Читать книгу Японская кукушка, или Семь богов счастья - Татьяна Герден - Страница 22

Я никогда бы не подумал, что после драматических событий того памятного лета, когда по неосторожности и импульсивности молодого ума я так глупо покалечился и практически потерял связь с единственным другом, две фигурки забавных человечков, случайно найденные мною под старым зеркалом, смогли бы так изменить моё настроение, и даже во многом – мою судьбу. Они попались мне под руки самым удивительным, хотя и обыденным образом, когда я именно что опустил руки, разуверился в том, что могу быть счастлив в мире, который не принимал меня, и как бы я ни старался ему соответствовать – всячески мне показывал, что я другой, а потому должен либо уйти куда подальше, либо спрятаться от этого мира и подольше не попадаться ему на глаза.

На следующее утро после чудесной находки я проснулся в том блаженном состоянии духа, когда ещё не понимаешь, что же такое произошло, но тебе уже всё нипочём, а в уме загораются искорки от предвкушения нового приключения. «Может, мне приснилось что-то очень приятное? – подумал я. И тут вспомнил про маленьких человечков. – Может, и они мне приснились? – я поискал рукой под подушкой. – Нет, не приснились – вот они, здесь», – мои пальцы нащупали приятную гладкость фигурок с бороздками и выемками, сделанными искусной рукой неизвестного мастера. Я вынул их из-под подушки. Вот они: пузатый старикашка в распахнутом халате и человек с удочкой и корзинкой с рыбой. Я смотрел на их крошечные лица, и мне тоже захотелось им улыбнуться в ответ – особенно старику. Рыбак был более сосредоточен на своём улове, но и у него лицо источало какую-то безмятежную уверенность в его деле.

Интересно, из какой они сказки? Я подумал о «Сказке о рыбаке и рыбке». Наверное, и в японских сказках есть подобные истории про сварливую старуху, доброго, жалостливого старика и про волшебную рыбку, которая помогает добрым людям и наказывает злых. Таких, как Аркашка Хромов или ректор Чесальников. Хотя, по правде говоря, ректор тут был ни при чём. Может, он просто пошёл по пути принципа самосохранения – как бы чего ни вышло. В конце концов, ведь дело было не только в том, что у меня отец из другой страны, а в том, что наши державы не очень-то дружили между собой. Тем более что он и вправду был морским офицером, а не, скажем, торговцем рыбой. А почему был? Разве он умер? Меня так поразила эта мысль, что я подскочил на кровати и больно потянул больную ногу. Я отложил фигурки. Действительно, почему я в пылу своих переживаний никогда как следует не задумывался о том, где мой отец? Что он делает сейчас? И не его ли принадлежность к военному сословию соседней страны, у которой с моим Отечеством были всегда более чем напряжённые отношения, и послужила ответом на вопрос «Почему меня выкинули из списков академии?»

«Как странно, – подумал я, – слово „Отечество“ прямо указывало на главенство роли отца в принадлежности человека к месту, где он рождён, но на самом деле именно оно, моё Отечество, отторгало меня от моего настоящего, человеческого отца… Как это горько и нелепо…»

Но в то утро мне совсем не хотелось об этом думать. Чтобы отвлечься, я снова стал рассматривать пузатого старика. Ах, как ему весело! Да он просто сияет от счастья! Наверное, от того, что за спиной у него мешок набитый деньгами. Как мало надо людям, чтобы веселиться. Мешок с деньгами или золотом – вот и всё счастье? Но нет, постой, постой… Так вот от чего старик так хохочет, догадался я, ведь подобным примитивным образом рассуждать о счастье могут только глупцы. Вот я, к примеру, был бы я счастлив, имей я за спиной мешок, полный денег? Скорее всего, что нет. На что мне деньги? Я бы тотчас отдал их бабушке на хозяйство. Или Лесовому, чтобы тот купил себе нового скакуна вроде Мушкета. А мне? Что мне нужно для счастья? Что бы такое я взял для себя и никому бы не отдал? И тут я растерялся. Я никогда об этом раньше не думал. Может, от того, что я уже был счастлив, только не замечал этого? Нет, не то. С опухшей больной ногой, покинутый Костей, я не мог быть счастлив.

Я встал с постели. Взял костыли. Медленно прошёлся по комнате. Сделал пару своих обычных кругов. Остановился у раскрытого окна, выходящего в сад.

