезапно исчез.

И охватившая город злая лихорадка утихла как по волшебству.

И теперь Ромен де Л’Обиньер, из-за увечья прозванный Трехпалым, не перестает мучиться вопросами без ответа.

«Где отец д’Оржеваль? Что с ним сталось? Какая сила могла заставить иезуита покинуть город в критический момент, когда население было готово последовать за ним и оказать „захватчику“ ожесточенное сопротивление? Господин де Кастель-Морг не переставал повторять, что его пороховые склады полны и орудия нацелены на рейд гавани. Уже начали рыть траншеи и строить из мешков с землей защитные бастионы.

Он исчез… Может быть, его похитили? Или убили? Куда он отправился? Куда могло его завести стремление к самопожертвованию и власти над душами? Это так на него не похоже – скрыться перед самым боем!.. Или же он задумал мстить?»

Однако до ушей траппера дошел ужасный слух – говорили, что иезуит отправился проповедовать Слово Божие ирокезам.

Если так, то это настоящее безумие!

Господин де Л’Обиньер смотрит на свои руки. Большой палец превратился в пепел в индейской трубке. Указательный медленно отрезали острой раковиной. И притом эти варвары даже не считали его злейшим своим врагом.

Если отец д’Оржеваль вернулся к ирокезам, то он погиб. Ему грозят страшные пытки.

* * *

Сидя в глубоком удобном кресле, господин Гобер де Ла Меллуаз соединяет кончики пальцев своих затянутых в перчатки рук и под убаюкивающие звуки приятной музыки спрашивает себя, что означала безумная круговерть событий сегодняшних.

Даже не будучи ярым сторонником иезуитов, он не может не сожалеть об их поражении. Появление в городе этих отважных французов (пусть даже они пришли как щедрые и любезные гости, но это персоны, объявленные вне закона) – не пошатнет ли оно моральный дух и экономическое равновесие, которые в этом городе и так уже весьма шатки?

А посему он считает, что в данном случае господин де Фронтенак превысил свои политические полномочия и легкомысленно решил возложить на плечи своих подопечных тяжкое бремя – бремя искушения роскошью и расточительностью, бремя соблазна, который несут с собою эти вновь прибывшие, а перед таким искушением ох как нелегко устоять.

Господин Гобер де Ла Меллуаз дает себе обещание пролить свет на многие моменты. Так, например, что делать с этими «королевскими дочерьми», покровительница которых исчезла? Говорят, что она утонула, однако чутье, приобретенное за долгие годы шпионства во славу добродетели, к которому часто прибегают члены Общества Святых Даров, подсказывает ему, что тут дело нечисто. Он горько сожалеет, что госпожа де Модрибур так и не смогла явиться в Квебек, потому что в посланиях, которые он получал из Парижа, ему настойчиво ее рекомендовали, ему писали, что она очень богата, и поэтому он приложил руку к подготовке для нее подобающего дома, к чему его сподвиг отец д’Оржеваль, которому она каялась в своих грехах в Париже.

Эта дама обещала стать весьма ценным членом Общества Святых Даров.

Чтобы усадьба Монтиньи, что на северном склоне холма Сент-Женевьев, приобрела пристойный вид, там все лето работали кровельщики, плотники и обойщики. Но госпожа де Модрибур не приезжает, и – какая ирония – там размещают господина де Пейрака, с которым господин Гобер де Ла Меллуаз, как член Общества Святых Даров, боролся изо всех сил.

Ну и фокус! И господин Гобер решает проявить бдительность, потому что добро должно восторжествовать.

Привычным жестом он разглаживает перчатки на своих красивых аристократических руках. Это перчатки сиреневого цвета, пахнущие фиалками. Они плотно облегают пальцы и ладонь.

Перчатки – слабость господина Гобера. У него их множество пар различных цветов и с разными ароматами. Эскимос, работающий на Красного Плута, выделывает для них кожу, галантерейщик с улицы Сент-Анн шьет, а двое пленных англичан, захваченные в Новой Англии гуронами, которые знают секреты красильного ремесла, окрашивают. Одну такую пару красного цвета он подарил господину Мартену д’Аржантейлю, после того как узнал, что этот блестящий дворянин играл в мяч с самим королем. По тонкости эти перчатки не уступят шелковым, но они лучше защищают руки.

