Читать книгу Японская кукушка, или Семь богов счастья - Татьяна Герден - Страница 14

Нельзя сказать, чтоб Светлана была сильно набожной. Как и многие провинциальные жители, она была глубоко верующей, но за церковными ритуалами хоть и следила и в них участвовала, скорее, видела их формальным предписанием благочестивого поведения – чем-то вроде церемонного чаепития во время праздничного приёма гостей, чем внутренней потребностью, затрагивающей душу. Узнав про японскую миссию святителя Николая – Ивана Дмитриевича Касаткина – она восхитилась редким сочетанием личных благородных помыслов этого человека, а также почувствовала следования высокому долгу, родственную душу, неспокойную, пытливую, стремящуюся к подвигам духа, ведомую благородством помыслов и невиданной любознательностью ума.

Ещё больше её восхищение подстегнула история самурая Савабэ Такума, пришедшего к отцу Николаю с мечом в руках, чтобы убить его, дабы русский священник не погубил их страну. Эта история вызвала особый интерес не только потому, что силой своего убеждения отец Николай сумел обратить противника в соратника и верного последователя – Савабэ не только не причинил вреда священнику, но вскоре обратился в христианство, приняв имя Павел, – но и потому что для Светланы в этой дуэли скрестились два сильных, благородных человека. Савабэ как странствующий ронин, зарабатывающий на жизнь уроками фехтования, был искусен телом, а отец Николай – духом, и потому их поединок и впоследствии крепкий духовный союз знаменовали собой те вершины человеческого общения, испытать которые так жаждала ненасытная душа юной талашкинской амазонки. Правда, Светлана не имела никакого представления о том, чем она, собственно, будет заниматься в Японии – чужой, далёкой стране, – но это было не главным. Главным для неё было видеть этих людей, говорить с ними, жадно впитывать флюиды той психической энергии, исходящей от них, которая сворачивает горы и творит чудеса, и даже если бы ей не удалось как следует поговорить со святителем в силу его занятости и высоты его сана и положения, то ей, наверное, хватило бы лишь посмотреть ему в глаза и обомлеть от созерцания его глубокой духовности. А уж скрестить шпаги с Савабэ было не менее будоражащим воображение испытанием её собственного воинского духа, ну и доморощенного искусства шпажного боя.

Но это всё были мечты. А про быт Светлана и не думала. В конце концов, у неё была Поликлета. По иронии судьбы, после разговора в чайной Поликлета стала главной движущей силой их предприятия. Когда было холодно, она искала тёплый ночлег и дрова, когда голодно – провиант, а если кончались деньги, закладывала предметы, купленные ею же в начале поездки, или свои личные вещи, и надо же, иногда умудрялась тут же их выкупать, перепродавая по цене выше предполагаемой чуть ли не вдвое. Например, позолоченный портсигар покойного супруга Порфирия Поликлета закладывала по несколько раз и каждый раз выкупала по цене ниже назначенной, сетуя на нелёгкую вдовью долю и ссылаясь на подслеповатость и якобы природную недалёкость. А в это же время, когда на базарах, когда в лавках, продавала и вновь выкупала столовую утварь – серебряную солонку с малюсенькой ложечкой, миниатюрную сахарницу с золотым ободком и крышкой в виде петушиной головы, и даже футляр для пенсне из тёмно-красного сафьяна.

– Как вам удаётся и денег раздобыть, и предметы свои вернуть? – удивлялась Светлана, сама ничего не смыслящая в коммерции. – Никак обманываете вы их, приказчиков да купцов, а, Поликлета Никитовна? Не грешно ли?

– Слова-то какие используете, Светлана Алексеевна, «грешно»… слушать противно! Уж их и обманешь, – отмахивалась от неё Поликлета, – так, приторговываю, негоциирую, где сметкой, где жалостью… а что? Должны же люди друг другу помогать, тем более не для себя стараюсь, а для общего дела, – объясняла она, пряча под полу балахона только что чудесным образом вернувшийся к ней портсигар в шёлковом платочке, потом шелестела пересчитываемыми ассигнациями. – Тьфу ты, опять сбилась, вроде как на полтину больше сговорились, – и, забавно сдвинув брови, она опять принималась пересчитывать свой барыш.

