Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 13

Если бы мир действительно функционировал согласно стилизованным правилам из учебника по экономической теории, многое в нем было бы иным, в частности, мы могли бы с полным правом ожидать наступления конвергенции. Даже если вначале ситуация в каких-то странах была бы не слишком удачной, освобождение торговли могло привести к выравниванию цен на факторы производства, а возросшая мобильность как труда, так и капитала должна была способствовать улучшению аллокации факторов производства, что привело бы к сокращению разницы в экономической эффективности, богатстве и благосостоянии. Однако если мы посмотрим на то, как развиваются события в реальном мире, мы найдем очень мало свидетельств того, что такая конвергенция действительно происходит.

Глядя на опыт последних двух веков, мы видим два выдающихся паттерна, которые подтверждают наши слова. Первый паттерн – это необычайный скачок развития, по следам которого были написаны такие книги, как «The Rise of the West» («Возвышение Запада»)[71], «The Rise of the Western World» («Подъем западного мира»)[72], «The Unbound Prometheus» («Освобожденный Прометей»)[73], «How the West Grew Rich» («Как Запад стал богатым»)[74], а также «The Origins of Capitalism and the “Rise of the West”» («Происхождение капитализма и “возвышение Запада”»)[75]. Второй паттерн – это неудачные попытки менее успешных стран нагнать Запад, соревноваться с его успехом или даже имитировать этот успех. Такие неудачные попытки породили несколько пренебрежительное выражение «The West and the Rest» («Запад и все остальные»)[76].

В то время как XIX в. был временем колониализма и империализма (факторов, которые впоследствии стали считаться причиной отсталости стран третьего мира), только в XX в. пропасть между богатыми и бедными, или между Севером и Югом, разверзлась по-настоящему. По расчетам Энгаса Мэддисона, еще в 1820 г. средний уровень валового внутреннего продукта (ВВП) на душу населения в тогдашних «недоразвитых» странах составлял около половины аналогичного показателя в развитых странах. Однако к 1998 г. «пропасть в развитии» выросла ни много ни мало в 7 раз. Если сравнить Соединенные Штаты и Африку в этот период, увидим, что пропасть разрослась до достойного сожаления соотношения 20:1 и продолжала расти[77].

Как объяснить эти явления? Перед нами встают две непростые задачи. Первая, основная задача: объяснить, почему с течением времени разные страны добились таких разных экономических результатов. В своей основополагающей работе об институциональных изменениях, процитированной в предисловии, Норт подчеркивает важность именно этого вопроса: «Главная загадка человеческой истории – как объяснить широкую дивергенцию траекторий исторических изменений»[78].

Вопрос, заданный Нортом, затрагивает саму суть веры экономистов в возможности и собственные интересы: «Почему бы политическим руководителям государств со стагнирующей экономикой не заимствовать у других более успешную политику? Как объяснить глубокие различия в экономическом развитии на протяжении длительного периода времени?»[79]. Этим же вопросом задается Авнер Грейф в дискуссии о роли культурных убеждений: «Почему общества не перенимают институциональную структуру экономически успешных стран?»[80]. Действительно, почему?

Ответ Норта на заданный им вопрос вызывает большой интерес, в том числе и потому, что он недвусмысленно списывает всю вину на пробелы в развитии применяемой теории: «Сосуществование разных экономических систем и различия в их функционировании в течение долгого времени также не получили удовлетворительного объяснения со стороны экономистов, занимающихся вопросами роста, хотя они прилагают к этому огромные усилия в течение последних 40 лет. Этому есть простое объяснение: применяемой теории не под силуэта задача»[81]. Подобная формулировка может показаться чрезмерно резкой, но она подчеркивает весьма важную проблему.

Корни этого спора уходят значительно глубже банального поиска виноватых. Неспособность бедных стран догнать богатые – настоящий вызов теории мейнстрима, потому что эта неспособность идет вразрез с идеей о том, что рыночные силы выравнивают различия в экономических достижениях путем вознаграждения успеха и наказания неудачи. Как пишет Норт, развитие с течением времени должно было продемонстрировать на практике работу того механизма, согласно которому «конкуренция должна устранить более слабые институты и способствовать выживанию тех институтов, которые лучше решают человеческие проблемы»[82]. Более того, этот механизм должен был затронуть предпринимателей как в экономической, так и в политической сфере. Простая логика предполагает, что неудачные решения должны искореняться с течением времени.

Если посмотреть на ситуацию в более широком контексте, неспособность рыночных сил привести к конвергенции между разными странами также идет вразрез с глубоко укоренившейся верой в возможность «догоняющего роста». Начиная с Александра Гершенкрона среди ученых крепла вера в то, что задержка в развитии – это хорошо, что страна, которая запаздывает, получает преимущество, поскольку имеет потом возможность скопировать достижения богатых стран и при этом избежать их ошибок[83]. Если убрать все помехи и дать экономическим агентам свободно искать возможности, то пропасть в развитии должна сама собой заработать как мощный двигатель экономического роста. Поскольку ни одно из этих убеждений не удалось пока подтвердить фактами из реальной жизни, мы вправе усомниться в правдивости всей теории.

