Читать книгу Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала - Стефан Хедлунд - Страница 14

Ставки в игре были очень и очень высокими: от бедственного положения, в котором оказалось население, до растранжиренной финансовой помощи или безнадежно утраченной репутации политиков и целых организаций. Неудивительно, что на эту тему велись ожесточенные споры с целью понять, что же пошло не так и кого можно в этом обвинить[96]. Мы обойдем стороной эти споры и попытаемся ответить на более глубинный вопрос: почему одни бедные страны успешно вырвались из нищеты и достигли стабильного роста, а другие остались безнадежно бедными?[97]

Проблема здесь в том, что объяснить, почему ситуация в стране изначально сложилась неудачно, еще не означает объяснить, почему впоследствии эта страна не смогла изменить ситуацию к лучшему Чтобы прояснить разницу, давайте немного отклонимся от темы. Примеров можно привести много, но, раз уж мы пристально рассматриваем Россию, возьмем пример из российской истории.

Дополнительной причиной этого выбора служит то, что Россию часто представляют как страну, отличающуюся от остальной Европы. Иногда Россия даже описывается как sui generis – уникальная страна, которую нельзя сравнивать с другими странами[98]. Мы не станем сейчас комментировать подобный подход (он подробно рассматривается в четвертой главе) и только отметим, что основные причины, которыми принято объяснять особенное положение России, связаны с климатом и религией.

То, что Киевская Русь, ставшая со временем Московией, а затем и Россией, приняла православие в конце X в., – факт. То, что обширная часть территории, которая со временем стала называться Россией, отмечена крайне неблагоприятным климатом, – тоже факт, как и то, что ситуация в Московии с самого начала была непростой. С учетом этих обстоятельств неудивительно, что любой стандартный текст о российской истории содержит раздел, в котором говорится о суровости природы и о принятии православия[99].

Кто-то может возразить здесь, что некоторые страны, например Греция, приняли православие и при этом не оказались на той особой траектории развития, по которой пошла Россия; кроме того, некоторые страны, например Канада, расположены в не менее неблагоприятных климатических зонах, но тоже не пошли по этой траектории.

Такие возражения можно частично отмести, указав на то, что православие и суровые природные условия были необходимыми, но недостаточными условиями для развития российской специфики. Чтобы завершить объяснение, надо добавить третий фактор – также неоспоримый факт: наличие серьезных внешних угроз безопасности страны.

Российский историк Василий Ключевский видел угрозу безопасности в кочевых племенах, обитавших вдоль восточной границы страны: «В продолжение XVI в. из года в год тысячи пограничного населения пропадали для страны, а десятки тысяч лучшего народа страны выступали на южную границу, чтобы прикрыть от плена и разорения обывателей центральных областей»[100]. Менее пылкий канадский историк Уильям Макнейл видит эту угрозу в западных странах, которым нужно было противостоять, несмотря на их военное превосходство[101].

В обоих случаях мы можем вспомнить, что писал Ландес о необходимости наличия и возможности, и безопасности. Однако ни в одном из случаев мы не можем объяснить, почему Россия оставалась «отстающей» еще долгое время после того, как добилась и мощи, и безопасности, и после того, как пожизненная государственная служба перестала быть обязательной для всех дворян.

Вывод из российского примера можно разложить на два центральных вопроса. Во-первых, если нам случается наблюдать удивительную живучесть институтов на протяжении длительного времени, то располагаем ли мы теоретическими инструментами для объяснения того, как и почему институты могут воспроизводиться? Попытки ответить на этот вопрос породили рассуждения на тему множественных и неудачных равновесий, институциональных ловушек и возможной зависимости от пути. Мы обсудим эту тему в главе VI, где утверждается, что история играет большое значение в развитии экономики.

Во-вторых, если мы рассматриваем наблюдаемую преемственность институтов как проблему (чего явно не происходит в случае успешного «возвышения Запада»), то располагаем ли мы подходящими инструментами, чтобы найти способ вырваться из плохого равновесия? Попытки рассуждений на эту тему вынужденно строятся вокруг эндогенных, а не экзогенных факторов. Кроме того, в ходе таких попыток приходится иметь дело, скорее, с неформальной, чем с формальной, стороной институциональной матрицы страны, что возвращает нас к вопросу о том, почему и каким именно образом и история имеет значение.

Суть аргументации в том, что в течение нескольких десятилетий попытки богатых промышленных стран стимулировать развитие в странах третьего мира, а затем добиться перехода к рыночной экономике в странах бывшего СССР явно основывались на неполном понимании поставленных задач. Это, в свою очередь, привело к чрезмерной концентрации внимания на исправлении формальных институтов – от веры в то, что дерегулирования достаточно для стимуляции догоняющего роста, до активной поддержки программ структурной перестройки, спонсируемых МВФ, и до траты миллиардов долларов на помощь и льготные кредиты. Как мы уже знаем из приведенных выше цифр Мэддисона, результат всех этих усилий никак нельзя назвать успешным.