За окном стояло тихое утро последних дней лета. От него тянуло прохладой и запахами скошенной травы. Где-то сердито покрикивали петухи, иногда раздавался отдалённый собачий лай или мычание коровы. Листочки на старых яблонях сморщились, из тёмно-зелёного они начали переходить в зеленовато-жёлтый. На некоторых поутру был виден белёсый налёт – после череды прохладных рассветов, полуденной жары и стылых ночей в воздухе парило, и получался конденсат, как учили на уроках естествознания, оттого сгустившаяся влажная хмарь оседала на листьях и как будто припорашивала их первым снегом. Заметив меня, с ветки старой вишни с шумом вспорхнули два воробья. Возле этой вишни мы снова увиделись с Костей, когда он подшутил надо мной и, заранее не сказываясь о том, что приедет, метнул ножик мимо меня. Как я был счастлив тогда!

То, что счастье – это не вещь, а состояние души, было абсолютной истиной, в которой я не сомневался. Как просто. А всё-таки что? Что мне нужно для счастья?

Вернувшись к кровати, я отложил костыли и взял в руки фигурку смеющегося старика. Ясно, что для меня самым большим счастьем было бы помириться с Костей. Раз. Никогда не огорчать маман и бабушку. Два. Видеться с Лесовым и кататься на Русалке или на Мушкете, если б разрешили. Три. Хотя теперь я, наверное, буду хромать и не смогу так лихо, как раньше, ездить верхом. А ещё? Чего бы ещё я хотел, чтоб почувствовать счастье? Ну кроме того, чтобы выходить во двор в жару и пить большими глотками холодную до боли в зубах колодезную воду из кружки, привязанной верёвочкой к стойке колодца, чтобы мог напиться любой, кто зайдёт к нам в гости или по случаю. А что ещё? Жевать горько-сладкие, терпкие кусочки ревеневых цукатов и смотреть через них на солнце. Четыре. Но это было слишком по-детски.

Я думал и вертел в руках то пузатого старика, то рыбака. А может… может, найти себе дело, которое бы полностью захватило меня, да так, чтобы я больше никогда не думал о том, что я… что я такой, какой я есть?

И тут меня осенило. Я так взволновался, что у меня даже закружилась голова и пересохло во рту. Я отчаянно пытался получше ухватиться за новую мысль, которая была столь невероятна, сколь и привлекательна для меня. Она состояла из двух частей. Первое. Я заново построю себе хижину, как в своём старом овраге! Где-то отдельно от дома, так далеко, чтобы мне никто не мешал, возможно за конюшней, но теперь это будет не только хижина отшельника, выброшенного на берег необитаемого острова, отшельника-Робинзона, отвергнутого миром, а келья отшельника-мастера! Мастера, и это второе – потому что я научусь вырезать из дерева или камня вот такие же смешные фигурки, как эти, что верчу сейчас в руках, и они обязательно, обязательно должны принести мне счастье, потому что резьба по камню или дереву – это труд нескорый, он требует сноровки, терпения и внимания, подбора материала и ощущения готовой работы ещё до того, как ты берёшься за резец, иначе ничего не получится. На это нужны время и терпение. Время и терпение. И главное – я буду по большей части один, и никто не будет мне тыкать обидное «Японская кукушка»… Вот это и будет моим счастьем.

Тогда, когда я об этом подумал, я даже не представлял себе, насколько моя глубинная память правильно подсказала мне ключ к решению моей участи – это ведь потом я всё узнал: и как подбирать материал, и как думать над образом, который хочешь воплотить в нём, и как подобрать инструменты. Но откуда, откуда я мог всё это знать? Как и то, что я узнал многим позже, что две крошечные фигурки, спасшие меня от уныния и неверия в свои силы, были на самом деле не просто смешными человечками из сказки, а настоящими богами счастья, и что, оказывается, их было не два, а многим больше. И сколько бы раз я потом не задавался вопросом, как я мог тогда догадаться, что передо мной были не просто рыбак с корзинкой и пузатый смешливый старикашка с мешком денег за спиной, а японские божества, приносящие удачу и радость своему владельцу, ответ найти было не так просто. Однако все эти домыслы и догадки были потом, а в момент моего раздумья над тем, что же такое счастье, я сам был поражён необычностью своей фантазии, которая на этот раз не уводила и не отделяла меня от реальности, как хижина из прутьев на дне оврага, а напротив – крепко связывала с миром практическим, точным, рассчитанным до мельчайших деталей, не терпящим лености рук или ума, миром, которому я был готов отдать все свои силы. Словом, повинуясь какому-то сильному толчку внутри себя, я решил первым делом как следует разузнать о ремесле резчика по дереву или камню…