…Говорят, что, ощипав птицу и осторожно сняв с нее кожу, эскимос хватает тушку и своими острыми зубами размалывает ее вместе с клювом, костями и лапками. Ведь «эскимос» вроде бы означает «питающийся сырым мясом»?

Хотя уже совсем поздно, ночь, гости продолжают играть в карты и кости и катать бильярдные шары. Наемные музыканты играют ритурнели. Гости курят свернутые табачные листья, щедро розданные господином де Пейраком. У этих так называемых сигар вкус табака из английских колоний, то бишь запретного плода.

Пользуясь тем, что скрипачки настраивают свои инструменты, господин Магри говорит, качая головой:

– Все-таки их табак получше нашего…

– Должны ли мы считать его товаром, ввезенным из-за границы? – осведомляется прокурор Ноэль Тардье де Лаводьер.

Гости бросают взгляды на господина Ле Башуа, однако, поскольку тот увлечен игрой в бильярд и с явным наслаждением курит этот самый табак, все успокаиваются.

Несколько позже господин Гобер де Ла Меллуаз говорит:

– Присутствие этих авантюристов, многие из которых наверняка бессовестные нечестивцы, вызовет волнение среди наших жителей, и так беспокойных по своей природе. И с финансами не все ясно. Как они оплатят свои расходы? Наш и без того шаткий бюджет может прийти в окончательное расстройство.

Ле Башуа отвечает, не отрывая глаз от своего шара, который катится в воротца:

– Об этом не беспокойтесь… Базиль все устроит.

* * *

Граф д’Юрвиль сидит напротив хозяина дома – Базиля, одного из самых богатых коммерсантов Квебека. Они тоже курят виргинские сигары, однако это не мешает господину Базилю активно работать. Он заканчивает взвешивать на маленьких весах жетоны из чистого серебра, которые его приказчик затем раскладывает в кожаные кошельки.

– Вы можете заверить господина де Пейрака, что с хождением этих монет у него не будет никаких проблем. Кроме того, на рассвете я вручу вам некоторое количество ассигнаций с моей подписью, которыми ваши люди смогут расплачиваться с различными лицами и заведениями города. Как только они будут мною подписаны, мой приказчик вам их передаст.

Д’Юрвиль встает и от имени маркиза де Пейрака благодарит за содействие.

Из вежливости он не выказывает своего удивления. Но ему никогда еще не доводилось видеть, чтобы хозяин и приказчик так отличались друг от друга. Если Базиль выглядит как чопорный богач, немного грузный, поднаторевший в делах, то его приказчик, худой, бледный, с острым настороженным взглядом, производит впечатление человека с вечно пустым желудком, живущего воровством. Разумеется, дело обстоит не так. Этот человек занимает весьма прочное положение в доме влиятельного господина Базиля, который, представляя служащего, небрежно говорит:

– Поль-ле-Фоль или Поль Ле Фолле… или так, или сяк, как вам будет угодно.

И действительно, внешне приказчик чем-то напоминает Пьеро из итальянской комедии дель арте. Он может представать то забавным, то опасным и даже зловещим. А впрочем, он неглуп, сметлив, и его ум столь же подвижен, как и тело. Он ведет себя так свободно, что никто не удивляется, услышав, как он обращается к хозяину на «ты».

Положив руку на эфес шпаги, граф д’Юрвиль кланяется и уходит.

Приказчик тотчас открывает окно с маленькими толстыми круглыми стеклами, вставленными в свинцовый переплет, в комнату проникает холодный воздух, и табачный дым рассеивается.

Поль-ле-Фоль выглядывает наружу. К шуму реки, бьющейся о песчаный берег, скалы и сваи причала, примешиваются приглушенные звуки приятной музыки, доносящиеся из дома господина Ле Башуа. Аккорды скрипок, гобоя и вёрджинела, кажется, убаюкивают сидящего у стены дома индейца, который, похоже, только что выменял последнюю шкурку выдры на полбутылки спиртного.

