Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 8

Наш основной вопрос в связи с вышесказанным: и что же из всего этого следует? Действительно ли, например, капитализм содержит семена собственного разрушения? Карл Маркс был первым, но далеко не единственным, кто так считал. Эта идея не утратила своей актуальности как тема для дебатов и сегодня. Даже поверхностный взгляд на то, как капитализм описывался и обсуждался за последний век, покажет, что мы столкнулись со случаем неоднозначной роли невидимых рук: они одновременно способствуют производству богатства и уничтожению той самой основы, на которой зиждется вся система капитализма.

В книге «Великая трансформация: политические и экономические истоки времени», опубликованной в 1944 г., Карл Поланьи предсказал, что внутренние социальные противоречия приведут рыночную экономику к самоуничтожению: «Лишенные предохраняющего заслона в виде системы культурных институтов, люди будут погибать вследствие своей социальной незащищенности; они станут жертвами порока, разврата, преступности и голода, порожденных резкими и мучительными социальными сдвигами»[32]. То, что одними было расценено как идеологически окрашенная попытка выдать желаемое за действительное, для других стало источником большого беспокойства. В своем классическом труде 1942 г. «Капитализм, социализм и демократия» Йозеф Шумпетер сформулировал один из своих самых знаменитых вопросов и ответов: «Может ли капитализм выжить? Нет, не думаю»[33].

В то время как Карл Маркс предсказывал, что капитализм будет уничтожен теми, кого он эксплуатирует, Шумпетер считал, что он будет уничтожен собственным успехом. Он утверждал, что успех капитализма приведет к появлению класса интеллектуалов, зарабатывающих на жизнь нападками на ту самую буржуазную систему частной собственности и свободы, которая сделала возможным их существование. В противоположность Марксу, который приветствовал уничтожение капитализма, Шумпетер считал его катастрофой: «Если врач говорит, что его пациент умирает, это не значит, что он желает такого исхода. Можно ненавидеть социализм или, по крайней мере, относиться к нему холодно и критически, но все же предвидеть его приход. Так рассуждали и рассуждают многие консерваторы»[34].

За подобного рода предсказаниями – и беспокойством – нередко стояли воспоминания об отбившихся от рук индустриальных баронах-грабителях, а также о новой традиции нуворишей разбрасываться деньгами. Эта традиция, среди прочего, вдохновила Торстейна Веблена, отца-основателя американского институционализма, на написание своей самой известной работы «The Theory of the Leisure Class» («Теория праздного класса»). Эта книга, вышедшая в 1899 г., ввела в обращение ставшее популярным понятие «демонстративное потребление»[35]. Хотя Первая мировая война успешно положила конец расточительности капиталистов, в послевоенные «бурные 1920-е» годы совместные усилия бутлегеров и капиталистов привели к наступлению сверкающей «джазовой эпохи», столь выразительно описанной Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом в романе 1925 г. «Великий Гэтсби». Затем произошел крах на Уолл-стрит и наступила Великая депрессия.

С учетом этой мрачной предыстории неудивительно, что американская школа экономического институционализма, обеспокоенная социальными последствиями американского капитализма, стала столь популярной. Более того, поскольку со временем полное господство в экономическом мире захватила неоклассическая традиция, следует отметить тот факт, что в первые десятилетия XX в. именно институциональная школа представляла американскую экономическую ортодоксию, и именно она контролировала все престижные журналы и известные университеты[36].

В 1917 г. Веблен выражал весьма пессимистичный взгляд на будущее капитализма, предполагая, что зарождающееся социальное напряжение приведет к неминуемому расколу между собственниками и несобственниками. В свете подъема социализма результатом должны были стать либо развал рыночной экономики, либо восстановление прав собственности путем вооруженного конфликта[37].

