Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 23

В период «холодной войны» на изучение экономических систем сильно повлияло разделение Европы и структуры глобальной безопасности в целом на два враждебных друг к другу блока, или на две разные сферы интересов. В то время как «свободный мир» ассоциировался с либеральной рыночной экономикой, коммунистический блок считался сторонником централизованного экономического планирования. Вследствие этого страны третьего мира были поделены на страны, силой принужденные принять систему советского типа, и страны, считавшиеся просто неразвитой версией западных стран.

Хотя время от времени предпринимались спорадические попытки привнести в эту схему нюансы – например, представить Японию как отдельную «модель», – в экономической мысли в целом план и рынок продолжали считаться признаками двух взаимоисключающих экономических систем[211]. Вследствие этого традиция экономической компаративистики, зародившаяся в дискуссиях о рыночном социализме в 1930-е годы, подразумевала сравнение механизмов аллокации ресурсов, связанных с социализмом (централизованным планированием) и капитализмом (рынком). Основной целью сравнительной теории было исследование обстоятельств, при которых одна из этих систем могла бы считаться более эффективной[212].

Внезапный крах советского экономического планирования положил конец подобным дискуссиям. Он оказал большое влияние на научный мир и сопровождался общим ликованием по поводу победы демократии и либеральной рыночной экономики, в некоторых случаях даже гипотезами о конце истории. Вот весьма показательный вердикт: «Социализм порождал нищету и неэффективность, не говоря уже о массовых убийствах, осуществленных несколькими коммунистическими диктаторами, практиковавшими его. Капитализм, напротив, обычно порождал развитие и богатство»[213]. Вследствие этого «новая экономическая компаративистика» сконцентрировалась на «вариациях капитализма», о чем мы еще поговорим в следующих главах.

Здесь же мы продолжим тему наследия централизованного планирования, которое сыграло такую значительную роль в посткоммунистической попытке перейти к рыночной экономике. В мире, где рыночная экономика оказалась единственной выжившей экономической системой, было достаточно просто допустить две необоснованные предпосылки: во-первых, что все страны с централизованным планированием теперь с удовольствием перейдут к чисто рыночной экономике, а во-вторых, что этот переход можно осуществить простым уничтожением регулирующих органов старой системы.

Основная цель настоящей главы – оспорить эти предпосылки. Исследуя роль той рыночной активности, которая происходила и до сих пор происходит в условиях самого жесткого централизованного экономического планирования, мы подготовим почву для дискуссии о той дальновидной инструментальной рациональности, которую принято связывать с нормально функционирующей рыночной экономикой, и о роли укорененных норм и верований, которые должны подкреплять системы формальных правил и изменить которые оказалось сложнее, чем формальные правила.

Перед тем как перейти к рассмотрению этих задач, нам придется сделать краткое отступление и обсудить терминологическую путаницу, окружающую политическую и научную коммуникацию в постсоветском мире, которая мешает пониманию действительно важных факторов успешных институциональных изменений.

Терминологическая путаница

Во-первых, отметим, что триумф рыночной экономики остается неполным. Пять коммунистических стран упорно продолжают придерживаться системы советского типа в разных вариациях. Помимо выдающегося случая Китая, у нас есть пример Вьетнама, Лаоса, Кубы и Северной Кореи. Возникает занимательный вопрос: до какой степени эти бастионы можно рассматривать как показательные для экономической системы, которая продолжает фундаментально отличаться от рыночной экономики?

С тех самых пор, как в 1978 г. Дэн Сяопин начал проводить осторожные реформы, в Китае наблюдается стабильно растущая зависимость от элементов рыночной экономики. Вдохновленные экономическим успехом Китая, Вьетнам и Лаос также начали двигаться в этом направлении. В противоположность им Куба и особенно Северная Корея сохраняют режимы, упорно не желающие платить политическую цену за потенциальные экономические улучшения. Дополнительно усложняет картину возрожденная тоталитарная Венесуэла, которая, скорее, удаляется от рыночной экономики, чем приближается к ней.

Новизна всей ситуации отражается в недавно появившейся и даже забавной игре по придумыванию ярлыков, в ходе которой ученые мужи и правительства предлагают свои наборы замысловатых необходимых признаков как демократии, так и рыночной экономики. Список этих признаков длинен и всем хорошо знаком, так что здесь воспроизводить его нет нужды. Важно, однако, то, что мотивация подобной изобретательности бывает двух типов, и эти типы отражают разницу между институциональным выбором и институциональными изменениями.

