Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 21

Немецкие ученые еще долго пытались объединить интерес к экономике с пониманием ее общественного и исторического контекста, даже тогда, когда неоклассическая революция сфокусировала все внимание экономической науки на рынках и экономическом человеке. Хотя Карл Маркс разработал собственное понятие экономической теории, он без проблем сочетал его с социологией. Вебер, как мы уже отмечали, подчеркивал значение и экономики, и общества и приложил все силы, чтобы «Очерк социальной экономии» стал междисциплинарной энциклопедией. Еще более показательно, возможно, то, что знаменитый австрийский экономист Йозеф Шумпетер не отказывался читать лекции по социологии[176]. В своей посмертно изданной работе «История экономического анализа» он разделил экономическую науку на четыре области: экономическая история, статистика, теория и экономическая социология[177].

Настоящий вызов этой традиции бросил Огюст Конт за несколько десятков лет до того, как Альфред Маршалл ввел в обиход термин «economics». Главной целью Конта было продвижение философии позитивизма; преследуя эту цель, он написал свой энциклопедический труд «Cours de philosophie positive» («Курс позитивной философии»), разные тома которого были изданы в период с 1830 по 1842 г.[178] В четвертом томе «Курса», вышедшем в 1839 г., Конт ввел понятие «социологии» вместо прежнего термина «социальная физика»[179], и в нем же провел свою знаменитую атаку на «мнимую науку» политической экономии. Те, кого он называл «нашими экономистами», предположительно (и ошибочно) считались выходцами из рядов юристов и писателей. Они были чужды самой идее научного наблюдения, а их тщеславные и детские заявления были лишь стерильными формами метафизики, не имевшими никакой научной ценности[180].

Несмотря на все свои фактические и аналитические недостатки, критика Конта не лишена была логики. Суть философии, изложенной в «Cours de philosophie positive», заключалась в том, что накопление знаний – эволюционный процесс, протекающий в три стадии. Начинаясь с теологической стадии, он переходит к стадии метафизической, а затем достигает завершенности на научной, или позитивной, стадии, которая характеризуется полным пониманием. Эта схема относится ко всем разнообразным ветвям науки. Согласно «энциклопедическому закону» Конта, наука развивается так, что каждый последующий шаг опирается на предыдущий. Порядок шагов такой: математика, за ней астрономия, физика, химия и биология, а затем кульминация – общественная наука. Поскольку общественная наука должна послужить интеграции всех научных открытий, сделанных до нее, physique sociale, которую Конт переименовал в sociologie, будет кульминацией всех знаний. Она будет «королевой всех наук». О политической же экономии можно просто забыть.

Нечего и говорить, что те, в чей адрес была обращена эта язвительная нападка, не остались к ней равнодушными. Выдающиеся экономисты, такие как Джон Стюарт Милль, Джон Кэрнс и Альфред Маршалл, резко отреагировали на нее, осуждая Конта за его поверхностную и необоснованную критику[181]. В своей уже упоминавшейся книге о предмете и методе политической экономии Джон Невилл Кейнс суммировал те чувства, которые питали ведущие британские экономисты по отношению к социологии на рубеже веков: «Конт обвинил политическую экономию в том, что она радикально стерильна в плане результатов. Но какие результаты продемонстрирует нам социология, задуманная как наука всех наук, изучающая общественную жизнь человека в целом?»[182]. Общее заключение по поводу нападок Конта на политическую экономию гласило, что социология в научном смысле бесполезна и ничего не может предложить экономической науке.

На американской стороне Атлантического океана реакция на предположительное посягательство социологов на чужую территорию также была враждебной. Примерно так же, как Дюркгейму было нелегко внедрить социологию во Франции[183], ранним американским социологам очень сложно было убедить университеты признать социологию отдельной научной областью. Дополнительным препятствием было отсутствие единого мнения на тему того, что, собственно, представляет собой социология. На заседании Американской экономической ассоциации в Нью-Йорке в 1894 г. дело дошло до открытого конфликта, в ходе которого присутствовавшим социологам было объявлено, что у них «нет права отгораживать себе часть общественной науки без согласия экономистов»[184].

