Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 4

Иногда планы проваливаются, а предпринятые действия приводят к непредвиденным последствиям. В этом нет ничего примечательного. Все, что пошло не по плану, обычно исправляется само собой, а непредвиденные последствия, как правило, можно компенсировать дополнительными действиями. Идея этой книги выросла из осознания того, как важны для общественных наук случаи, в которых этого не происходит, то есть случаи настолько запущенные, что системные механизмы самокоррекции с ними не справляются, и аналитические модели социальной науки оказываются бесполезными.

Основная идея книги заключается в том, что такие выдающиеся случаи системного провала представляют собой последовательность неких событий, соединенных причинно-следственными связями, и, чтобы понять эти связи, необходимо учесть множество факторов, которые в полном объеме больше не может охватить ни один из узкоспециализированных подразделов современной общественной науки. Причины этого просты и связаны с компромиссом: постоянно усложняя теорию, мы вынуждены поступиться широтой подхода, а также восприимчивостью к неоднозначной роли культурно-исторической специфики. Когда мы рассматриваем рутинные незначительные изменения, преимущества подобного подхода перевешивают его издержки. Однако в случае крупномасштабных общественных трансформаций, которые заканчиваются системным провалом, мы сталкиваемся с проблемой: теоретическая сложность науки вселила в ученых чрезмерную уверенность в непогрешимость ее предсказаний, а также в способность политических мер достигать намеченных целей.

Чтобы проиллюстрировать эти достаточно смелые заявления, вспомним падение Берлинской стены – событие, которое многие восприняли как начало новой эпохи. Ожидалось, что последствия окончания «холодной войны» будут самыми лучшими: высвободятся средства, которые уходили на гонку вооружений, случится выгодный для всех переход от плановой к рыночной экономике, сформируется обстановка плодотворного международного сотрудничества, и, что особенно важно, Европа, не разделенная больше железным занавесом, начнет играть в мире новую роль.

Памятный момент для всех, кто ожидал увидеть Европу в новой роли, наступил в декабре 1991 г. На собрании в небольшом голландском городе Маастрихте европейские лидеры гордо согласились запустить свой великий проект строительства Европейского союза (ЕС). Негласно задумывавшийся как Соединенные Штаты Европы, ЕС должен был не только иметь собственный парламент, собственное правительство и конституцию. Самое главное, что должно было быть у ЕС, – это собственная валюта, контролируемая Европейским центральным банком. Это решение должно было положить конец тому времени, когда Генри Киссинджер язвил насчет отсутствия номера, по которому можно было бы позвонить в Европу.

За двадцать лет, прошедших с объединения Германии в октябре 1990 г., Европе пришлось выучить два важнейших и крайне болезненных урока. Первый заключался в том, на что я уже намекал: ошибки не всегда исправляют себя сами, во всяком случае, не с желательными последствиями. Так, например, хотя дерегулирование необходимо для работы рыночной экономики, оно не гарантирует результата в виде хороших экономических показателей. Хотя проведение выборов необходимо для работы демократической системы, оно не гарантирует результата в виде демократии. Второй урок заключается в том, что, даже если власти признают, что политическое вмешательство иногда бывает совершенно необходимым, оказывается, что они существенно ограничены в своих целях, кроме того, они сильно рискуют получить в результате своих действий совсем не те результаты, к которым стремились.

Оба эти урока на первый взгляд могут показаться довольно тривиальными. Однако немало печальных событий, происходящих в этом мире, происходят именно из-за пренебрежения глубинным смыслом этих уроков. В качестве примеров мы рассмотрим четыре катастрофических события, случившихся в период с 1991 по 2010 г. Все они подтверждают, что назрела необходимость что-то изменить не только в экономической политике, но и в тех общественных науках, которые утверждают, что являются основой формирования правильной политики и строительства хорошего общества.

