Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 12

Приступая к вопросу о расхождениях между разными общественными науками, можно вспомнить описанный Юном Ольстером «давний раскол» между экономической теорией и социологией. Экономисты строят свои модели, исходя из того, что экономический человек всегда будет преследовать возможности, всегда будет готов адаптироваться и будет ведом «невидимой рукой» по направлению к максимизации общественного блага. Социологи же строят свои модели человеческого поведения, исходя из понимания человека как существа, застрявшего в прошлом, как бездумной игрушки обстоятельств, чьи действия никак не связаны с возможной выгодой в будущем. Для экономистов история не имеет никакого значения. Для социологов история – это все. Могут ли и те и другие быть правыми одновременно?[66]

Безусловно, кто-то скажет, что это слишком упрощенное описание разногласий между двумя уважаемыми научными дисциплинами. На это возражение мы можем ответить, что сравниваем не дисциплины как таковые, но, скорее, стереотипы фундаментальных предпосылок относительно человеческого поведения. Поскольку можно с уверенностью предположить, что такие предпосылки имеют существенную власть над умами представителей соответствующих научных дисциплин, разумно будет предположить, что мы столкнулись здесь с весьма реальной проблемой. В той степени, в которой фундаментальные предпосылки о человеческом поведении способствуют формированию некоей системы убеждений относительно такого поведения, поиск причин и следствий будет соответствующим образом ограниченным или предубежденным.

Со стороны экономической науки можно предположить, что вера в возможности и дерегулирование породила ожидания, гласные или негласные, того, что рыночные силы самостоятельно могут решить все или почти все окружающие нас проблемы. В предисловии к своей книге, провокационно названной «The Wealth and Poverty of Nations» («Богатство и бедность народов»), Дэвид Ландес описал это мировоззрение следующим образом: «Вот как считает классический экономист: рост является естественным явлением и происходит везде, где существуют возможности и безопасность. Удалите все препятствия, и рост сам о себе позаботится»[67].

Основная причина, по которой мы решили уделить так много внимания Адаму Смиту и понятию экономического человека, заключается в том, что современная экономическая теория приобрела очень необычную роль, причем не только по отношению к гуманитарным наукам, в которых культура и история занимают уважаемое положение, но и по отношению к другим общественным наукам, которые иногда утверждают, что экономические предпосылки и модели недостаточно адекватно описывают проблемы реального мира.

Мы не хотим сказать, что все экономисты равнодушно относятся к вопросам культуры и истории или что «все остальные» без энтузиазма относятся к формальному моделированию, столь характерному для современной экономической теории. Проблема, которую мы пытаемся сформулировать, заключается в другом: несмотря на наличие областей взаимопонимания между разными подразделами общественной науки, в целом эти подразделы пошли такими разными путями, что у нас почти не осталось оснований для проведения междисциплинарных исследований.

Дуглас Норт, историк экономики, получивший Нобелевскую премию по экономике в 1993 г., высказывал беспокойство по поводу тенденции экономической науки ко все большей специализации, равно как и по поводу все более расходящихся путей разных общественных наук. Поскольку его беспокойство имеет непосредственное отношение к нашей аргументации, мы процитируем достаточно большой отрывок из Норта: «Экономическая теория – это теория выбора; очень хорошо. Но она отказывается исследовать контекст, в котором происходит выбор. Мы выбираем из альтернатив, которые сами по себе являются порождениями человеческого ума. Таким образом, основой исследований является то, как ум работает и понимает свое окружение. Но что такое это окружение? Окружение человека – это человеческое творение, состоящее из правил, норм, способов делать вещи, а также традиций, которые в совокупности определяют рамки человеческого взаимодействия. Это окружение представители общественных наук делят между разрозненными дисциплинами – экономической теорией, политологией, социологией, – но творения человеческого ума, необходимые нам для осмысления нашего окружения, не совпадают с этими искусственными категориями»[68].

Заявление Норта является не чем иным, как мощным выступлением в защиту достоинств неоинституциональной теории, одним из отцов-основателей которой является сам Норт. Однако, с нашей точки зрения, особенно важно, что эта цитата показывает, почему аналитический разрыв между экономической теорией и другими общественными науками просто необходимо принимать всерьез.

Если мы соглашаемся, что человеческое поведение действительно обусловлено «правилами, нормами, традициями и способами делать вещи», что звучит довольно правдоподобно, то мы уже отдаляемся от аккуратного экономического человека и приближаемся к тому, что Эльстер называет «джунглями» общественных норм[69]. Если в реальности мы наблюдаем результаты, не совпадающие с нашими ожиданиями, то можно ли считать, что мы вообще располагаем правильными инструментами для объяснения причин, по которым реальность расходится с теорией?