Даже такого количества достаточно, чтобы вызвать у него захватывающие видения, которые дает огненная вода.

Он сидит неподвижно, не чувствуя холода этой лунной ночи. А между тем мороз усиливается.

Приказчик слушает плеск реки.

– Когда мы наконец вернемся на берега Сены? – спрашивает он. – Всякий раз, когда я слышу эту песню воды, меня охватывает тоска по дому…

Господин Базиль качает головой, раскладывая по местам гирьки, пинцеты и весы:

– Что касается меня, то я туда никогда не вернусь. Там мне ничего не светит. Я бы умер там от скуки или раздражения.

Приказчик затворяет окно и снова усаживается рядом с негоциантом. Непринужденным жестом он обнимает того за плечи, и на лице его появляется выражение грусти и одновременно насмешки.

– Стало быть, я умру, так и не увидев Париж. Потому что ничто не может нас разлучить, верно, брат?

* * *

– Достань мне свиные ножки, – говорит слуге Жанина Гонфарель, хозяйка таверны «Французский Корабль». – Я хочу сделать из них рагу.

– Свиные ножки? Это в такой-то час? Где же их искать? Рождество еще не скоро. И потом, хозяйка, что это вы задумали? Вы же отлично знаете, что трактирщики и мелкие торговцы не имеют права покупать товар до девяти часов утра.

– До восьми, мой мальчик! Зима еще не наступила…

– И только после того, как товар будет в течение часа лежать на прилавках рынков Верхнего или Нижнего города.

– Заткнись! Не лезь ко мне с распоряжениями этой сволочи Тардье… Я не для того забралась в такую даль, аж в Канаду, чтобы мне и здесь досаждали легавые… Говорю тебе, отыщи мне свиные ножки. Это вопрос жизни и смерти. Попроси приказчика господина Базиля, Поля Ле Фолле. Ради меня он может даже разбудить мясника. Смотри, чтоб к утру доставил ножки.

Удрученный, но смирившийся со своей участью, парень хватает плащ и уходит в темноту.

Удовлетворенная, Жанина Гонфарель поворачивается к коту, которого она удобно устроила на мягкой подушке. Кончиком пальца она почесывает его под подбородком. Кот снисходительно принимает ласки, щурясь от удовольствия.

– Ты мне нравишься, – говорит она. – Послушай, разве у мамаши Гонфарель тебе не лучше, чем у этой шлюхи, увешанной шикарными побрякушками? Позволь тебе сказать, что знатные дамы неподходящая компания для кота… Ты же видел, как она с тобой обошлась… Поверь мне, малыш, оставайся-ка лучше у мамаши Жанины.

Кот мурлычет. Она смотрит на него, и на ее полном лице появляется огорченная гримаса.

– Да, я все понимаю: ты такой же, как все мужчины, котяра. Если надо выбирать между доброй женщиной и шлюхой, ты предпочтешь последнюю. Что ж, я не строю иллюзий. Ты опять выберешь ее. Как всегда!

Со вздохом, выражающим покорность судьбе, она смотрит в окно на площадь, по которой сегодня прошла та женщина в голубом платье, с бриллиантовыми серьгами в ушах… Та женщина… Настоящее чудо.

В столь поздний час площадь пустынна. Жанина различает в темноте два силуэта – они крадучись пересекают площадь и скрываются за углом. Это граф де Сент-Эдм и Мартен д’Аржантейль.

– Вот те раз! Что делают эти благородные господа в такой дыре? Держу пари, что они держат путь к Красному Плуту, колдуну из Нижнего города…

* * *

Берлога Красного Плута находится в том убогом квартале, который возник на месте деревянного форта, построенного Шамплейном на берегу реки у подножия утеса; теперь от него остались лишь очертания рва, через который когда-то перебрасывали подъемный мост. Припозднившиеся пьяницы иногда принимают ледяную ванну, когда его наполняет дождевая вода.