Первый из примеров – внезапный распад Советского Союза, в мгновение ока изменивший всю архитектуру глобальной безопасности. Этот распад принес с собой конец трех искусственно созданных федераций (помимо самого СССР, еще и Югославии и Чехословакии), приведя к расторжению Варшавского договора о военном сотрудничестве, а также к роспуску Совета Экономической Взаимопомощи, образованного социалистическими государствами, находившимися в сфере влияния Советского Союза. Последовавший за этим процесс адаптации представляет для нас интерес с двух сторон.

Непосредственным последствием «демократических революций», прокатившихся по Центральной Европе, стали громкие призывы к национальному самоопределению. Когда-то эти призывы прославил Вудро Вильсон, озвучив свои знаменитые четырнадцать пунктов в Конгрессе США. Теперь они стали ассоциироваться с жестким национализмом, который в отдельных случаях привел к этническим конфликтам, этническим зачисткам и кровавым гражданским войнам. С учетом той очевидно инструментальной роли, которую сыграли в этом процессе культурно-исторические особенности (временами с катастрофическими последствиями), урок заключался в том, что построение государства не такой уж легкий процесс, и очевидно не такой процесс, который можно пускать на самотек.

Второй аспект не так нагляден, как первый, однако амбициозный переход от централизованного планирования и коммунизма к рыночной экономике и капитализму – перестройка – также оказался куда более сложным процессом, чем предполагалось. Конец советской власти ознаменовал собой конец устоявшегося общественного порядка, основой которого были институты, созданные, чтобы подавлять демократию, рыночную экономику и правовое регулирование. Те, кто верил, что для восстановления после советской власти достаточно провести системную перезагрузку, не учли, что со временем эти институты обросли нормами, верованиями и ожиданиями, которые к моменту распада СССР глубоко укоренились среди населения. Таким образом, эти институты не поддавались прямолинейной коррекции путем простого изменения формальных правил игры.

Второй из наших четырех примеров – это вторжение в Ирак в марте 2003 г., возглавленное США. Будучи нарушением норм международного права (вероятно), оно также послужило источником глубокого раскола в союзе западных стран (несомненно). Даже игнорируя разговоры о том, лежала ли в основе этого конфликта нефть, нельзя усомниться, что те, кто выступал за начало операции, преследовали цели более амбициозные, чем избавление мира от Саддама Хусейна и от того оружия массового уничтожения, которым он предположительно владел.

Амбициозная идея заключалась в том, чтобы внедрить в Ираке демократию и тем самым принудить остальные деспотические режимы арабского мира последовать его примеру. После этого по миру должна была прокатиться новая волна демократизации, идущая рука об руку с появлением успешных рыночных стран, обещающих соблазнительные возможности для нового бизнеса. Как нам теперь известно, события развивались не совсем по плану. Реальными последствиями вторжения стали усиление Ирана, дестабилизация Пакистана, углубление и без того глубокого ближневосточного конфликта, а также увеличение роли «Аль-Каиды».

Вывод, который можно сделать из этой ситуации, вновь связан с ролью культуры и истории: как детерминант функционирования клановых обществ и как движущие силы того глубокого антагонизма, который существует между исламскими и западными странами. Ставка была сделана на предполагаемую универсальность западных ценностей. Считается, что все страны мира охотно приняли бы тот общественный порядок, который установился в Западной Европе, Северной Америке и еще в нескольких странах, будь у них только такая возможность. События, развернувшиеся в Ираке, ставят под сомнение некоторые воистину фундаментальные идеи общественной науки. В соответствии с популярными деятельностным и функциональным подходами оставалось лишь предоставить Ираку соответствующую возможность, чтобы события сами собой начали складываться наилучшим образом. Расчет не оправдался, и нужно подумать, чему это нас учит.

Третий пример – глобальный финансовый кризис, разразившийся в сентябре 2008 г. и начавшийся, как принято считать, с краха почтенной инвестиционной фирмы Lehman Brothers. Шок и ужас, последовавшие за кризисом, открыли нам глаза на то, насколько близоруко смотрят на мир финансовые рынки и правительственные организации, ответственные за управление экономической политикой и за контроль над ней. Бесценное время, потраченное на споры о том, действительно ли происходящее является кризисом, можно считать первым намеком на цену, которую в итоге пришлось заплатить за непонимание работы рынков.

