Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 9

Здесь мы перейдем к более конкретному случаю: к недавнему столкновению России с капитализмом. Это столкновение было отмечено беспредельной жадностью и бессердечием, а также паттернами демонстративного потребления, какие и не снились Великому Гэтсби. Полученный результат оказался настолько далек от запланированного появления современной демократической России, основанной на либеральной правовой рыночной экономике, что необходимо задать несколько очень серьезных вопросов.

Однако, прежде чем продолжить, отметим, что у нас нет намерения ни возвращаться к старым дебатам о том, что лучше – шоковая терапия или постепенные реформы, ни выдвигать версии того, что можно или нужно было сделать иначе. Напротив, мы планируем продолжать подчеркивать различие между образом радикальных реформ, который педалировали сторонники «вашингтонского консенсуса», и теми ограниченными мерами, которые были воплощены в реальность. Рассматривая образ радикальных реформ как чисто теоретическое упражнение с целью найти способ быстрого перехода от централизованного планирования к рыночной экономике, мы сталкиваемся с поистине критически важным вопросом, который почему-то так никто и не задал.

Это вопрос о том, какого логичного развития событий можно ожидать, если рынки, которые долгое время подвергались удушающему государственному контролю и эффективному подавлению, внезапно подверглись полному дерегулированию, да еще в условиях наличия крупных государственных активов, доступных для расхищения. Чего при этом стоит ждать от акторов: они воспользуются возможностью для создания предприятий, улучшающих управление страной и создающих добавленную ценность, либо они ударятся в беспредел и мародерство, желательно в сговоре с правительственными чиновниками? Ответ на этот вопрос зависит от наших убеждений относительно выбора между соблюдением правил и уклонением от их соблюдения.

Чтобы понять, почему этот вопрос так и не был задан, почему очевидный, казалось бы, ответ на него так и не был принят во внимание, мы должны для начала учесть всю сложность планирования и воплощения того, что в тот момент именовалось «системными изменениями». Возможно, столь многие экономисты не сумели по заслугам оценить риски, связанные с реформами, в силу того, что для экономического анализа задуманный проект был чем-то из ряда вон выходящим.

Стандартный подход неоклассической экономической теории предполагает незначительные изменения в условиях ceteris paribus и совершенной информации. Если ситуация соответствует этим предпосылкам, предсказания теории будут близки к реальности. Однако в случае России реформаторы столкнулись с крупномасштабными изменениями, происходящими одновременно во многих областях, да еще в неординарной ситуации, отмеченной всеобщей неопределенностью.

Экономисты отреагировали на эту сложную задачу согласно классическому афоризму Наполеона: «On s’engage, et puis on voit» («Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет»). В соответствии с российской традицией «максимализма», о которой мы еще поговорим подробно, реформаторы Бориса Ельцина прежде всего хотели как можно более основательно уничтожить старую систему[52]. Только после этого они собирались начать готовить почву для появления чего-то нового. Возведение сложной системы институтов, которые в совокупности составляют работающую рыночную экономику, считалось довольно простой задачей. Выполнять ее предполагалось преимущественно – если не исключительно – за счет отказа от государственного контроля и проведения повальной приватизации государственной собственности. Хотя кому-то это может показаться незаслуженным оскорблением, но сложно не вспомнить тут Ленина с его упрощенными взглядами на управление командной экономикой, которое он сравнивал с управлением почтой[53].

Шумиха, окружавшая начало «шоковой терапии», сопровождалась громкими речами о достоинствах рыночной экономики и о необходимости как можно лучше освободить рынки. Молодые реформаторы экономики из России знали, какие слова хотят услышать западная пресса, рынки, спонсоры и политики, произносили их и получали за это щедрое вознаграждение. За несколько месяцев группа ранее никому не известных молодых людей превратилась в глобальных суперзвезд зарождающегося рыночного ослепления. Одновременно со славой к ним пришло богатство и довольно спокойное отношение к проблеме нравственной угрозы[54].

Красивые слова о свободном рынке потому так успешно сформировали представления зарубежных стран о том, как Россия приспосабливается к постсоветскому существованию, что они идеально соответствовали фундаментальным убеждениям профессиональных экономистов. Учитывая все то, что было известно (или считалось известным) о страшной неэффективности централизованного экономического планирования, переход к рыночной экономике был просто обязан повысить экономические показатели страны[55].