Перейдем ко второму вопросу, который еще сложнее первого. Отвлечемся от неспособности рыночных сил самостоятельно справиться с задачей и задумаемся, как так вышло, что совместный результат вначале деколонизации, затем потока помощи в развитии, а потом и глобализации оказался настолько разочаровывающим. За несколькими важными исключениями, все эти меры не оказали никакого существенного воздействия на размер пропасти в развитии.

Возвращаясь к расчетам Мэддисона, мы можем выделить несколько интересных тенденций[84]. Первая тенденция заключается в том, что период с 1950 по 1973 г. выглядит как «золотой век беспрецедентного благосостояния». Мировой уровень ВВП рос почти на 5 % в год, а мировой уровень ВВП на душу населения – почти на 3 % в год. Хотя одни регионы развивались быстрее других, везде наблюдался рост благосостояния и даже некоторая конвергенция (хотя эта конвергенция преимущественно состояла в сокращении пропасти между США и другими капиталистическими странами).

В следующие четверть века ситуация резко изменилась к худшему. Общий рост мирового уровня ВВП на душу населения снизился более чем в 2 раза, а между регионами стала нарастать дивергенция.

К плюсам можно отнести то, что несколько стран Азии (преимущественно Китай и Индия), совокупное население которых составляет половину всего населения мира, в этот период развивались даже быстрее, чем во время «золотого века». Успехи этих стран можно было бы считать мощным эмпирическим подтверждением теории «догоняющего роста».

К минусам относится появление в этот же период группы из 168 «нестабильных» стран, совокупное население которых составляет примерно треть населения мира. Эти страны, скорее, отставали, чем догоняли. С 1973 по 1998 г. в Африке подушный доход не вырос, в Восточной Европе и бывших странах СССР он упал на четверть, а в латиноамериканских и многих азиатских странах вырос лишь на малую долю по сравнению с «золотым веком». Хотя случай «стран с переходной экономикой» нужно рассматривать как особенный, и некоторые расчеты глобального коэффициента Джини для домохозяйств (коэффициент Джини измеряет, какую долю дохода получают различные доли домохозяйств) показывают, что на глобальном уровне неравенство понемногу выравнивается, судьба 168 «нестабильных» стран все же демонстрирует тенденцию, которую можно назвать, мягко выражаясь, печальной.

Из приведенных цифр нужно сделать три важных вывода. Во-первых, страны, достигшие экономического развития и стабильного снижения депривации, не принадлежали к числу тех стран, которые получили больше всего поддержки и финансовой помощи из-за рубежа. Это говорит о том, что в определенных условиях рыночные силы работают куда лучше, чем зарубежная помощь. Довольно удивительно, к примеру, что с 1961 г., когда процветающая британская колония Танганьика получила независимость, по 1998 г., когда Танзания была причислена к беднейшим странам мира, ВВП на душу населения в стране вырос с 418 до 553 международных долларов. За это время показатель ВВП на душу населения в Южной Корее вырос более чем в 10 раз – с 1124 до 12 152 международных долларов[85]. В то время как Танзания шла по пути «африканского социализма» при активной поддержке Запада, Южная Корея выбрала стратегию экономического роста на основе экспорта.

Второй вывод довольно парадоксален в том смысле, что «страны-победители», экономическое развитие которых шло в соответствии с верой во всесилие возможностей и собственного интереса, почти никогда не приводятся в подтверждение верности теории. Об их достижениях почему-то отзываются как о «чуде» – начиная немецким Wirtschaftswunder в Германии при Конраде Аденауэре и заканчивая мощным ростом «азиатских тигров». Немало споров велось о том, как объяснить эти случаи, предпринимались попытки найти эконометрические доказательства того, какие факторы роста сыграли тут наибольшую роль. Пожалуй, самым отрезвляющим было предположение Пола Кругмана, который сказал, что никакого чуда в этих странах не наблюдалось, а наблюдалось лишь большое количество усердного труда[86].

Третий – возможно, самый пессимистичный – вывод касается плачевных результатов, достигнутых «нестабильными» странами. Наперекор всеобщей вере в конвергенцию и догоняющий рост сегодня мы наблюдаем мир, четко поделенный на победителей и проигравших. Ландес в присущей ему прямолинейной манере описывает ситуацию следующим образом: «В мире есть три типа стран: страны, в которых люди тратят много денег на то, чтобы похудеть; страны, в которых люди едят, чтобы жить; страны, в которых люди не знают, как и когда они в следующий раз поедят»[87].

