Читать книгу Японская кукушка, или Семь богов счастья - Татьяна Герден - Страница 20

Несмотря на горячие мольбы Поликлеты, понемногу осваивавшейся в новом для неё месте – по приглашению Сусуму Петровича, как она стала называть нового знакомого, она поселилась в трёх кварталах от церкви, в низеньком домике для паломников, на счастье оказавшимся в это время пустым, – Светлана на этот раз заболела не на шутку. Как и догадывалась ранее Поликлета, Светлана подхватила хворь похуже, чем хандра. Тиф. Или что-то в этом роде. Дело в том, что доктора – сменяющие друг друга пожилые японцы в мягких туфлях и как будто домашних халатах с широкими поясами, только что без спальных колпаков на голове, не могли толком объяснить происходящего со Светланой. Они подолгу молчали, хмурились, осматривая больную, простукивали её пальцами, считали пульс, прислушивались к её дыханию, приложив деревянную трубку к спине, и, закончив осмотр, степенно кланялись. Выйдя в прихожую, отделённую от комнаты, где была больная, невысокой ширмой из рисовой бумаги, такой полупрозрачной, что сквозь неё почти всё было видно по силуэтам, они округляли глаза и что-то озабоченно бормотали ожидающему там Сусуму Петровичу, а тот понимающе кивал, почему-то улыбался и потом растолковывал суть их сообщения Поликлете, расположившейся рядом с ним на низкой оттоманке для иностранцев.

– Тифа. Похоже на тифа, – утвердительно кивал Сусуму Петрович, по-прежнему улыбаясь.

– Ох ты ж и мать моя, – ужасалась Поликлета, темнея лицом и готовясь набрать побольше воздуха в лёгкие, чтобы как следует запричитать, а Сусуму Петрович тем временем спокойно продолжал:

– Ири не тифа. Нет. Не тифа, – он снова утвердительно кивал, не обращая внимания на полную разнородность сообщаемой им информации.

– Как не тифа? – машинально повторяла за ним сбитая с толку Поликлета. – Тьфу ты, Господи, повторяю за тобой как попугай. Тиф, а не тифа. Так тиф или не тиф? Толком можешь объяснить, батюшка?

Сусуму Петрович не отвечал, а вместо этого продолжал внимательно слушать доктора.

Тот невозмутимо что-то объяснял, Сусуму слушал и переводил, но получалось очень невнятно. После длинных тирад доктора Сусуму отвечал очень односложно, и было непонятно, то ли это заболевание настолько сложное, что требует подробного объяснения, то ли доктор просто такой многоречивый попался, что просто любит поговорить, то ли самому Сусуму не хватало словарного запаса русского языка. Так происходило по нескольку раз, пока вконец не задуренная туманным переводом Поликлета не принялась тихонько подвывать, уже не надеясь услышать что-либо вразумительное от Сусуму Петровича.

– И как только её угораздило? – убивалась Поликлета, сморкаясь в платок. – Заболеть… Как же это я, садовая голова, её не уберегла! Видела же – озорства там на пуд, а сил-то на фунт. Не иначе как просто хотела матушку свою, Наталию Игнатовну, подразнить. И-и-и-и… Да и увлеклась. А я-то. Я-то! Чай не вчера родилась, могла бы и сообразить, что от дури-то надо бы её наперёд лечить, а не от хворей всяких разных. И-и-и-и – вот же старая колода, и-и-и-и… Где ж были твои мозги? Ой, это я не тебе, батюшка, – спохватилась Поликлета, когда переводчик, смешно вскинул на неё глазки и недоверчиво переспросил:

– Мои мозги? – и смешно ткнул себя по голове сухенькой ручкой.

– Да нет же, мои. Мои мозги, не твои, – теперь она тыкала себя по голове, но неразбериха не прояснялась.

– Не твои, а мои? – опять переспрашивал Сусуму Петрович, и разговор зашёл в полный тупик.