Мотивация первого типа характерна для правительств тех стран, где коммунистический строй сохранился по сей день или существовал в прошлом. Эти правительства пытаются оправдать нежелание выпустить из рук бразды правления государством, называя свои системы «суверенная демократия», «авторитарная рыночная экономика» или даже «рыночная экономика по-китайски». Мотивация второго типа характерна для знатоков, которые придумывают собственные ярлыки для описания наблюдаемых особенностей политических и экономических систем тех стран, которые, как считается, находятся в переходном состоянии на пути к демократии и рыночной экономике. Первый тип мотивации отражает стремление предотвратить полный переход, а второй – провал попытки достичь этого перехода.

Проблема ярлыков заключается в том, что они, скорее, усиливают беспорядок, чем устраняют его. Стремительный рост количества ярлыков-определений отражает фундаментальную концептуальную путаницу, проистекающую от отсутствия консенсуса о том, что находится или должно находиться в центре нашего внимания. До определенной степени можно проследить, как корни этой путаницы уходят в стародавнюю ассоциацию между экономическими системами и идеологией, в противостояние между сверхдержавами. Эта ассоциация была неудачной в том смысле, что обсуждение преимуществ и недостатков рыночной и планируемой экономики, как правило, переходило в дебаты, часто враждебные, о недостатках и достоинствах капитализма и социализма вообще[214].

Одним из первых негативных последствий подобных дебатов стало то, что ключевые системные характеристики – такие как свободные рынки и права собственности – стали идеологической лакмусовой бумажкой для определения того, кто поддерживает какую сторону конфликта. Когда заявить о своей лояльности стало важнее, чем попытаться найти понимание, оказалось, что проблем не избежать. К примеру, то, что частная собственность сама по себе стала считаться первоочередной задачей, проявилось в пренебрежении тем, как и когда можно проводить приватизацию, чтобы избежать большого сопутствующего ущерба. Можно даже не упоминать, что противостояние между приверженцами рыночной и плановой экономики весьма затруднило беспристрастный поиск истинных различий между этими двумя системами.

Еще более неудачным оказался итог самопровозглашенного идеологического триумфа Запада. Оптимистичные призывы к стремительной либерализации и приватизации, звучавшие перед применением к России шоковой терапии, обнажили всеобщее нежелание осмысливать истинный масштаб предстоявших изменений. Зачарованные перспективой крупных инвестиций и возможностей для бизнеса, ученые и наблюдатели уверовали, что крах коммунизма каким-то образом автоматически приведет к успешному переходу от плановой экономики к рыночной. Последствия, которые вытекали отсюда для разработки маркетизационных реформ, оказались глубоко негативными.

Основная проблема такого подхода была связана с полным пренебрежением критической ролью тех повсеместных – хотя и коррумпированных – рынков, которые существовали при системе централизованного планирования и в отсутствие которых система, безусловно, не смогла бы продержаться так долго. Когда СССР внезапно и окончательно развалился, и Россия, как и ее новорожденные соседи, заявила о готовности поскорее перейти к либеральной рыночной экономике, экономисты оказались особенно плохо подготовлены к этой ситуации.

Возвращаясь к игре в навешивание ярлыков, скажем, что важно провести разделительную линию между учеными с нормативными установками, которые пытаются отстоять идею большего или меньшего государственного вмешательства в рынок, и учеными с позитивными установками, которые занимаются не тем, как рынки должны функционировать, а тем, как они функционируют в реальности. Ученые с нормативными установками уже давно ведут дебаты о природе капитализма. В дополнение к понятию «государственный капитализм», использовавшемуся как русскими, так и немецкими социалистами перед революцией в России в 1917 г.[215], в 1930-е годы члены американской институциональной школы ввели в употребление еще и термин «банкирский капитализм»[216], а впоследствии западные радикальные интеллектуалы начали нападать также на «монополистический капитализм»[217]. Хотя все эти понятия были обязаны своим появлением конфликту между капитализмом и социализмом, после краха централизованного планирования ученые также начали исследовать «вариации капитализма» внутри мира несоциалистической рыночной экономики. В таких исследованиях «экономически либеральные» страны сравнивались с «экономически координируемыми», и основным предметом изучения были страны с развитой рыночной экономикой и разным институциональным устройством[218].

В то время как на эти разнообразные темы было сказано немало интересного, все они имеют общую отправную точку: существование экономической системы, ориентированной на рынок. Использование ярлыков послужило не тому, чтобы привлечь внимание к основам рынка как такового, а тому, чтобы начать нормативную дискуссию о государственном вмешательстве.