А картина бывала такой – зайдёт Поликлета в скупку, где дают закладные на товар какой-никакой, сядет в сторонке. Сидит тихо, охает через раз, глаза долу, рот в скорбной скобке, ну стесняется вроде, что приличной даме вдовья судьба обозначена – вещи закладывать по бедности. Вид такой, что кабы не нужда, так и не видели бы её в этом месте. Когда цену назначат на её товар, в пол смотрит, охает, сморкается, пока не добавят. После сделки деньги проворно забирает, на икону в углу мелко крестится. В тряпицу билеты казначейские заворачивает. Кланяется степенно. Жалуется, кабы, мол, не нужда… Уходит. А на следующий день приходит – или с деньгами, выкупить сданное, или с другим каким товаром, который сама только то что купила по цене намного ниже цены вещи проданной, и так, чтоб разница была ну хоть в рубль-три, а лучше в пять. «Извини меня, дуру горемычную, старуху нескладную, батюшка, – совестится Поликлета торговому человеку, – передумала я супруга родного портсигар золочённый продавать, ведь окромя его ничего больше на память не осталось. Вот принесла деньги, чтоб выкупить, ты уж не осерчай, да только беда – пяти рублёв у меня не хватает. Али простишь? Как-никак проценты-то ведь ещё и не успели набежать…» Приказчики удивляются, пересчитывают: «Да как же пяти не хватает, когда семи?», «Ай, вот беда, недосчиталась-то»,– убивается Поликлета, глаза закатывает, задыхается от позору. Но они уже машут рукой: ладно, пусть его, может и, впрямь, вещица дорога памятью или там ещё чего, и ещё Христа ради пожалуют, добавят от себя вдовице горемычной, явно полоумной, когда пятиалтынный, а когда и полтинник, мол, помолитесь за раба божьего такого-то, матушка. «Помолюсь, голубчик, помолюсь!» Вот так в нескольких лавках с одной вещи и зарабатывала. Но это там, где город побольше населением, где рынков да лавок пруд пруди, чтобы, значит, не отоварили по полной за денежные шахер-махеры. Ну и проездом сподручнее опять же – даже если кто бы и заподозрил неладное, так и нету вдовицы в чёрном балахоне, уехала-с! След простыл-с!

– И то хочу сказать, – рассуждала Поликлета, отвечая на Светланины упрёки, – что ничего плохого или там противозаконного я не делаю. Ведь назначить цену могли и на пять-семь рублей больше. Так? Если по совести? Вещь дорогая, песком чищенная. А они пожадничали, ну вот я с Божьей помощью с их и взымаю, чтобы восстановить справедливость. Да ещё нас с тобой калачами с маком потчую. Кому я сделала плохо, а? Без меня вы вот, Светлана Алексеевна, извиняюсь за выражение, давно бы ноги протянули со сметкой вашей. А так мы целы, обе две, и дальше двигаться можем.

На то Светлана только плечами пожимала. И то правда, без Поликлеты она бы давно сгинула или назад повернула. Неприятно было об этом думать, конечно, но от правды никуда не денешься.

Иногда Поликлета отправляла Наталии Игнатовне депеши и письма и два раза получила от неё денежный перевод в сто рублей с посыльным – это на случай если затеряется или украдут, то не так жалко, а на проезд поможет, коли получат, – и таким образом поддерживала духовную связь с родными местами, так что Светлане не казалось, что она уже, почитай, за тысячи вёрст от Талашкина. И то хорошо было, что Поликлета никогда не унывала, и даже в самые трудные моменты путешествия держалась бодро и с понятием. «Даром что необразованная, а то бы из неё неплохой земский казначей бы вышел», – думала, кутаясь в горжетку из крашеного под лисий мех кролика Светлана – того, что Поликлета выменяла на посеребренные ложки на Нерчинском рынке.