– Ты уж извини меня, – устыдилась Поликлета, – но ты совсем задурил мне голову, батюшка. Вот язык и заплетается. И то правда, что мне некому пожаловаться на судьбу, кроме тебя. А разговор у нас с тобой, видит Бог, пока не клеится.

Сусуму Петрович слушал, кивал, и его небольшие тёмные глазки внимательно следили за собеседницей, то и дело поблёскивая лучиками нескрываемого любопытства.

– Чай, – наконец невпопад сказал Сусуму Петрович.

– Чай? Что чай, батюшка? – сквозь затихающие завывания спросила Поликлета.

– Докутор прописар чай.

– Так и я говорю – чаю бы травяного ей попить, – подхватила Поликлета, – с липовым цветом, с крапивой, – а про себя подумала: «Значит, не тиф». – Да в баньке попариться. А потом салом её натереть всю от головы до пят. Всё как рукой снимет. Лучше, конечно, медвежьим. Но можно и бараньим, коли что. Да где же у вас тут сало и баньку-то найдёшь. Вон домишки, гляжу-ко, у вас, не в обиду будь сказано, все хлипкие – ветер дунет, и улетят, поди, какая там банька. Смех один!

Сусуму решил не выспрашивать подробности перевода незнакомых ему слов «домишки» и «хлипкие», при фразе «сало медвежье» призадумался, а услышав «банька», радостно осклабился, хотя ничего и не сказал.

Как бы то ни было, сошлись на том, что надо Светлану из больницы перевезти к Поликлете, в домик для паломников, потому как пик лихорадки прошёл, хворь, по всей видимости, отпустила, значит, больная пошла на поправку, и теперь ей нужен домашний уход и хорошее питание. Сусуму испарился на минуту, а потом из-за ширмы появились доктор и Сусуму и чуть позже – Светлана с узлом своих дорожных вещей в руках.

– Здравствуйте, Поликлета Никитовна, – сказала она еле слышным голосом, увидев свою наперсницу, с которой не виделась со времени их прибытия – больше недели. – Ох и подвела я вас… Простите меня. Сама кашу заварила. И в кусты… – она виновато улыбнулась. – Зато теперь урок выучила…

Хотела было Поликлета высказать Светлане, что она по этому поводу думает, да как увидела её, тотчас и закрестилась: не сразу поняла, кто это перед ней – то ли барышня, то ли парнишка какой худосочный, – кожа да кости остались, только потом догадалась, на всякий случай волосы её решили остричь, если бы сыпняк, чтобы вошь не завелась в карантинном помещении, где разный народ перемежается. Теперь от её каштановых кос всем на загляденье не осталось и следа – стриженые волосы едва прикрывали уши. Поверх дорожного платья на ней было надето тоже что-то вроде широкого тёмно-зелёного халата, только что пояс был без кистей, а так – кушаком подвязан вокруг талии, как у пастуха.

– Это какой же… – тихо спросила Поликлета., оправившись от испуга. – Урок какой?

– А такой, – ответила Светлана, – что лучше родного места в мире ничего нет и быть не может.

Светлана стояла перед ней осунувшаяся, губы её были как будто обветрены, и глаза горели ещё тем нехорошим, болезненным блеском, который ещё долго блуждает в потёмках выздоравливающего тела даже после ухода горячки, а вместо румяных щёк на её лице виднелись лишь бледные впадины.

– Господи! – охнула Поликлета. – Чем же они тут тебя лечили, матушка, Светлана Алексеевна? Никак голодом морили, супостаты нечестивые! – голос её дрогнул от жалости к барышне. Ей очень хотелось схватить как следует за грудки словоохотливого «докутура» и отмутузить его от души, но, помня, что они не дома, в Талашкине, а в чужой стране, обычаев которой они толком не знают, она тут же взяла себя в руки и сдержалась, брови только сердито нахмурила. Накидывая на плечи Светланы горжетку, выхваченную из споро развязанного дорожного узла, она подхватила девушку за локоток и поспешила из больницы вон, не глядя на Сусуму Петровича, по обыкновению мерно отвешивающему прощальные поклоны «докутуру», что так же степенно отвечал ему поклоном на поклон.