Кризис разразился в результате сочетания жестких и мягких факторов. К жестким факторам можно отнести законодательные инициативы, разработанные для того, чтобы освободить рынки и предположительно улучшить показатели их деятельности. Хотя эти законы были необходимым условием наступления кризиса, ни один из них не был достаточным условием его наступления. В реальности кризис стал возможным благодаря волне неолиберальной идеологии, вдохновленной Милтоном Фридменом и внедренной в жизнь политиками, следовавшими примеру Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана.

Ситуация с глобальным кризисом указывает на необходимость разделять законный собственный интерес, без которого рыночная экономика невозможна, и повальную человеческую жадность, которая является серьезнейшей угрозой существования рынков. Технически можно сказать, что причиной разразившегося кризиса стали такие действия, как отмена в 1999 г. закона Гласа – Стигалла 1933 г. Однако фундаментальной причиной кризиса было постоянное размывание норм самоограничения, которое шло рука об руку с развитием общественной культуры воинствующего индивидуализма. Здесь перед нами встает вопрос: как общественные науки должны моделировать homo economicus, и как это влияет на разработку экономической и прочей политики? В дальнейшем мы подробно обсудим эти темы.

Четвертым, и последним, примером выступает повторение финансового кризиса в апреле 2010 г., когда внезапно до европейских лидеров дошло, насколько близко Греция подошла к государственному банкротству. Греческий кризис заставил нас обратить внимание на высокомерие европейцев, отразившееся в Маастрихтском соглашении, и усвоить две вещи. Во-первых, что критики были правы, когда указывали на несовместимость общей монетарной политики и бюджетных политик в каждой стране. Во-вторых, что мы живем в мире, где политика и корыстные интересы всегда оказываются сильнее попыток соблюдать формальные правила, которые почему-либо им мешают.

В теории решение греческой проблемы действительно было найдено. Пакт стабильности и роста 1997 г. был подписан как раз для того, чтобы ни один член ЕС не мог выйти за обозначенный предел государственного долга и бюджетного дефицита относительно объема валового внутреннего продукта (ВВП). Если бы все правительства выполняли свои обязательства по договору, кризиса могло бы и не случиться. Однако проблема в том, что правительства преследуют прежде всего свои собственные интересы, и, если эти правительства представляют крупные, сильные страны, их нарушения остаются безнаказанными. Учитывая, что до наступления кризиса и Германии, и Франции было позволено откровенно и безнаказанно нарушить Пакт стабильности, кажется вполне справедливым, что, когда Греции потребовалась помощь, именно Франции и Германии пришлось заплатить больше всех. Вся эта ситуация отражает серьезную морально-этическую угрозу: правительства испытывают искушение нарушать правила и фальсифицировать финансовую отчетность, а кредиторы испытывают искушение умышленно запутывать вопрос в надежде, что в конце концов, когда понадобится, помощь будет получена за счет налогоплательщиков.

Греческий кризис случился вскоре после глобального финансового кризиса, в момент, когда экономика только-только начала приходить в себя, и навлек новые страдания на ни в чем не повинное население. Вспоминая вспышки общественного гнева по поводу готовности правительств во время глобального кризиса оказывать финансовую помощь банкирам, но не населению, интересно отметить, что реструктуризация долга (которую банкиры столь щедро предлагали той же Греции, пока не разразилась беда) даже не рассматривалась как вариант решения проблемы. Приоритетом оставалась защита тех, кто был виноват в произошедшем.

Понятие системного провала будет использоваться далее для описания именно таких событий именно такого масштаба. Изучив, что произошло за рассматриваемые двадцать лет, мы сможем составить впечатление о том, насколько полученные результаты отличаются от ожиданий периода начала новой эры. Ущерб был нанесен существенный, и ничто не предполагает, что в обозримом будущем мы сможем считать исчерпанным любой из четырех упомянутых выше инцидентов.