Важным фактором, сформировавшим ментальность и ожидание того, что ведущий экономический консультант российского правительства назвал «грядущим российским бумом»[56], была вера в «экономические законы», которые, как предполагается, каким-то образом стоят выше культурных и исторических различий между странами. На причину проблематичности подобного подхода указал Йозеф ван Брабант в своей работе о политической экономии переходного периода: «В отличие от правовых принципов (с их нормативными законами) или объективных данных (как в физике), экономический закон может существовать только благодаря человеческой деятельности»[57].

Суть, как немедленно согласились бы социологи, здесь в том, что принятие экономических решений никогда нельзя рассматривать вне контекста социального окружения. В следующих главах мы еще многое скажем об этой важнейшей связи. Соглашаясь, что социальный контекст можно определять по-разному, как и понимать причины принятия тех или иных решений, мы все же должны признать, что, приступая к системным изменениям на основе шоковой терапии, экономисты слишком мало учитывали вопросы, связанные с социальным, культурным или историческим контекстом.

Боевой призыв, прекрасно отражающий отношение мейнстрима экономической науки к сложнейшему вопросу институциональных преобразований, прозвучал в октябре 1991 г. на семинаре Мирового банка в Бангкоке. В этот критический для российской политики переходный момент, спустя всего несколько недель после провала августовского путча, Лоуренс Саммерс, тогдашний главный экономист Мирового банка, произнес следующую речь: «Расскажите всему миру истину: законы экономики не отличаются от законов проектирования. Один и тот же набор законов работает везде»[58].

Не удивительно, что молодые российские реформаторы, которые теперь стали министрами, поспешили присоединиться к растиражированному средствами массовой информации общему мнению. В феврале 1992 г., например, ровно такой же взгляд на законы экономики высказал Петр Авен, на тот момент бывший российским министром внешних экономических связей: «С точки зрения экономистов, особенных стран не существует. Если экономическая теория – это наука с собственными законами, то все страны и все планы экономической стабилизации одинаковы»[59].

Когда начало становиться очевидным, что события развиваются, возможно, не совсем по плану, основной реакцией стало отрицание проблемы, а также серия защитных отговорок. Вначале в защиту проводимой политики было заявлено, что катастрофическое падение показателей ВВП объясняется статистической иллюзией, связанной с тем, что советская манера ведения отчетности отличается от рыночной. Затем последовали утверждения о том, что значительная часть продукции командной экономики имела столь малую ценность, что сниженная производительность постсоветской экономики, по сути, является улучшением. Последним аргументом стали обещания неминуемого экономического бума, который уже не за горами.

Пока все это происходило, современные российские бароны-грабители вконец распоясались, захватывая все больше государственных активов и наживая огромные частные состояния, – все это за счет российского государства и десятков миллионов простых россиян, которых на праздник мародерства не пригласили[60].

Результат может послужить яркой иллюстрацией поговорки «из огня да в полымя». Из советской реальности стагнации и медленного погружения в кризис Россия была брошена в хаотический и глубоко разрушительный «дикий» капитализм, который продлился почти десять лет и принес с собой гиперинфляцию, гипердепрессию, финансовый коллапс, обнищание населения и демографический кризис, который заставил американского демографа Николаса Эберштадта назвать Россию «больным человеком Европы». Соглашаясь, что страна долгое время находилась «во власти постоянно затягивающейся петли серьезных демографических проблем, которые можно с полным правом назвать словом “кризис”», он считал, что этот «кризис изменяет область возможностей всей страны и ее населения – непрерывно, напрямую и в худшую сторону»[61].

Основная причина столь массового заблуждения многое говорит нам о недостатках аналитических методов общественной науки, которые как раз являются основной темой этой книги. В следующих главах мы назовем причиной этого заблуждения сочетание таких факторов, как непонимание истинной природы централизованного планирования и того, чем исправная рыночная экономика отличается от своих разнообразно извращенных альтернативных двойников – от грабительского рентоориентированного капитализма и захвата государства до неприкрытой клептократии. При обсуждении обоих факторов аргументация будет основана на связи между правилами и мотивацией.

Говоря словами Авнера Грейфа, «поведенческие предписания – правила и договоры – суть не что иное, как инструкции, которыми можно пренебречь. Чтобы нормативные правила поведения имели силу, индивиды должны иметь мотивацию следовать им». Более того, мотивацию Грейф понимает очень глубоко: «Под мотивацией я имею в виду широко определяемый набор стимулов, включающий ожидания, верования и интернализированные нормы»[62].