С точки зрения экономиста предметом спора тут является вопрос о том, до какой степени страны могут преуспеть в реализации своего полного потенциала. Техническая сторона вопроса может быть описана при помощи понятия границы производственных возможностей, идея которого в том, что страны могут реструктурировать состав производимой продукции путем простой переаллокации ресурсов. На основании производственных функций, определяемых технологией, граница производственных возможностей показывает, от какого количества одного блага придется отказаться ради производства лишней единицы другого блага. Теория общего равновесия предполагает, что страны могут свободно выбирать, в какой точке этой границы они желают находиться, а также – это особенно важно – что именно в этой точке они находятся всегда.

Можно даже не объяснять, что подобный подход не совпадает с фактами жизни. Чтобы несколько провокационным способом объяснить, почему так происходит, мы можем обратиться к классической статье Мансура Олсона «Крупные купюры на тротуаре: почему одни страны богаты, а другие бедны»[102]. Он начинает изложение с известного анекдота о том, как профессор и аспирант идут по улице. Когда аспирант нагибается, чтобы подобрать с земли лежащую купюру в 100 долларов, профессор удерживает его, говоря, что, если бы купюра была настоящей, ее бы уже давно подобрал кто-то другой. Это смешной анекдот – во всяком случае, для экономистов, – потому что он отлично иллюстрирует веру в возможности и максимизацию по всем направлениям, которая предполагает, что перезаключение контрактов будет продолжаться, пока все сделки не окажутся заключены, а все валяющиеся стодолларовые купюры – подобраны.

Олсон задается вопросом: почему в мире так много стран, в которых все тротуары усыпаны стодолларовыми бумажками, то есть стран, которые даже не начали приближаться к своим границам производственных возможностей? Он приводит ошеломляющую примерную оценку потерянных таким образом денег: «Суммы, утраченные в результате того, что бедные страны достигают только небольшой доли своего экономического потенциала, а богатые страны достигают его не полностью, измеряются триллионами долларов»[103].

Давайте прибавим к этой чистой потере тот факт, что по-настоящему высокие темпы роста никогда не наблюдаются в уже разбогатевших странах, а наблюдаются только в избранной группе бедных стран. В таком случае настоящей задачей становится поиск факторов, определяющих, какая из бедных стран успешно вырвется из ловушки бедности и какие страны с переходной экономикой смогут успешно дойти до намеченной цели – до либеральной рыночной экономики. Если этими факторами, как считает Олсон, действительно являются строительство правильных институтов и проведение правильной политики, то весьма соблазнительно звучит мысль, что «лучшее, что общество может сделать, чтобы увеличить свое благосостояние, – это поумнеть»[104]. Впрочем, что конкретно это означает, в статье так и не объясняется.

Несколько иной подход к этой же проблеме мы находим в работе Джоэля Мокира о роли технологической креативности в экономическом прогрессе. В то время как Олсона интересуют причины, по которым страны не достигают своего полного производственного потенциала, Мокир задается вопросом о том, в каких условиях технологический прогресс может увеличить производственный потенциал страны, что экономисты понимают как отодвигание границы производственных возможностей.

В своей книге Мокир отмечает, что шансы на успех распределяются между странами крайне несправедливо: «Уровень жизни, на который может рассчитывать среднестатистический человек, родившийся, скажем, в деревне в Камеруне или в городе на Яве, совсем не похож на уровень жизни, на который может рассчитывать тот, кто родился в городе Гринвиче в штате Коннектикут или в норвежском Осло»[105].

На первый взгляд это замечание кажется тривиальным, однако в аргументации Мокира есть аспект, весьма далекий от тривиальности. Настаивая, что технологический прогресс равнозначен бесплатному обеду в том смысле, что представляет «увеличение производительности, несоизмеримое с увеличением усилий и издержек, необходимых для его достижения», он бросает вызов экономической ортодоксии: «Сейчас меня интересует вопрос не о том, почему одни люди креативнее других, а о том, почему существовали и существуют общества, в которых креативных людей больше, чем в других»[106].

Тем самым подведя итог бесконечного обсуждения проблемы, как объяснить технологическое развитие как социальный феномен, содержащийся в том, что мы можем назвать культурным аспектом институциональной матрицы общества, Мокир решительно переносит эту проблему в институциональное поле. Он также цитирует историка экономики Росса Томпсона, говоря, что «технический прогресс сродни Богу Его много обсуждают, одни ему поклоняются, другие его отвергают, но мало кто его понимает»[107].