Разумеется, из этого вовсе не следует, что близится конец света. В долгосрочной перспективе во всех этих событиях нет ничего уникального. История изобилует примерами финансовых кризисов, этнических конфликтов и гражданских войн, а также случаев непродуманного правительственного вмешательства в экономику. Поводом внимательно изучить именно эти четыре события служит то, что полученные результаты оказались бесконечно далеки от изначальных ожиданий, а также то, что мы все еще продолжаем пытаться понять, что произошло и почему так случилось.

Как уже было сказано, мы хотим отделить свое специфическое понимание системного провала от того простого факта, что запланированное не всегда осуществляется и что политические меры часто влекут за собой непредвиденные последствия. В большинстве случаев, когда это происходит, негативные последствия каким-то образом сглаживаются сами собой. Нас же интересуют иные случаи: случаи, когда происходящее оказывается настолько непредвиденным, что системы и те, кто ими управляет, терпят неудачу. Мы изучим эту тему широко: рассмотрим процессы, которые происходят в долгосрочной, среднесрочной и ближайшей перспективе.

Начав с долгосрочной перспективы, мы рассмотрим случаи стабильно провальных попыток вырваться из тисков неудачных институциональных решений. Провал этих попыток проявляется в том, насколько далеко разошлись в ходе истории траектории экономического развития разных стран, а также в том, как страны третьего мира пытаются и не могут спастись из ловушки бедности и от того неудачного соотношения политических сил, которое приводит к формированию разбойных режимов. Основная сложность в том, что очень многие бедные страны оказались совершенно не восприимчивыми к попыткам – даже самым настойчивым – что-то в них изменить. К примеру, весьма печален опыт оказания помощи зарубежным странам в эпоху после Второй мировой войны. Пытаясь возместить ущерб, нанесенный политикой колониализма, богатые страны направляют в бедные огромный объем помощи, но пока почти ничего не сумели добиться. Программы структурных преобразований были основаны на теориях агентских отношений и функционализма, но не принесли устойчивого сокращения депривации. Хотя некоторым странам, например Китаю, все же удалось вырваться из бедности. Как правило, это были как раз не те страны, которым больше всего досталось зарубежной помощи.

В среднесрочной перспективе мы имеем два десятка лет, в ходе которых страны Центральной и Восточной Европы пытались совершить переход к демократии, рыночной экономике и правовому обществу. Учитывая, каких различных результатов достигли за это время разные страны, мы вновь можем поставить под сомнение предпосылку об универсальности экономических законов. Деятельностный подход, свойственный «вашингтонскому консенсусу», ограничивался тем, чтобы задать несколько параметров, таких как «правильные права собственности», а затем просто ждать, пока рынок сделает оставшуюся работу. Тот факт, что среди представителей общественных наук до сих пор идут споры о том, что и почему пошло не так, а также о том, пошло ли вообще что-нибудь не так, показывает, что мы имеем дело с вопросом первостепенной важности. Опять же случилось так, что лучше других справились с переходом к рынку вовсе не те страны, которые больше всего получали консультаций и помощи извне; прекрасной иллюстрацией здесь служит пример России.

В краткосрочной перспективе мы наблюдаем глобальный финансовый кризис и последовавший за ним кризис в Греции. И тот и другой поражают не только масштабом убытков и политическими беспорядками, но прежде всего тем, что оба кризиса очевидно оказались полной неожиданностью для властей. За исключением нескольких людей, на которых не обратили внимания, никто из власть имущих не предвидел ни первого, ни второго кризиса. С учетом того, какая громадная индустрия занимается сегодня предсказанием поведения рынков, это звучит как приговор. В критический момент, когда предсказания были отчаянно необходимы, системы отказали. Тот факт, что подобное случалось уже много раз, хотя, возможно, и не в таком глобальном масштабе, как сегодня, и, вероятно, еще много раз случится в будущем, подтверждает, что мы столкнулись со всемирной, огромной и важной проблемой.

Наш подход к обрисованным здесь задачам делится на три взаимосвязанные темы. Одна из них связана с верой в понятие невидимых рук, которые предположительно направляют происходящее в сторону социально желательных последствий. Другая тема – изучение опыта России как важнейшего примера, а третья – исследование того, какие выводы из всего произошедшего должны сделать для себя общественные науки.