…К счастью – и это было следующим мистическим совпадением моей судьбы, – далеко за этим ходить не было никакой надобности. Потому что в Талашкине, с тех пор как его усадьбу купила княгиня Тенишева, как нигде в округе жили даровитые мастера, собранные в артели, ею же самой организованные; ей также принадлежали земли и школа для крестьянских детей. Мне в ту пору было лет двенадцать, и про перемены в селе я знал понаслышке, проводя почти всё время в гимназии. А на хуторе Флёново, что было от нас рукой подать, размещались не только школа, но и художественные мастерские. Там всегда что-то строгали, пилили, тесали, «выкаблучивали», как говорила бабушка, и поскольку дерева как плотницкого материала повсюду было много, скоро уже никого не удивляли витиеватые завитки на резных ставнях, заморские чудища на карнизах, многострельчатые своды изб, словно сошедших со страниц народных сказок, и всё чаще можно было увидеть супники и самовары, расписанные эмалью, и прочую хозяйскую утварь в домах сельских жителей. Для меня это было частью некоего привычного фона нашей жизни, и я не сомневался, что в любом селении должно быть то же самое. Более того, потому что я понимал – мы тоже были из благородных, только что не князья, а так – образованные, но без дворянского титула, я даже и не считал возможным, что когда-нибудь займусь подобным делом – выпиливать из дерева какие-то там фигурки, что потом раскрашивали густыми яркими красками и бойко продавали на крестьянских ярмарках. Эта сторона жизни была для меня довольно обычным, порой совершенно не замечаемым фактом. Я витал в облаках, сражался с пиратами, мечтал об открытии неизвестных островов и только после событий того лета понял, что путь, который я себе нарисовал, провалился и на самом деле не имел ничего общего с моей настоящей судьбой. Но для того, чтобы я это понял, мне нужно было пройти через тернии выше описанные и, как это ни печально, расстаться со многими грёзами своего надуманного Робинзонства.

Но как же подобраться поближе к своему плану? И получится ли у меня то, что я задумал? Я кружил по комнате на костылях с тревогой в сердце. Стоя у окна, долго всматривался в очертания облаков, деревьев, скамьи, где мы болтали с Костей обо всём на свете, слушал пересвисты ласточек и горихвосток, залетающих в сад полакомиться червячками на падалице, и старался представить себе моё новое занятие.

Вот я строю себе хижину среди зарослей лип и тополей, вот я собираю по лесу древесный материал, вот я покупаю нужные инструменты в базарных лавках, и вот, перевязав непослушные чёрные пряди, а я непременно запущу себе длинные волосы, как у настоящих мастеров, ведь мне некогда будет заниматься своей внешностью, я сажусь за станок и выпиливаю крохотные скульптурки – животных, людей, птиц. Но я буду не один. За спиной у меня будет сидеть настоящий попугай, и это будет единственная дань моему романтическому прошлому на дне старого оврага. Я назову его Тортуга, и время от времени он будет кричать мне что-нибудь бодрящее. Потом ко мне зайдёт Лесовой и я буду показывать ему свои работы. И после этого мы поедем кататься верхом. «А что, ничего, – думал я, – совсем даже неплохо. По крайней мере, я буду занят каким-то делом».

Чтобы не пугать бабушку, я решил сначала поговорить с Лесовым. Нога моя ещё была довольно нетрудоспособна, потому я дождался дня, когда Пётр Петрович придёт к нам, чтобы поиграть с бабушкой в карты после вечернего чая.

Дождавшись удобного момента, когда бабушка ушла распорядиться насчёт угощения, я вышел из своей комнаты и, сложив костыли, сел рядом с гостем на диван, сгорая от внутреннего волнения.

– Ну что, Акимка, нога уже получше себя ведёт? – спросил он задорно. – Не шалит? Моя вон иногда спотыкается, – он подвигал своей деревяшкой, креплёной к закатанной штанине чёрными кожаными ремешками с заклёпками. – Вот давече иду я… – он приготовился уже было начать какую-то долгую историю, но я его перебил.

– Пётр Петрович, извините… вы поможете мне… э-э-э… построить… мастерскую?

Лесовой выпучил на меня глаза:

– Это какую же?

– Да такую, как у дядьки Паприкина, что раньше у бабушки служил по хозяйству.

– Да зачем тебе, коли уж и есть? Того же дядьки.

– Нет, не такую, – я представил себе ветхий сарай Паприкина, что-то вроде свалки разных старых вещей, деревяшек, мебели, досок, железяк и прочего хлама в пыльном чулане, откуда тот умел выуживать как фокусник нужные детали для ремонта того же – мебели, повозок, граблей, курятника и других хозяйственных построек и штуковин. – Нет, я хочу настоящую мастерскую, художественную, где буду работать только я один.

Лесовой недоверчиво посмотрел на меня, прикидывая, шучу я от скуки своего положения полукалеки или говорю о чём-то серьёзном?

– А для чего тебе мастерская? – повторил он, глядя мне в глаза.

Я не хотел пока раскрывать всех своих планов, но, как это часто со мной бывало, импульсивность моей натуры в самый ответственный момент подводила меня, и вместо осторожного объяснения, я выпалил:

– Я хочу стать мастером.