По обе стороны рва изобретательные пришельцы, стремящиеся во что бы то ни стало найти место для жилья, построили великое множество деревянных хижин. Лачуги громоздились чуть ли не друг на друге.

Это скопление жалких домишек, сколоченных из бревен и досок, с крышами из соломы или дранки, ползущих, точно плющ, по склону горы Рок, часто снится в кошмарах прокурору Тардье, который отвечает в городе за гигиену и пожарную безопасность.

Чтобы добраться до вертепа Николя Мариэля, прозванного Красным Плутом, а также колдуном, граф де Сент-Эдм и Мартен д’Аржантейль входят в узкий проулок, который отделяет два солидных каменных дома от улицы Су-ле-Фор, натыкаются на шаткое отхожее место, обходят его, взбираются по приставленной к сваям лестнице, ведущей к дворику. Благородные господа прерывают сон кур, запертых в курятнике, сбитом из плохо подогнанных досок. Куры кудахчут.

– Кто там? – окликает путников из-за рассохшейся двери старушечий голос.

Чтобы попасть в этот дом, прилипший к скале, точно сорочье гнездо, надо перебраться через ограду. За домом находится земляная площадка, оттуда тропинка ведет к скале, в которой вырублены ступеньки.

Дом Красного Плута – самый последний в этом нагромождении построек. За ним начинается голая отвесная каменная стена – гора Рок. Даже здесь слышно, как внизу плещется река… Если поднять глаза, можно увидеть освещенные окна резиденции губернатора замка Сен-Луи и немного ниже – окна кордегардии, где солдаты играют в карты в ожидании смены караула.

Комната, освещенная лампой с фитилем, плавающим в тюленьем жире, была полна несовместимых запахов. Теплый запах рыбьего жира, идущий от лампы, ароматы корешков, листьев и коры, которые сушатся на балках или в решетах, кисловатый запах распространенного канадского напитка, похожего на лимонад и изготовляемого из квасного сусла, и, наконец, неожиданный аромат кожаных переплетов, исходящий от множества книг, сваленных в кучу в углу.

В другом углу на корточках сидит человек и ловко плетет сеть. Его круглая голова цвета полированного красного дерева с раскосыми глазами кажется слишком большой для его маленького коренастого тела. Это эскимос.

Под лампой на брошенных на пол мехах в позе индейца сидит мужчина и что-то пишет на переносном письменном приборе.

Мартен д’Аржантейль с удивлением рассматривает его одежду из оленьей кожи, украшенную бахромой, и надвинутую до бровей меховую шапку. Непонятно, сколько ему лет.

– Кто вы? – спрашивает он, неприветливо глядя на гостей. – Я вас не знаю.

– Знаете, – напоминает ему господин де Сент-Эдм. – Я уже приходил к вам с графом де Варанжем.

– А где он сейчас?

– Именно это я и хотел бы узнать, и только вы можете мне это сообщить.

– Я не прорицатель.

– Позвольте с вами не согласиться. Я видел вас за работой, Николя Мариэль.

– Ничего вы не видели. Я занимаюсь только толкованием по Большому и Малому Альберту, делаю талисманы на удачу, готовлю целебные снадобья.

– Вы умеете гораздо больше. Среди ваших колдовских книг есть не только Большой и Малый Альберт. Вы смогли узнать, что Джон Ди видел в черном зеркале. И мне известно, что вы умеете говорить с духами и вызывать их. Повторяю, я недавно ВИДЕЛ ВАС ЗА РАБОТОЙ.

– Времена нынче не те.

– А что в них нового?

– Дурные знамения.

– Какие же?

– Как-то ночью я видел в небе, над лесом, летят пылающие каноэ.

– Вы уже рассказали об этом всем и вся.

– Но я никому не говорил, что в одном из этих огненных каноэ сидел ваш сегодняшний спутник. Я его узнал.

– Меня?! – в ужасе восклицает Мартен д’Аржантейль.