А ветры уж и задули, завыли. Август через середину перевалил. Для дальней Сибири, почитай, скоро зима. «Не сгинуть бы»,– часто повторяла Поликлета, трясясь в повозках, а иногда и в почтовых вагонах, куда их сажали тоже благодаря её способности «негоциировать». Долго ли, коротко ли, наконец и доехали. Вернее, доплыли. Сначала неделю бумаги во Владивостоке выправляли – не больно Японская империя до иноземцев была охоча, рестрикций по приёму приезжих у них – море. Никто им не нужен, кроме них самих. Потому обязывали выездные бумаги у своих властей наперёд стряпать. Так больше отсеивалось. И надо же, по иронии событий, Поликлету сразу оформили, подумали, что монахиня до Николаевского прихода, а Светлану никак. «По какой такой причине, mademoiselle, едете?» – спросили. Растерялась Светлана. Ясно, по какой – из любопытства. Прыщавый служащий из конторки, выдававший бумаги, поначалу засмотрелся на видную девицу, задёргался, но из боязни место конторское потерять занудил, заканючил козлиным голосом:

– Никак в толк не возьму, по какой оказии едете в соседнюю империю, госпожа Белозёрцева?

Светлана вспыхнула, потому что врать не умела, и сама подивилась, как легкомысленно прозвучал её ответ:

– По личному любопытству, сударь.

Служащий затрясся от противного, беззвучного смеха:

– Ох, и уморили вы нас, mademoiselle Белозёрцева, миль пардон, конечно, но кто же во враждебную державу просто так, из любопытства едет? Так, знаете ли, не положено. Посему в бумагах вам отказано.

– Подождите, – опять вспыхнула Светлана, – как это отказано?

Но её уже не слушали.

Тут Поликлета из прихожей в дверь протиснулась.

– Так ведь оне едут школу для христианского обучения при приходе батюшки Николая учреждать, али не сказали из скромности? – покосилась она на Светлану.

Светлана опять залилась краской.

– Говорю им, оставьте ваши предрассудки, чего уж там скромничать. Оне, батюшка, будут по учительской части, русской грамоте детишек учить. Ага, ну и французскому, коли надобность будет. И правописанию.

– Какому такому французскому? – начал было канцелярский служащий, высоко поднимая брови. – Какому правописанию?

Но тут в контору вошёл управляющий – молодцеватый отставной офицер, увидел Светлану, поклонился:

– Bon jour, mademoiselle, si vous s`il vous plaît expliquer la raison de votre confusion? ⁵

Светлана совсем растерялась, молчит, ресницами хлопает, в горжетку кутается, хоть и в жар бросило, а Поликлета из-за спины:

– Дык совсем запутал нас господин канцелярский чиновник… застращал. Не подписывает бумагу для проезда, а оне смущаются, что у них встреча со святителем Николаем назначена по обучению малолетних.

Управляющий зыркнул на прыщавого:

– Непорядок, господин Самсонов, что ж вы дела так задерживаете, вы же видите, что дама из благородных, не привыкла хвалиться личными знакомствами.

И в одночасье бумагу и подписали. Только напоследок долго ручку Светланину в своей мял, в ясные глазки заглядывал:

– Уж вы поберегите себя, Светлана Алексеевна, Япония – страна дикая, несовершенная. Нравы их нам, православным людям, непонятны. Так что, телеграфируйте, если что. За ваш благородный порыв – благодарность вам от Отечества.

Светлана поперхнулась от конфуза.

– Ну как вы можете, Поликлета Никитовна?! – с ужасом выдохнула Светлана, как только отошли от конторы подальше. – Зачем вы им солгали?

– Это о чём же? – честно удивилась Поликлета, складывая в конверт свежевыправленные выездные бумаги.

– Да как же о чём? О том, что я школу еду организовывать, французскому детишек учить, русской грамоте, ну и что у меня встреча с преподобным Николаем.

– А что тут неверного? – продолжала удивляться Поликлета на Светлану, даже не глядя на неё. – Вот вы, я извиняюсь, для чего туда едете? Со святителем встретиться. Так?

Светлана кивнула:

– Вроде как…

– При приходском помещении школа для детишек есть?

– Не знаю, – протянула девушка, – может, и есть. Никогда об этом не думала.

– А может, и нет, – сказала Поликлета.