Исходя из веры в невидимые руки, начало которой положил Адам Смит, в либеральной традиции существует тенденция считать, что, если не давать правительству вмешиваться в экономику, дела наладятся сами собой. Согласно деятельностному подходу дерегулированные рынки сами собой приведут к экономической эффективности, проведение выборов обеспечит демократию, а написание законов обернется правовым обществом.

Возникающие в связи с этим проблемы расположены на двух уровнях. Первый – уровень отдельных акторов, где вполне разумные предпосылки о собственном интересе приводят к уже менее очевидным выводам о совпадении индивидуального блага с коллективным. Хотя признается, что такое совпадение происходит не всегда, отклонения от него нередко рассматриваются как нарушения, которые должны выправиться сами собой. Поэтому общественные науки уделяют так мало внимания той мотивации, которая определяет, будет актор соблюдать правила или уклоняться от их соблюдения.

На втором уровне – уровне государства – мы обнаруживаем аналогичную веру в собственный интерес, который должен заставить правительства максимизировать коллективное благо, в том числе постепенно оптимизировать налогообложение и обеспечить оптимальное предложение общественных благ, чтобы улучшить деятельность рынков. Все эти усилия должны соответствовать идеалам подотчетности, прозрачности и рационального управления. Однако и здесь мы должны учесть соблазн поставить узкие собственные интересы выше общего блага. Главный вопрос касается того, что может заставить правительство сойти с праведного пути и отправиться по дороге, которая ведет в конечном счете к хищничеству и откровенной клептократии.

Сложность заключается в том, чтобы на обоих уровнях смоделировать обстоятельства, в которых будет предпринято действие, соответствующее или противоречащее коллективному благу. Если мотивы действия описываются в рамках концепции невидимых рук, то логика требует, чтобы в описании присутствовали оба варианта. Ни в том ни в другом случае мы не говорим о силах природы или о генетической предрасположенности, а только о существовании норм, верований и ожиданий, укорененных в традициях, коллективной памяти и культуре в самом широком смысле слова. Хотя нередко исследователи указывают на связь между экономической эффективностью и разными «мягкими» переменными, такими как религия, что может считаться свидетельством того, что «культура имеет значение», такой подход не отвечает на вопросы о причинах происходящего и о возможностях исправить ситуацию.

Вторая из наших трех тем связана с историческим опытом России, который используется в книге как богатый источник иллюстративного материала. Этот выбор обусловлен четырьмя причинами. Во-первых, в России существует давняя традиция антирыночного управления, это позволяет показать, что может произойти на уровне действий индивида, когда правительство запрещает населению свободно заключать договорные контракты на горизонтальном уровне. Во-вторых, в России есть такая же давняя традиция внедрения изменений сверху при пассивном участии населения или при его полном отсутствии, что демонстрирует ограниченность деятельностного подхода к политическому вмешательству. В-третьих, в истории России было несколько случаев и государственного кризиса (в 1598, 1917 и 1991 гг.), и кризиса финансового рынка (в 1998 г.), что может поспособствовать нашему пониманию причин системного провала. Четвертая, последняя причина использовать опыт России связана с тем, что ее глубокие исторические корни, уходящие в XV в. и еще дальше в прошлое, могут пролить свет на теорию зависимости от пути.

Наша третья основная тема связана с ролью общественных наук и создаваемых ими теорий. Она является главной в книге, и ее задача в том, чтобы соединить уроки, вынесенные из первых двух тем, для достижения общего понимания тех причин, которые приводят к системному провалу, и выводов о том, как следует трактовать эти причины. Главная сложность заключается в понимании мотивов действий, которые на уровне индивидов можно рассматривать как выбор между работой и уклонением от нее либо как выбор между созданием добавленной ценности и чисто распределительной деятельностью. На уровне государства различие между поиском ренты и предоставлением ренты может послужить иллюстрацией того, как оказание отдельным людям преференций укореняется в отношениях, построенных на личных связях, что приводит к негативному воздействию на управление.

