Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 5

Внезапное наступление глобального финансового кризиса спровоцировало целый ряд потрясений, всколыхнувших глобальную экономику и принесших крупные общественно-политические беспорядки. Когда средства массовой информации начали педалировать тему корпоративной жадности как причины всего произошедшего, финансовые районы Нью-Йорка и других городов наполнились агрессивными демонстрантами, требующими возмездия. После этих протестов руководители компаний перестали летать на корпоративных самолетах, пересели на скромные автомобили и отправились в Конгресс США с просьбой помочь им за счет налогоплательщиков. В разгар беспорядков биржевые маклеры даже одевались попроще, выходя на люди, потому что боялись публичной расправы.

Под давлением справедливо рассерженных людей, потерявших не только рабочие места, но нередко и дома, и сбережения всей жизни, политики поклялись найти виновников произошедшего. Выдающимся, но далеко не единственным примером был республиканский сенатор Джон Маккейн, который на предвыборном митинге в сентябре 2008 г. пообещал избирателям, что, если его изберут, он «положит конец безрассудству, коррупции и необузданной жадности, которые привели к кризису на Уоллстрит»[2]. Чуя, куда дует ветер, его примеру последовали и другие политики.

В сущности, в этом не было ничего странного. За крахом крупнейших многонациональных корпораций, многие из которых славились своим профессионализмом, последовали разоблачения невообразимо расточительных бонусных схем и эгоистичного корпоративного поведения. Дойдя до высшей точки во время скандала вокруг Бернарда Медоффа, организатора крупнейшей финансовой пирамиды, народный гнев, подогреваемый рассказами о якобы прозвучавших, но не услышанных вовремя предупреждениях, обрушился также на службу финансового контроля. Общая атмосфера ярости по отношению к мошенникам с финансового рынка невольно заставляла вспомнить Данте, поместившего грешников, повинных в алчности, в четвертый круг ада.

Помимо вспышек гнева и эмоциональных призывов к отмщению, глобальный финансовый кризис принес с собой глубокие дискуссии о природе капитализма и современной рыночной экономической системы. В свете провала неолиберальных экономических реформ в России в этих дискуссиях активнее зазвучала давняя критика в адрес неолиберальной экономической политики. Учитывая, насколько серьезной была глобальная рецессия 2008–2009 гг., как и предшествовавшая ей гипердепрессия в России в 1990-е годы, можно понять, почему в мире вновь ожили старые споры о том, к чему в конечном счете придет капитализм. Некоторые даже выражали радость по поводу его ожидаемой кончины. Позже мы еще вернемся к этой теме.

В менее политизированных кругах велись более сдержанные дискуссии о таких вопросах, как растущая привлекательность кейнсианства по сравнению с монетаризмом. Предвосхищая начало новой эры активного государственного вмешательства в деятельность рынка, некоторые выражали опасения, что правительство может переусердствовать и помешать экономическому росту. В более широком контексте звучали также аргументы о преимуществе, к примеру, немецкой «социальной рыночной экономики» перед предполагаемой жадностью Уолл-стрит.

Мы не собираемся следовать по стопам ни одной из этих дискуссий. Наша задача – пойти дальше тех политических и идеологических дебатов, предметом которых является некий неопределенный «кризис капитализма». Поэтому будем искать причины системного провала, неразрывно связанные с той институциональной схемой, которая известна нам под названием «рыночная экономика». Таким образом, наше исследование охватит темы куда более обширные, чем просто финансовые рынки.

Рассуждая о роли капитализма за пределами кризиса ипотечного кредитования, Амартия Сен отмечает: «Вопрос, встающий особенно остро, теперь связан с природой капитализма и с тем, нужно ли эту природу менять». Утверждая, что «идея капитализма действительно исторически сыграла важную роль», но что «теперь ее полезность, возможно, почти исчерпала себя», Сен говорит о необходимости обсудить, «какая экономическая наука нужна нам сегодня»[3].

Подход, который мы используем далее, отталкивается как раз от последней части утверждения Сена. Говоря более конкретно, мы исследуем, как экономическая наука пытается преодолеть врожденное противоречие между преследованием собственных интересов, которое создает добавленную ценность и соответствует идеалам политики laissez-faire в духе Смита, и поведением, которое вырождается в простую жадность, оказывая обширное и сегодня даже слишком очевидное влияние на стабильность и работу рыночной экономической системы.

В книге достаточно смело утверждается, что глобальный кризис в сочетании с провалом попыток системной экономической трансформации в постсоветской России (а также в сочетании с десятилетиями провальных попыток стимулировать развитие в странах третьего мира) обнажил необходимость поиска нового курса для всей общественной науки. Теоретические и практические инструменты, использовавшиеся общественной наукой для решения проблем, связанных с этими процессами, просто не могли справиться с задачей, о чем свидетельствуют весьма плачевные результаты. Прежде всего это касается роли, которую культурная и историческая специфика играет в определении того, как акторы реагируют на изменения в наборе возможностей.