Это откровение ему вовсе не нравится. Означает ли оно, что он скоро умрет? Он сожалеет, что последовал за графом де Сент-Эдмом. Да, он интересуется магией, но он не желает иметь ничего общего с разглагольствованиями низкопробного колдуна.

Впрочем, чего еще можно ожидать от темной, невежественной Канады? В Париже он был на сеансах магии Лесажа и аббата Гибура, но сейчас салоны парижских магов, с их ретортами и котлами, ароматами ладана и дурманящих трав, далеко. У него сохранились о них неописуемые воспоминания. Иногда там в тумане он видел нежное лицо странной и утонченной Мари-Мадлен д’Обрэ, маркизы де Бренвийе, которая его, должно быть, околдовала. Но она его даже не замечала, потому что во всем была послушна воле своего любовника, шевалье де Сен-Круа. Вспоминая об этом, содержатель королевского зала для игры в мяч горько сожалеет о своей теперешней участи.

Господин де Сент-Эдм пытается задобрить колдуна:

– Вы должны нам помочь. Я принес то, что вам нужно.

– И что же это такое?

– Прежде всего вот это, – говорит граф, показывая кошель, набитый экю, – а затем это.

И достает маленькую жестяную коробочку, которую ему только что передал Юсташ Банистер. Он откидывает крышку и показывает лежащие там белые пастилки из пресного хлеба.

– Облатки!

Но колдун и бровью не ведет. Он невидящим взглядом смотрит на то, что протягивает ему гость, потом медленно качает головой.

– Берегитесь, господа, – шепчет он наконец. – Даже не пытайтесь причинить вред женщине, которая сегодня прибыла в Квебек.

– Госпоже де Пейрак?

– Не произносите ее имени! – гневно восклицает колдун. – Тише!.. – продолжает он таинственным шепотом. – Так вы себя погубите. Она сильнее вас и всех ваших колдовских штучек. Сила ее такова, что она избежит расставленных ловушек, не обжигаясь, пройдет сквозь огонь, отведет занесенный над нею меч, заставит дрогнуть руку, которая собирается бросить в нее камень. Я это знаю, потому что видел, как она сегодня выходила на берег. Это она убрала ту, другую женщину, которую вы ждали.

– Госпожу де Модрибур?

– Я же вам сказал – не произносите имен.

– Стало быть, видение монахини-урсулинки было верным? – Граф де Сент-Эдм потрясен.

– Видения монашек меня не касаются. Каждому свое. То, что видела мать Мадлен, знает она одна. Что до меня, то я вам больше ничего не скажу и повторяю: заберите ваши облатки. Мне нет нужды в этих ваших святотатственных ухищрениях, потому что у меня есть мои книги, формулы и дар ясновидения, полученный при рождении и усиленный наукой. И потому я вам говорю: я не желаю ничего затевать против этой женщины и навлекать на себя ее гнев, ибо все это будет бесполезно. Ее чары делают ее неуязвимой.

– По крайней мере, помогите нам отыскать господина де Варанжа. Вы же сами признали, что он искусный маг. Ручаюсь, он сможет ее победить.

Едва он успевает закончить фразу, как внезапно раздается звук трещотки. Сен-Эдм вздрагивает и оглядывается, пытаясь понять, откуда исходит этот звук.

Проходит некоторое время, прежде чем он понимает, что это издевательски смеется колдун, обнажив зубы в глумливом оскале. Красный Плут раскачивается, сотрясаясь от хохота и хлопая себя по ляжкам, – таким смешным ему кажется то, что он только что услышал.

– Давайте уйдем, – раздраженно шепчет Мартен д’Аржантейль. – Негодяй пьян. Поверьте мне, все эти чудеса, которые вроде бы происходят в здешних краях, есть не что иное, как чепуха, вымысел.

– Почему вы смеетесь? – спрашивает граф.

Колдун с явным трудом сдерживает смех и внезапно протягивает им ладонь:

– Давайте сюда ваши экю, господа хорошие, и я вам скажу почему…

Его пальцы с длинными ногтями хватают кошель и прячут его в складках шерстяного кушака. Затем он отирает с губ коричневую от табака слюну.