Мы не собираемся сейчас разбираться ни с нормативными аспектами того, какую политику надо вести в отношении свободных рынков, ни с преимущественно политическим вопросом о том, какие страны можно по праву назвать рыночными для целей мировой торговли. Нас интересует, скорее, базовое понимание того, что составляет рыночную экономику, и изучение того, что необходимо для экономического успеха.

Как еще будет подробно рассказано в главе V, рынки существуют везде и в любых условиях, даже при самых негибких формах централизованного планирования. Даже в Албании времен правления Энвера Ходжи, возможно, самой репрессивной из всех европейских коммунистических стран, и в Северной Корее времен Ким Чен Ира можно найти элементы добровольного горизонтального обмена. Таким образом, отправной точкой спора об очевидном различии между системами должна быть не формальная дихотомия плана и рынка, но, скорее, специфический набор способов государственного вмешательства, из-за которых в рынки той системы, которая стала называться командной экономикой, внедрились крайне своеобразные нормы[219].

Чтобы оценить важность формирования таких норм, вспомним слова Алека Ноува о «возможном социализме», о том, что «если предположить, что все будут идентифицироваться с четко понятным общим благом, то конфликт между общим и частным интересом, а также сложные вопросы централизации/децентрализации можно считать несуществующими»[220]. Короче говоря, если бы Коммунистическая партия действительно преуспела в создании породы «советских людей», то командная экономика, возможно, могла бы сработать.

211

В литературе по экономической компаративистике было исключение – работа, в которой признавалась роль ценностей и экономика СССР сравнивалась с экономикой США, Японии и Китая. См.: Haitani К. Comparative Economic Systems: Organizational and Managerial Perspectives. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1986.

212

Djankov S., Glaeser E., La Porta R., Lopez-de-Silanes L, Shleifer A. The New Comparative Economics // Journal of Comparative Economics. 2003. Vol. 31. No. 4. P. 595–596.

213

Djankov S., Glaeser Е., La Porta R., Lopez-de-Silanes L, Shleifer A. The New Comparative Economies // Journal of Comparative Economies. 2003. Vol. 31. No. 4. P. 596.

214

Ничего не значит тот факт, что есть существенные различия между понятиями «социализм» и «коммунизм». Хотя и тот и другой были представлены по всему миру в виде идеологии и в виде политических движений, когда мы начинаем говорить о политической системе, построенной в Советском Союзе, имеет смысл воспользоваться советом Арчи Брауна и говорить не о социализме, а о Коммунизме с большой буквы. (См.: Brown A. The Rise and Fall of Communism. London: Vintage Books, 2009. R 11.) Учитывая, однако, что сам Советский Союз называл свою систему «социалистической» и в западных дебатах о капитализме обычно противопоставлялся социализму, а не коммунизму, мы будем придерживаться принятого противопоставления капитализма и социализма.

215

Это понятие как таковое было введено русским анархистом Михаилом Бакуниным, а затем использовалось немецким социалистом Вильгельмом Либкнехтом, а также русским большевиком Николаем Бухариным. По прошествии времени оно стало популярным выражением при критике любых экономических систем. К примеру, когда русский экономист Андрей Илларионов ушел с поста советника президента Владимира Путина в декабре 2005 г., он объяснил свой уход протестом против введения в России государственного капитализма (см.: International Herald Tribune. 2006. January 25). Обширную дополнительную информацию см.: URL: http://en.wikipedia.org/wiki/State_capitalism (ссылка дана по состоянию на 18 января 2010 г.).

216

Джон Коммонс считал, что развитие капитализма – это процесс, состоящий из трех стадий: купеческий капитализм, потом капитализм работодателя, затем банкирский капитализм. См.: Commons J.R. Institutional Economics: Its Place in Political Economy. New York: Macmillan, 1934. P. 763.

217

Baran P.A., Sweezy P.M. Monopoly Capital: An Essay on the American Economic and Social Order. New York: Monthly Review Press, 1966.

218

Hall P.A., Soskice D. An Introduction to Varieties of Capitalism // Hall R, Soskice D. (eds). Varieties of Capitalism: The Institutional Foundations of Comparative Advantage. Oxford: Oxford University Press, 2001.

219

Понятие «командная экономика» впервые приведено в работе: Grossman G. Notes for a Theory of the Command Economy // Soviet Studies. 1963. Vol. 15. No. 2. P. 101–123.

220

Nove A. The Economics of Feasible Socialism. London: George Allen & Unwin, 1983. P. 10.