В годы между двумя мировыми войнами, движимый стремлением стимулировать реформы, выдающийся экономист-институционалист Джон Коммонс объявил, что хочет спасти капитализм, убедив его «производить прибыль, творя добро»[38]. Учитывая, что его главная работа по институциональной экономике была опубликована в 1934 г., не так уж и удивительно, что Коммонс нашел основания беспокоиться о развитии общей экономической ситуации[39]. Как выразился его коллега Уэсли Митчелл, Коммонс был весьма далек от уверенности в том, что капитализм на самом деле можно спасти, сделав его добрым[40]. Сам Коммонс писал, что считает «сомнительным, что в современных условиях можно решить, что является наилучшей политикой: русский коммунизм, итальянский фашизм или банковский капитализм Соединенных Штатов»[41].

После окончания Второй мировой войны рост популярности кейнсианства и построение государства всеобщего благосостояния, в том числе программа «Великое общество» Линдона Джонсона, привели к тому, что беспокойство о судьбе капитализма поутихло и уступило место надеждам на сближение рыночной и плановой систем. Параллельные тенденции усиления государственного контроля над рыночной экономикой на Западе и роста доверия к рынкам со стороны плановых экономик на Востоке некоторыми были восприняты как знак того, что эти две системы вскоре сольются в одну[42]. Однако к концу 1980-х годов, с распадом советской системы, эти надежды, в свою очередь, сменились предсказаниями о конце истории и верой в триумф капитализма[43].

С наступлением глобального кризиса круг замкнулся, и мы вернулись к беспокойству о неминуемом крахе капитализма и, может быть, даже к надеждам на этот крах. В качестве показательного примера можно прослушать длинное интервью с Эриком Хобсбаумом, транслировавшееся Би-Би-Си 18 октября 2008 г. Историк-марксист Хобсбаум, представленный слушателям как «один из выдающихся ветеранов британского левого фланга», признает, что он и другие левые испытывали определенную мрачную радость, видя, как сбываются их предсказания: «Это определенно крупнейший кризис капитализма с 1930-х годов… Как предвидели Маркс и Шумпетер, глобализация, присущая капитализму, не только уничтожает культурно-историческое наследие и традиции, но и несет с собой нестабильность. Она действует через серию кризисов. Это трагический эквивалент развала Советского Союза. Теперь мы знаем, что закончилась целая эпоха»[44].

Хотя заявление о конце эпохи было, возможно, некоторым преувеличением, оно отражало то, как кризис повлиял на общественное восприятие роли государства. Во многом так же, как Великая депрессия спровоцировала и кейнсианство, и «новый курс» Рузвельта, ипотечный кризис и последовавшая за ним приостановка межбанковского кредитования поспособствовали – во всяком случае, на какое-то время – дискредитации потока неолиберальной агитации за свободные рынки. Начавшись с монетаризма Милтона Фридмена, этот поток подготовил почву для программ массовой приватизации, а кульминацией его стало всеобщее дерегулирование глобальных финансовых рынков. Таким образом, шлюз оказался открыт, и при том, что общественные нормы все активнее поддерживали гедонистическое самообогащение, все было подготовлено для того, чтобы врожденная людская жадность привела к наступлению глобального финансового кризиса.

С учетом масштаба понесенных убытков – как в реальном секторе, так и на финансовых рынках – в обвинениях недостатка не было. Однако проблематика, стоящая перед нами сегодня, куда сложнее, чем грядущий конец капитализма. Ее истинную суть необходимо рассматривать в контексте вышеупомянутого вопроса Сена о том, какая экономическая наука нужна нам сегодня.

Поскольку жадность была присуща людям всегда, ее нельзя считать единственной движущей силой. Попросту говоря, константа не может быть сама по себе использована для объяснения вариации. Для объяснения требуется что-то еще; что-то, не исчерпывающееся провалом попытки при помощи формальных мер ограничить эгоистические действия, идущие вразрез с общим благом. Это что-то можно интерпретировать только как наличие (или отсутствие) норм, убеждающих акторов следовать золотому правилу: не поступать с другими так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой.