Посреди растущего пессимизма по поводу возможности стимулировать развитие в странах третьего мира в хаос внезапно окунулись страны второго мира. Когда Советский Союз и страны Восточной Европы, в которых господствовало централизованное планирование, погрузились в кризис, этот кризис показался многим «окном возможности» для внедрения «системных изменений». Надежды возлагались преимущественно на силы, заключенные в возможностях и собственных интересах, и высвободить эти силы должно было дерегулирование.

Хотя напрямую никто этого никогда не говорил, временами казалось, что «вашингтонский консенсус»[88] о том, как нужно проводить реформы, был основан на убеждении, что сочетание демократии, рыночной экономики и верховенства закона представляет собой некое естественное исходное положение дел в обществе. Если двигаться из этого состояния, успех будет гарантирован при условии устранения всех помех. Заявления, сопутствовавшие реформам, отчетливо отражали это убеждение. К примеру, выражалась надежда на то, что «грабительскую руку» государства можно будет одеть в «бархатную перчатку» приватизации[89].

Однако результат оказался весьма далек от ожиданий. Вместо того чтобы продемонстрировать стремительное восстановление экономики и догнать Запад, все страны с экономикой переходного типа погрузились в переходный кризис, за которым последовали общественные пертурбации, иногда весьма и весьма серьезные[90]. В случае Российской Федерации ВВП страны только к 2007 г. сумел доползти до уровня 1990 г.[91] Очевидно, что где-то была допущена ошибка, причем крупная. Вопрос в том, что же это была за ошибка.

Выступая в вашингтонском Центре имени Вудро Вильсона в июне 1997 г., глава Федеральной резервной системы Алан Гринспен вынес следующий вердикт вере в системные изменения и шоковое дерегулирование рынка: «Значительная доля того, что мы считали само собой разумеющейся частью нашей свободной рыночной системы и называли человеческой природой, оказалось вовсе не природой, а культурой»[92]. В следующих главах у нас еще появятся основания вернуться к такому пониманию «культуры».

Сейчас мы можем завершить эту тему, отметив, что реальность как в странах третьего мира, так и в «переходных» странах бывшего СССР разительно отличается от того, чего мы могли бы ожидать, исходя из веры в возможности и собственный интерес. Опять же, учитывая, сколько сил развитые страны вложили в попытки стимулировать развитие или переход к рыночной экономике советами, поддержкой и помощью, можно заключить, что результаты очень сильно отстают от того, чего мы были бы вправе ожидать, если бы мир функционировал согласно рыночным идеалам.

В качестве примера можно рассмотреть случай России. По сравнению с другими странами с переходной экономикой Россия получила непомерный объем финансовой помощи и кредитов, а также безоговорочную политическую поддержку, в рамках которой Запад закрыл глаза на целый ряд событий, заслуживавших критики[93]. К таким событиям можно отнести противоречивший Конституции разгон Верховного Совета Борисом Ельциным в октябре 1993 г., решение Ельцина начать первую войну в Чечне в декабре 1994 г., а также разнообразные уловки, которые привели к перевыборам Ельцина летом 1996 г.

Все эти события иллюстрируют, насколько непродуктивно молчать об отрицательных поступках из неоправданного страха, что критика только ухудшит ситуацию. Действительно ли было мудро обойти молчанием ельцинские методы подавления парламента, надеясь, что это вернет его на более демократический путь? Возьмем еще более очевидный пример: действительно ли было мудро молчать о политике буквально ничем не ограниченной выдачи кредитов, которой придерживался Международный валютный фонд, несмотря на то что Кремль беззастенчиво нарушал все договоренности и намеренно перенаправлял полученные кредиты на финансирование таких предприятий, как война в Чечне или кампания по переизбранию Ельцина[94]?

Отдельной формой косвенного ущерба, нанесенного политикой молчания, стало то, что кремлевским политтехнологам ничего не стоило проецировать на Запад имидж успешной страны, не имевший ничего общего с фактами жизни. Достаточно вспомнить события августа 1998 г., когда российский рубль был девальвирован и финансовые рынки страны рухнули. Огромные убытки, понесенные западными инвесторами, были, как минимум, отчасти последствием ошибок, допущенных при анализе ситуации до наступления кризиса[95].

Ответная реакция на коммерческий и политический кризис была, безусловно, до какой-то степени мотивирована тем, как демонстративно российское правительство и Центральный банк поддерживали собственных инсайдеров за счет зарубежных инвесторов. Однако нельзя исключать, что негодование Запада могло быть вызвано чувством, что кризис вообще-то был предсказуем, но очень многие ученые мужи были слишком корыстны и охочи до краткосрочной прибыли, чтобы предвидеть, что неправильное управление финансовыми рынками России чревато их полным коллапсом. В игру вновь вмешалась жадность, и результат оказался предсказуем.