Лесовой так и подпрыгнул.

– Вот тебе, бабушка, и капустная голова! – это у него была такая глупая присказка, которую он говорил в минуты крайнего удивления. – Это каким же таким мастером?

Я покрылся пятнами и только хотел было объяснить Лесовому, что я задумал, как в комнату вошла бабушка. В руках у неё был поднос с пирогами.

– Ох, и получились пироги на славу у нас с Матрёшей, на диво-дивное. Гляньте-ка, так и пышат, так и пышат!

Матрёша была девушка из села, что помогала бабушке по хозяйству. И то правда, на пироги была особая мастерица.

– И с грибами, и с картошкой с салом, и с капустой квашеной.

«Да уж, с капустой – это было очень по теме!» – подумал я, и мы с Лесовым переглянулись.

Видя моё замешательство, Лесовой понял, что я не желал бы до поры делиться с бабушкой своими замыслами, и потому остаток вечера мы провели в карточных играх, разговорах о покосе, о том, как куры перестали нестись, и о приметах – будет ли зима долгой и лютой или не очень. Скоро у них, по обыкновению, завязался спор.

– А я вам говорю, Пётр Петрович, – волновалась бабушка, – что куры когда плохо несутся к осени, то это к долгой зиме, да со снегом больше обычного. И белки вон желудей насовали по всем клумбам, копать не повыкопать, вон как цветник под окном перелопатили, ироды! Три куста розовых начисто повыдергали.

– Да вы на скорлупу этих желудей внимательно смотрели, уважаемая Наталия Игнатовна? – не сдавался Лесовой, теребя воротник кителя. – Да она тонёхонька, что тебе папиросная обёртка, а значит, снега много не будет. Это я вам говорю… сто раз мной проверено…

Но бабушка и не думала ему уступать, и они начинали всё сначала.

Заскучав от их споров и немного обескураженный отрицательной реакцией Лесового на мои планы, я поковылял к себе. Если не он мне поможет, то кто? – переиначил я про себя знаменитый библейский стих.

Но перед самым уходом полуоткрытая дверь спальни скрипнула и отворилась. На пороге стоял Лесовой. Я понял, что бабушки рядом не было.

– Ты это, Аким Родионович, зря так насупонился. Ага. Покумекать тут надо, так с ходу не решишь. Ты бы мне наперёд толком объяснил, какая муха тебя укусила, зачем тебе, барину, мастерская. В артель, что ли, задумал поступить? К Тенишевским?

«Да какой я барин, – подумал я, – смех один». А Лесовому сказал:

– Пётр Петрович, кроме вас, мне никто не поможет. А мне очень, очень надо! И при том, – добавил я, – никакой я не барин. Вы же сами знаете. Мы из разночинцев.

Он снова посмотрел на меня с любопытством, помял в руках картуз и, собираясь уходить, сказал:

– Ну ладно, разночинец-фантазёр, пораскинем мозгами, что да сё. И главный-то вопрос – для чего. Бывай, Аким Родионович, доброго здоровьичка. Спокойной ночи!

– Так придёшь завтра? – не удержался я. – А, Пётр Петрович?

И, увидев за его спиной бабушку, добавил:

– Может, выведешь меня на прогулку? А то доктор велел гулять, чтобы инфекцию почаще выветривать.

– Пфуй, Акимка, что за вздор ты несёшь? Как можно инфекцию выветривать? – всплеснула руками бабушка.

Но Лесовой понял мою мысль – обговорить дело во время прогулки – и, кхекнув, ответил:

– А отчего ж не прогулять вас, Аким Родионович. И на кобылу ежели что посадим – только ремнями покрепче к седлу прикрепим и прогуляем! Лишь бы не понесла, непутёвая!

Бабушка было запротестовала, но потом стихла.

– Возьмите пирогов на дорожку, Пётр Петрович, – закудахтала она, видя, что Лесовой направился к выходу.

– А и возьму, не постыжусь, Наталия Игнатовна, – радостно согласился Лесовой и незаметно подмигнул мне через порог.

Он ушёл. Бабушка с Матрёшей стали собирать со стола.

А я, приободрённый, притворил дверь в спальню и достал свои фигурки – старика и рыбака, – и тоже подмигнул им.

– Ну вот, голубчики. Теперь вы никуда не денетесь. Теперь вы мои соучастники, – сказал я им. – Довольны своей затеей? Ведь это вы всё задумали, так?

Фигурки хранили молчание, но что-то в хитрых глазках старика и в чуть скошенных к носу сосредоточенных бровях человечка с удочкой мне подсказывало, что вся эта история с мастерской принадлежала не только мне одному. Ей-богу. Клянусь.