В общих чертах можно признать, что такие понятия, как homo economicus, homo politicus, homo sociologicus и даже homo sovieticus, служат удобными условными обозначениями для наборов базовых предпосылок, определяющих подходы разных общественных наук. Вспомнив, что было сказано выше о невидимых руках, мы можем сформулировать две теоретические проблемы. Одна из них заключается в том, что эти наборы базовых предпосылок фундаментально отличаются друг от друга в вопросах, связанных с действиями индивида. Как надо моделировать деятельность: как инструментально рациональную и дальновидную или же как результат того, что бездумные индивиды находятся в плену у прошлого и не имеют почти никакой свободы для совершения взвешенного выбора? Другая проблема связана с выделением тех компонентов институционального контекста трансакций, которые определяют, что выберет индивид: соблюдение правил или уклонение от них. При каких условиях выбор в пользу уклонения становится настолько распространенным, что наступает системный провал?

Мы начнем с вводного tour d'horison[1]: обсудим глобальный финансовый кризис в контексте дискуссии о кризисах капитализма, а также предшествовавшую кризису русскую гипердепрессию, которая иллюстрирует, что может произойти, если внезапно освободить рынки. Столь обширный эмпирический контекст нужен прежде всего для того, чтобы осознать всю серьезность проблем, которые будут обсуждаться далее.

Работа над этой книгой началась в 2007 г. во время творческого отпуска, который я провел в Центре российских и евразийских исследований им. Дэвиса при Гарвардском университете. Я отправился туда с намерением написать книгу о новом институционализме и существовании институтов, не поддающихся реформам, немало примеров которых продемонстрировал нам нелегкий постсоветский переход к рыночной экономике. Хотя со временем я расширил и пересмотрел тему книги, значительная часть материала была собрана именно в это время. Я хотел бы выразить глубокую сердечную благодарность Центру им. Дэвиса, моим друзьям и коллегам, работающим в нем. Особую признательность выражаю Тиму Колтону, Маршаллу Голдману, Лорен Грэм, Марку Крамеру, Тому Оуэну, Ричарду Пайпсу, Тому Саймонсу и Лиз Тарлоу.

Время на то, чтобы собраться с мыслями, появилось у меня благодаря щедрому гранту от Института им. Кеннана при Международном научном центре им. Вудро Вильсона. Этот грант позволил мне весной 2008 г. провести месяц в Вашингтоне, где я также пользовался гостеприимством Института европейских, российских и евразийских исследований при Университете им. Джорджа Вашингтона. Спасибо Блэру Раблу и особенно Джеймсу Миллару, старому и дорогому другу, которого, к сожалению, больше нет с нами. Последние слова благодарности я должен обратить к Роланду Сюи из Института международных исследований им. Фримена Спольи при Стэнфордском университете, где я недолго, но очень продуктивно пребывал как лауреат стипендии Анны Линд в декабре 2009 г.

Много коллег помогали мне продвигаться по пути переосмысления и переписывания этой работы. Среди них были четыре анонимных рецензента, которым издательство Cambridge University Press поручило прочитать первый набросок книги. Я также должен поблагодарить Скотта Пэрриса, своего редактора, который терпеливо ждал, когда переписывание рукописи принесет удовлетворительный результат. Среди тех, кто потратил время на прочтение рукописи целиком и дал мне особенно ценные советы, были Арчи Браун, Юкка Гроноу, Филип Хансон, Юджин Хаски, Дэвид Лейн, Томас Оуэн, Ричард Роуз и Хайнрих Фогель. Наконец, я благодарю Нилай Акжамак за помощь в исследовательской работе и подготовке справочных материалов.

Теперь, когда прозвучали все благодарности, нам остается добавить обычную оговорку о том, что автор несет ответственность за все возможные ошибки и упущения в книге, и мы можем погрузиться в мир финансовых рынков, в мир, где движения быстры, а память коротка, где смертельный грех алчности может в эпоху гордыни даже называться добродетелью.