– Я смеюсь над тем, что вы мне только что сказали, господа хорошие. Какой вздор! Господин де Варанж никогда не победит эту женщину.

Его глаза мерцают в полумраке, точно два светлячка.

Вполголоса он добавляет:

– Потому что она собственноручно убила его.

* * *

В Верхнем городе Юсташ Банистер, обогнув дома на улице Сент-Анн, возвращается в свою лачугу, миновав мельницу иезуитов.

Эта ветхая хибарка на краю принадлежащих ему участков была построена его родителями еще во времена первых поселенцев.

Во дворе растет большое дерево. Привязанный к дереву тощий пес, гремя цепью, выходит ему навстречу. Банистер, пнув его ногой, отходит в другой конец двора.

Отсюда он обозревает дом своего ближайшего соседа, маркиза де Вильдавре. Фасад этого дома выходит на улицу Клозери, а его задняя часть с большим двором и хозяйственными постройками примыкает к землям Банистера. Банистер прекрасно знает, что маркиз, как крот, роет землю под его участком, чтобы соорудить там погреб, где он будет хранить вина и провизию и запасать на лето лед…

Вокруг полно природных пещер, и легче легкого попасть к соседу, ударив несколько раз киркой.

А теперь маркизу еще вздумалось под завязку набить дом гостями. Они наверняка будут шуметь и сцепятся с ним, Банистером, из-за земли.

Днем с места, где стоит Банистер, видны сверкающие под солнцем речные дали, острова, мысы, заливы. По небу плывут белые облака, а под ними – без конца и края – размытые дымкой черно-синие линии гор.

Банистер стал пленником города. Он не может больше ходить в лес. А если уйдет, у него заберут все имущество.

В его неповоротливом мозгу звучат самые страшные ругательства, самые ужасные богохульства. Но он остерегается произнести их вслух, потому что не хочет, чтобы ему, вдобавок ко всему прочему, отрезали язык…

То, что он не может даже выругаться, еще более усиливает его злобу. Человек, который не может от души выругаться, когда он на пределе, подобен раздутому пузырю, который вот-вот лопнет.

Когда-нибудь у него будет золото, много золота, и тогда он отомстит им всем, даже епископу, замучив их бесконечными тяжбами.

Юсташ Банистер наклоняется и входит в свою лачугу.

Тощий пес остается один в ночи.

* * *

Тощий пес Банистера лежит под красным буком, и его мучает голод. День сменился ночью, но ему ничего не перепало, разве что пинок хозяина. Каждая минута ожидания полна несбывшихся надежд.

Бедный пес, отощавший, изголодавшийся, посаженный на цепь, не отрываясь смотрит на убогую лачугу.

Четверо детей, его хозяева, выйдут из этого приземистого дома, где они укрываются, как пчелы в улье, и он увидит, как они, спотыкаясь и толкая друг друга, идут к нему. Когда они к нему наклоняются, он видит размытые розовые круглые лица, видит, как блестят глаза и обнажаются в смехе белые зубы.

Тогда пес взглядом взывает к их безграничному могуществу.

Из их рук приходит жизнь. Косточка, кусочек свиной кожи. Он хватает на лету то, что они ему бросают, грызет, глотает, и его переполняет счастье. Но иногда в него летит гвоздь или камень…

На днях они бросили ему горящий уголек. У него до сих пор болит морда.

А сегодня – ничего. Он их даже не видел.

Луна выходит из-за облака и освещает соломенную крышу хибарки, где спят люди, дверь в саманной стене.

Дверь откроется… дети выйдут.

Дети, которых он любит!

К северу от Квебека, где серебрится под луной устье реки Сен-Шарль, по берегам раскинулись прекрасные луга прихода церкви Нотр-Дам-дез-Анж. Там, где Сен-Шарль впадает в реку Святого Лаврентия, вода плещется о борт корабля, севшего здесь на мель. Здесь, в прогнившем трюме «Иоанна Крестителя», брошенный всеми, впал в зимнюю спячку медведь Мистер Уиллоби.