Осознав, что единственный шанс завоевать признание для социологии как полноправной науки – это заручиться поддержкой со стороны экономистов, социологи решили немного сдать позиции и отказаться от изучения экономической и политической сферы. Этим решением, по сути, они согласились заниматься «такими невостребованными темами, как семья, отклонение от нормы, преступления и городская патология»[185]. В более поздней переписке чикагский социолог Албион Смолл назвал социологию «удобным ярлыком для всех тех остатков человеческих знаний, которые нельзя было отнести к другим наукам»[186].

Со временем у социологов появились собственные кафедры в университетах, а в 1905 г. они основали Американское социологическое общество. Однако отказ социологии от экономических исследований имел кое-какие печальные последствия. Он не только подготовил почву для длительной вражды, которая сильно затруднила все дальнейшие попытки междисциплинарных исследований. Он также обеспечил экономистам де-факто монополию на изучение рынка, что положило конец веберианской традиции изучения экономики и общества[187].

К концу 1940-х годов ситуация дошла до того, как выразился Сведберг, что «экономисты и социологи мало знали о трудах друг друга и часто относились друг к другу враждебно»[188]. В своей уже упоминавшейся «Истории экономического анализа» Шумпетер дал еще более четкую формулировку этого процесса: «Начиная с XVIII в. экономическая наука и социология расходились все дальше друг от друга, так что в наше время средний экономист и средний социолог совершенно безразличны друг к другу и предпочитают пользоваться соответственно примитивной социологией и примитивной экономической наукой собственного производства, вместо того чтобы применить научные результаты, полученные соседом, причем ситуация усугубляется взаимной перебранкой»[189]. Однако дело было не только в борьбе за территорию. В глубине конфликта, задавшего экономической теории и социологии разные траектории развития, лежали серьезные расхождения в вопросах методологии. Как ясно дал понять опыт Methodenstreit, эти вопросы могут затронуть саму основу, raison detre, научной дисциплины. У Шумпетера мы находим предупреждение никогда не забывать, что подлинные научные школы – это явления социологической реальности, сходные с живыми организмами: «Они имеют свою структуру (отношения между лидерами и последователями), свои флаги, свои боевые кличи, свой дух, свои человеческие интересы. Их антагонизмы описываются общей социологией групповых антагонизмов и борьбы партий. Победа и захват, поражение и потеря территории сами по себе являются ценностями для подобных школ и важным аспектом их истинного существования»[190]. В то время как среди экономистов укоренилось мнение о социологии как о псевдонауке, социологи досадовали на «экономический империализм». Один из подходов к глубинной причине методологических различий, вызывающих столько разногласий, был предложен итальянским экономистом Вильфредо Парето в «Трактате общей социологии»[191]. Как пишет Сведберг, «он исходил из предпосылки о том, что экономическая теория изучает рациональные действия, а социология – нерациональные, или, говоря терминами Парето, “логические” и “нелогические” действия»[192]. Интересно, что эта точка зрения приводится и в классической работе Пола Самуэльсона «Основания экономического анализа», где говорится, что «многие экономисты академического круга разграничили бы экономическую теорию и социологию, сказав, что они изучают соответственно рациональное или иррациональное поведение, причем термины эти определяются в нечетком контексте теории полезности»[193].

Некоторые, как Шумпетер, пытались сохранить какие-то каналы для связи открытыми, но их усилия были тщетными. Прекрасным примером служит Толкотт Парсонс, учившийся на экономиста, но переметнувшийся на другую сторону и ставший одним из виднейших американских социологов. Задавшись целью продолжить Веберово учение об экономике и обществе[194], он посвятил значительную часть своей работы изучению отношений между двумя науками. В его книге «The Structure of Social Action» («Структура социального действия»), вышедшей в 1937 г., центральной была тема разделения труда. Экономическая теория, считал Парсонс, должна сконцентрироваться на цепочке целей и средств, с которой связана рациональная адаптация редких средств для достижения альтернативных целей. Роль же социологии, писал он, заключается в изучении той части цепочки, которая связана с безусловными ценностями[195].