От Макса Вебера мы узнали, что существование «протестантской этики» благоприятствует экономической эффективности. Основой аргументации Вебера была идея, что хороший кальвинист должен принять набор норм, соответствующих вере. Если эти нормы, в свою очередь, приводят к накоплению богатства, то это дополнительный бонус, а не самоцель. Самоцелью является образ жизни[45]. В своей менее известной работе под названием «Протестантские секты и дух капитализма», основанной на впечатлениях от поездки по Америке в 1904 г., Вебер рассказывает о том, как люди, знакомясь друг с другом, могут упоминать о своей принадлежности к той или иной вере или церкви, чтобы получить определенный кредит доверия[46]. На территории индейских резерваций, которые посетил Вебер, правовые нормы были в лучшем случае слаборазвитыми. Взаимодействие в рамках сети, основанной на честности и верности, позволяло это компенсировать.

Не так давно Фрэнсис Фукуяма в своей книге о роли доверия и общественных добродетелей упомянул последствия упорных попыток североамериканских протестантов проповедовать свою веру в традиционно католических странах Латинской Америки. Фукуяма предположил, что эти попытки представляют собой «лабораторию для измерения последствий культурных изменений», и пришел к выводу, что переход граждан в пятидесятническую церковь «привел… к достижениям в области общественной гигиены, к увеличению частных накоплений, к повышению образовательного уровня, наконец, к росту дохода на душу населения»[47].

Чтобы не уйти с головой в дебаты о достоинствах крайне неоднозначного тезиса Вебера, давайте вернемся к более общему вопросу о роли норм как ограничений[48]. В частности, давайте отметим утверждение Сена о том, что «ориентированный на прибыль капитализм всегда полагался на поддержку со стороны других институциональных ценностей»[49]. В то время как роль религиозных норм в достижении координации и сотрудничества не подлежит сомнению, серьезному сомнению подлежит вопрос о том, до какой степени другие типы норм могут целенаправленно вводиться в общество для выполнения той же самой функции. Далее мы попытаемся решить эту непростую задачу, сравнивая деятельностный подход, типичный для экономической теории и нового институционализма, со структурным подходом, принятым в социологии и старом институционализме.

Не упоминая о новом институционализме и, возможно, не думая о нем, Сен точно описывает суть подхода: «Необходимо также взвешенное понимание того, как работают разные институты, как различные организации – от рынка до государственных институтов – могут пойти дальше краткосрочных решений и помочь сделать мир порядочнее»[50].

Вспоминая предупреждение Роббинса насчет дерегулирования и хаоса, мы можем спросить: что же определяет выбор акторов в пользу стратегий, нацеленных на создание добавленной ценности и способствующих общему благу, то есть делающих мир порядочнее, либо же в пользу стратегий перераспределительных, таких как коррупция, рентоориентированное поведение и захват государства, которые потребляют реальные ресурсы, душат экономическую эффективность и тем самым уменьшают общественное благо? В соответствии с тем, что было сказано выше, мы можем перефразировать этот вопрос и спросить: как можно одновременно поддержать преследование законных собственных интересов и ограничить неумеренное преследование интересов, движимое чистой жадностью?

Это исключительно сложная задача потому, что разные подразделы общественных наук совершенно по-разному понимают мотивацию человеческой деятельности. В либеральной экономической традиции в качестве основной движущей силы деятельности обычно рассматривается дальновидное преследование собственных интересов. Однако с точки зрения социологии картина выглядит принципиально иначе. Юн Эльстер говорит в связи с этим об одном из «самых давних расколов между общественными науками», а именно о «противостоянии между двумя школами мысли, которые традиционно ассоциируются с Адамом Смитом и Эмилем Дюркгеймом, – между homo economicus и homo sociologicus». В то время как первый предположительно ведом инструментальной рациональностью, поведение второго диктуется социальными нормами: «Первого “тянет вперед” перспектива будущего вознаграждения, а последнего “подталкивают сзади квазиинерционные силы»[51].

Поистине фундаментальное различие между этими двумя подходами можно свести к различию между методологическим индивидуализмом экономической науки, которая рассматривает институты как правила игры, и методологическим холизмом социологии, которая считает, что мотивация человеческой деятельности содержится в социальных структурах. В следующих главах у нас будет еще много причин вернуться к этим вопросам. В частности, мы обсудим то обстоятельство, что при внимательном прочтении в трудах Адама Смита обнаруживаются идеи куда более глубокие, чем просто освобождение рынков.