Суть вырисовывающейся перед нами теоретической проблемы можно описать словами Лайонела Роббинса, заявившего, что «преследование собственных интересов, не ограниченное соответствующими институтами, не гарантирует ничего, кроме хаоса»[4]. Это утверждение, взятое из труда Роббинса «The Theory of Economic Policy in English Classical Political Economy» («Теория экономической политики в английской классической политической экономии»), таит в себе три обширных исследовательских вопроса. Первый вопрос – о том, почему призывы к дерегулированию в духе Адама Смита и сопутствующая им вера в невидимую руку не всегда приводят к желательным результатам. Второй вопрос – о том, что понимать под «соответствующими институтами», которые могут предотвратить хаос. Третий вопрос – получим ли мы, если ответим на первые два вопроса, такую теорию, которая поможет нам планировать успешное целенаправленное вмешательство в рынок, обеспечивающее экономике эффективность?

Хотя в книге часто упоминаются основные силы, послужившие формированию явления, известного как «подъем Запада» (rise of the West), и причины того, почему этот опыт нелегко воспроизвести в третьем мире, эмпирические иллюстрации в основном взяты из опыта России. Причины этого просты. Глобальный финансовый кризис может быть плодотворным примером для обсуждения того, как законный собственный интерес способен выродиться в чистую жадность и привести к опустошающим последствиям. Однако он не сравнится со всеми теми уроками, которые можно вынести из опыта долгосрочной антирыночной политики в России, а также из результатов амбициозных намерений после распада СССР внедрить в стране радикальные «системные изменения».

Вспомним, что проект перехода СССР к рыночной экономике основывался на слепой вере в превосходство рынков над планированием в натуральном выражении. Вспомним также, что все те, кто отстаивал шоковые реформы, единогласно призывали к полному дерегулированию, называя его панацеей, которая высвободит здоровые силы рынка. Нам просто необходимо объяснить, почему фактическим результатом постсоветских реформ стали гипердепрессия, гиперинфляция, массовое обнищание населения и катастрофа в сфере здравоохранения[5].

Наше объяснение отчасти будет основываться на том факте, что корыстные краткосрочные интересы успешно коррумпировали процесс реформ, и вследствие этого фактически принятые меры сильно не дотянули до ожиданий реформаторов. Однако более фундаментальные причины провала мы будем искать в устройстве постсоветских реформ, связанном с «вашингтонским консенсусом» (о котором мы еще поговорим позже). Это устройство отражает те теоретические заблуждения, из-за которых мы должны пересмотреть свое понимание не только централизованного планирования, но и идеала функционирующей рыночной экономики[6].

Наша попытка такой переоценки будет предпринята в широких рамках теории нового институционализма, при этом особое внимание будет уделяться взаимодействию между формальными правилами, неформальными нормами и теми механизмами реализации этих правил и норм, которые были описаны Дугласом Нортом[7]. Пытаясь объяснить первопричину глобального финансового кризиса и провала попытки дерегулирования экономики постсоветской России, мы будем лавировать между двумя подходами. Первый подход – это тот акцент, который новая институциональная экономика делает на роли трансакционных издержек при выборе между рынком и иерархией, в формулировке Оливера Уильямсона[8]. Второй подход – это фундаментальный аргумент новой экономической социологии, предложенный Марком Грановеттером; он гласит, что мотивы деятельности заложены в социальных структурах[9].

Опыт России как нельзя лучше подходит для того, чтобы помочь нам найти ответы на заданные здесь вопросы, по одной причине: в течение многих веков до советского эксперимента в России существовала устойчивая антирыночная традиция, вследствие которой экономическая эффективность была низкой. Поскольку за каждым историческим случаем ослабления государственного контроля и репрессий следовал откат к прежнему состоянию, причем временами этому откату предшествовал период крупных пертурбаций и хищнического поведения, мы можем заключить, что «соответствующие институты», о которых говорил Лайонел Роббинс, в стране так и не появились. Более того, с учетом того, что все попытки реформ в России имели форму целенаправленных вмешательств «сверху», ее опыт дает нам множество примеров того, какие типы препятствий могут мешать успеху подобных начинаний.

Более специфическая задача книги – привлечь внимание к роли культуры и истории – связана с прежними попытками автора сформулировать теорию российской зависимости от пути[10]. Для решения этой задачи автор намерен скомбинировать теории исторического институционализма, предложенные политологами[11], с аргументами экономистов об экономической теории истории и исторической специфики[12]. В целом поиск будет вестись на фоне теорий старой американской школы институционализма и общей эволюции общественных наук, происходившей на протяжении последних двух веков.

Прежде чем перейти к содержанию, немного порассуждаем о том, что уже было сказано во «Введении» о невидимых руках и об опыте России. В продолжение темы невидимых рук я проведу разбор глобального финансового кризиса и сравню его с прежними дискуссиями о кризисах капитализма. К теме опыта России я присовокуплю обзор российского опыта постсоветских реформ, подчеркивая, что освобождение рынков привело не к увеличению добавленной ценности, а к гипердепрессии и целому сонму общественных бед.

Все это будет сделано с намерением подготовить почву для того, чтобы на более теоретическом уровне подобраться к фундаментальному конфликту между законным собственным интересом и чистой жадностью – к конфликту, который является основной темой всей книги.