Как отмечает Марк Грановеттер, подход Парсонса был непродуктивен по двум причинам. Раскритиковав экономистов-институционалистов, он помог сжечь потенциальные мосты между экономической теорией и социологией, а предложив формальное разделение труда между этими двумя науками, он помог закрепить их размежевание. «Если экономическая теория была полностью адекватна в рамках своей области, отдельной от области социологии, которая должна была заниматься системами ценностей и институциональными предпосылками экономической деятельности, то у экономистов почти не было мотивации обращать внимание на социологию, если только их не интересовали эти темы, которые в тот период мало кого интересовали»[196].

В качестве примера растущей враждебности между экономической теорией и социологией[197] можно вспомнить Карла Поланьи, прославившегося изобретением понятия «укорененность» (embeddedness)[198]. Продолжая добрую традицию, начатую Дюркгеймом, Поланьи писал свои труды с нескрываемой антипатией по отношению к экономической теории. Он был убежден, что распространение того, что он называл «рыночным менталитетом», приведет к уничтожению общества: «Для Поланьи сама идея совершенно не регулируемого рынка труда была отталкивающей, и он считал рыночную идеологию британских экономистов некоей недоброй утопией»[199].

Если отвлечься от того, что Шумпетер называл «взаимной перебранкой», мы увидим, что попытка создать экономическую социологию как некое совместное предприятие между экономической теорией и социологией была весьма трудной задачей. Вспомним, что Юн Эльстер называет «давним расколом» между общественными науками. В основе давнего противостояния между homo economicus и homo sociologicus лежат диаметрально противоположные взгляды на целый ряд проблем, среди которых центральное место занимает методологический индивидуализм (эта тема была также ключевой в ходе Methodenstreit, разделившего индуктивный и дедуктивный подходы к получению знаний).

Хотя подход как таковой был изначально сформулирован Карлом Менгером в ходе полемики с немецкой исторической школой, именно Шумпетер ввел в обиход сам термин «методологический индивидуализм» и объяснил, что он означает. В своей работе 1908 г. «Сущность и основное содержание теоретической национальной экономии» он посвятил целую главу проведению границы между политическим и методологическим индивидуализмом, утверждая, что последний означал лишь, что «описывая определенные экономические процессы, мы должны исходить из действий индивидов»[200]. Такое определение идет вразрез с точкой зрения социологов, поскольку в социологии индивиды не могут быть отделены от своего социального контекста.

С течением времени, по мере того как неоклассическая традиция завоевывала все больше сторонников среди экономистов, методологический индивидуализм получил почти аксиоматический статус. В 1994 г. Кеннет Эрроу писал: «Краеугольным камнем принятой экономической теории считается то, что все объяснения должны даваться в терминах действий и реакций индивидов»[201]. В своей лаконичной и глубокой книге «Nuts and Bolts for the Social Sciences» («Из чего сделаны общественные науки») Эльстер отмечал, что взгляд на индивидуальную человеческую деятельность как на «элементарную единицу общественной жизни» – то есть методологический индивидуализм – «банально соответствует истине»[202].

Однако по другую сторону баррикад царили совершенно иные взгляды. В своем монументальном труде «Foundations of Social Theory» («Основания социальной теории»), вышедшем в 1990 г., Джеймс Коулмен не соглашается с тем, что он называет «вымыслом» в экономической теории. Он выносит следующий вердикт поведению экономического человека как предмету анализа: «Этот вымысел гласит, что общество состоит из ряда независимых индивидов, каждый из которых действует, чтобы достичь независимых целей, и что функционирование социальной системы состоит из комбинации таких независимых индивидов. Этот вымысел выражается в экономической теории совершенной рыночной конкуренции, которая наиболее ярко отразилась в предложенном Адамом Смитом образе “невидимой руки”»[203].