– Может, и нет, – согласилась с ней Светлана.

– Ну так должна быть! Образование везде нужно, мать моя, а вы образованная, всегда в таком деле пригодиться можете.

– Могу, – задумчиво сказала Светлана.

– Ну и где я солгала?

– Ах, – отмахнулась от неё Светлана, – вы всегда найдёте, что сказать!

– И то верно, – согласилась с ней Поликлета, – найду. На то мне Господом и голова дана, и язык во рту ещё ворочается. Ладно, нету времени тыры-быры разводить. Нам в порт, на морской вокзал.

– Не тыры-быры, а тары-бары.

– Один чёрт, – отмахнулась Поликлета и перекрестилась. – Извозчик! В порт вези. Да шибче, опаздываем мы. Ежели этот пароход пропустим, потом неделю ждать надо. А то и месяц.

– Слушаюсь!

Поехали.

Как ни боялась Поликлета большой воды, но пришлось пересилить страхи, а иначе как до острова Матсмая доберёшься? Не по воздуху же! Сели на торговое судно и милоcтью Божьей доплыли до города Хакодате прямо из залива Петра Великого. Чуть кишки не порастеряли от качки, правда. Гроза, на беду, приключилась, у самых берегов. И надо же, Светлане худо до колик, а Поликлета табачку в нос сунула, прочихалась, лоб полотенцем обвязала, потуже, и ничего – не икнула даже. Ещё и Светлане виски натёрла лимонной коркой, заквашенной в уксусе, да куда там, выворачивает бедную наизнанку, глаза закатились, губы посинели.

– Э-э-эй, чтой-то с тобой, мать моя? – перепугалась Поликлета. – Никак помирать собралась, а ведь почти добрались мы! Тут бы радоваться, а она вон – дух испускает на глазах моих! А нука-сь, возьми себя в руки, на вот, молитву прочитай, – она вложила в безжизненные ладони Светланы образок с Николаем Чудотворцем, також и покровителем морских путешественников, и вместо болезной сама стала молитвы бормотать.

Ничего с того путешествия Светлана не запомнила, так и приплыла в страну своей мечты на руках Поликлеты Никитовны, беседующей с Николаем Чудотворцем:

– Спаси нас батюшка и прости, дур окаянных, за то, что дома нам не сиделось, чай с блинами не кушалось, попёрлись за тридевять земель чёрта искать, не приведи Господи! Опять же, коли сгину здесь в пучинах чужеземных, как я тебе, Влыдыко, часовенку поставлю на родине своей? Посему просьба к тебе, Влыдыко – подсоби!

Услышал Николай Угодник. Подсобил. Доплыли.

Очнулась как следует Светлана уже на берегу. И вот тут её страх и обуял. Как будто жизнь её полосу отчертила – что тебе родная держава по воде перстом провела, – отгородилась от государства соседнего, по всем признакам – загадочного, размером небольшого, но духом сурового, и намекнула между прочим: ну всё, Светлана Белозёрцева, теперь ты сама по себе. Держись! И то правда, что одно дело было на постели своей о путешествии мечтать, кутаясь в пуховые покрывала и попивая молоко с мёдом, а другое – вылезти полуживой с парохода на сумрачный берег с серым неприветливым небом, с низкими деревцами, цепко хватающимися за клочки земли, словно убегает она от них, где вокруг тебя и люди другие мелькают: ростом махонькие, волосом чёрные, а речь у них и вовсе диковинная, как будто балуется кто или скороговоркой детские стишки наизусть повторяет, но никак выучить не может. И все друг дружке кланяются, кланяются как куклы в театральном представлении. Рты у них смеются, а глаза нет, и в них, в чёрных как ночь глазах – потайные мысли бродят. Страшно. Домой захотелось, в родное Талашкино. Да куда там!

Загрустила Светлана, с лица спала.

«Ну, амазонка несчастная, ты этого хотела? – ехидно спрашивал её запотевший кругляшек дорожного зеркальца, зыркая на бледное, похудевшее, вытянувшееся лицо своей владелицы. – Так вот на тебе! Получай! Путешественница…»