Давайте рассмотрим конкретный пример. Если тот хаос, в который погрузилась российская экономика в результате неверной политики экономической шоковой терапии, действительно можно было бы предвидеть при помощи инструментов стандартной неоклассической экономической теории, то как могло получиться, что целая толпа экономистов так долго не могла понять, что что-то в стране идет не так? В то же время если этот провал объясняется неспособностью теории предвидеть угрозу и обезвредить ее, то какие мы должны сделать из этого выводы?

Так как разные общественные науки исходят из совершенно разных предпосылок о том, что определяет реакцию индивидов на изменения в их окружении, возможно, проблема не ограничивается тем, что у нас нет достаточно точных инструментов для понимания человеческой деятельности и человеческого взаимодействия. Если наше понимание насущных проблем построено на шатком фундаменте, то и наша способность находить решения для облегчения общественных бед также вызывает сомнения. Даже беглого взгляда на окружающие нас реалии достаточно для того, чтобы подтвердить самое пессимистичное мнение по поводу роли общественной науки в решении общественных проблем.

В случае, например, когда экономист верит в силу возможностей и призывает к дерегулированию и освобождению предположительно здоровых рыночных сил, социолог может искать причины проблемы в прошлых действиях и рекомендовать более масштабные общественные или культурные изменения. Как нам определить, кто из них прав? Возможно ли, что некоторые проблемы решаются только при помощи инструментов из арсенала экономистов, а другие – только при помощи инструментов социологов или, к примеру, политологов? Если это так, то кто должен определять, к какому именно врачу обращаться за помощью?

Мы можем даже оказаться в ситуации, когда институциональные схемы, преимущественно, но не исключительно находящиеся в неформальном измерении институциональной матрицы страны, порождают проблемы, к которым мы просто не знаем, как подступиться. Эту ситуацию можно понимать по-разному, но при ближайшем рассмотрении разные точки зрения оказываются лишь разными подходами к одной и той же проблеме.

Первый подход: поиск формальных правил, позволяющих возникать деструктивному поведению (такому как поиск ренты, коррупция или неприкрытое мошенничество), или поиск отсутствующих неформальных норм, которые могли бы такое поведение блокировать. Второй подход: определение потенциально доступных мер улучшения общественной обстановки и поиск вредных формальных или неформальных институтов, которые мешают осуществлению этих мер, или же поиск недостающих полезных институтов, которые могли бы облегчить и поддержать движение в «правильном» направлении.

Мы не говорим о ситуациях, которые просто не могут измениться или быть измененными. Это было бы ненаучно. Свои аналитические усилия мы хотели бы направить на поиск ситуаций, в которых глубинные причины по-разному определяемых общественных бед были недопоняты, и в результате этого недопонимания предложенные методы улучшения ситуации оказались в лучшем случае бесполезными. В самом худшем случае, при определенных условиях даже самые благонамеренные политические вмешательства могут приводить к непредвиденным и очень нежелательным последствиям.

Попытка внедрения системных изменений в России изобилует примерами именно такого развития ситуации. Когда общественная наука столкнулась лицом к лицу с последствиями распада советского уклада, всем было очевидно, что ситуация представляет собой в некотором смысле гигантскую лабораторию. Впервые представители общественной науки могли предпринять эксперимент подобного масштаба, с участием реальных людей и реальных обществ. Этот эксперимент не вполне дотягивал до контролируемых и воспроизводимых лабораторных условий экспериментов точных наук, но был к ним близок, очень близок. Его можно было даже интерпретировать как «естественный эксперимент» истории, о котором писали Джаред Даймонд и Джеймс А. Робинсон[70].

Учитывая уникальность представившейся возможности, логично было бы подходить к поставленной задаче непредвзято, без профессиональных предубеждений и корыстных интересов. Однако экономисты разработали достойную всяческого сожаления политику «перехода», построенную на предположении, что результат беспрецедентного эксперимента по трансформации общества может быть известен заранее.

Как мы говорили, во второй главе рассказывается об эволюции общественных наук, начиная с классической политической экономии. Сейчас же мы вернемся к вере в возможности и собственный интерес, а также к вопросу о том, как эта вера ведет к повальному дерегулированию. Разумно ли предполагать, что один и тот же набор мер по либерализации экономики может оказывать одинаковое воздействие на любую страну независимо от ее исторического наследия и культурного контекста?