Если мы согласимся, что объяснение должно основываться, скорее, на эндогенных, чем на экзогенных факторах, мы немного продвинемся вперед, но до ясности будет еще далеко. Как утверждает Ландес, на проблему экономической неразвитости можно смотреть с двух разных сторон, и его аргументы вызывают в памяти то подобие системы убеждений в экономической науке, о котором мы говорили выше. Ландес пишет, что есть два подхода к поиску эндогенных объяснений: «Один подход говорит, что мы так богаты, а они так бедны, потому что мы такие хорошие, а они такие плохие; то есть мы трудолюбивые, знающие, образованные, эффективные и производительные, а они – наоборот. Другой говорит, что мы так богаты, а они так бедны, потому что это мы такие плохие, а они такие хорошие; мы жадные, беспощадные, агрессивные эксплуататоры, в то время как они слабые, невинные, добродетельные и хрупкие жертвы»[108]. Основное различие между этими диаметрально противоположными подходами связано не столько с неоднозначной ролью алчности, сколько с ролью тех систем убеждений, которые ограничивают видение политиков. На одном уровне ведется поиск возможных виновников проблемы, а на втором – поиск той части институциональной матрицы, в которой может скрываться причина проблемы. Давайте начнем с первого уровня.

Если мы предполагаем, например, что глубинные причины неравномерного экономического развития нужно искать в Брюсселе, то мы ясно представляем, что требуется, чтобы найти выход из ситуации. Приняв как факт, что страны третьего мира больше выиграют от отмены протекционистской сельскохозяйственной политики в Европе, чем от получения компенсаторной денежной помощи из-за рубежа, мы можем заключить, что выход заключается в отказе от корыстных интересов и в последующих объяснениях с раздраженными французскими фермерами. Хотя на практике это решение может упереться в непреодолимые политические препятствия, из-за которых нам выгоднее продолжить выплату неразвитым странам компенсации на миллиарды евро налогоплательщиков, теоретически ситуация не представляет сложности.

Если же мы предполагаем, что корень проблемы заключается, например, в политической культуре Дар-эс-Салама, то мы упираемся в крупную теоретическую проблему. Если стабильному снижению депривации, как предполагает Лоуренс Харрисон, на самом деле мешают причины, заложенные в той части институциональной матрицы, которую можно назвать «культурой», то перед нами встает сложнейшая задача: «Если какие-то культурные ценности действительно являются фундаментальными препятствиями на пути прогресса – если они помогают объяснить неподатливость проблем бедности и несправедливости во многих странах третьего мира, – то у нас нет выбора, кроме как способствовать культурным изменениям»[109].

Это утверждение явно переносит нас на второй из двух уровней, поскольку касается того, в какой части институциональной матрицы следует искать решение стоящей перед нами проблемы, однако остается неясным, что делать дальше. Переключить внимание с формальных причин на неформальные интуитивно кажется правильным решением, но этот подход открывает перед нами ящик Пандоры, полный теоретических и методологических осложнений.

Если даже временно мы закроем глаза на все возможные возражения, связанные с тем, что у нас нет морального права призывать к культурным изменениям, все равно нам никуда не деться от того проблемного факта, что политические меры, которые необходимо принять для достижения этих изменений, весьма туманны. Харрисон не только признает, что «с культурой действительно сложно иметь дело как на политическом, так и на эмоциональном уровне». Он также отмечает, что с ней «трудно иметь дело на интеллектуальном уровне из-за проблем, связанных с определениями и количественными измерениями, а также из-за того, что причинно-следственные связи между культурой и прочими переменными, такими как политика, институты и экономическое развитие, действуют в обе стороны»[110].

Возвращаясь к случаю России, давайте вспомним уверения Гринспена, что переход России к рыночной экономике провалился из-за отсутствия в стране рыночной культуры и инфраструктуры. Вот как он продолжил свою мысль: «Та капиталистическая культура и инфраструктура, которая поддерживает рыночную экономику в капиталистических странах, создавалась на протяжении многих поколений: законы, традиции, нормы поведения, а также разнообразные предпринимательские профессии и методы работы, которые в экономике централизованного планирования не играют заметной роли»[111].

С такой постановкой вопроса легко согласиться, однако Гринспен ставит перед нами ту же проблему, что и политологи, которые утверждают, что страны с высоким уровнем доверия или с большим социальным капиталом экономически оказываются успешнее стран, где эти показатели ниже[112]. Возможно, эти наблюдения и верны, но не ясно, что тут причина, а что следствие, кроме того, остается тайной, какие практические выводы можно сделать из них. В следующих главах у нас будет повод вернуться к этим вопросам.

Теперь, чтобы завершить первую часть дискуссии о возможностях и собственном интересе, вспомним период краха советской системы и подчеркнем ту роль, которую сыграла общественная наука в концептуализации предстоявших России задач. Поскольку стратегия преследования (часто хищнического) краткосрочных собственных интересов со временем вылилась в нечто совершенно отличное от того, чего ожидали многие наблюдатели, остается только заключить, что общественная наука совершила существенные промахи при анализе ситуации.

В следующих главах мы попытаемся продемонстрировать, что экономическая теория мейнстрима не смогла понять самой сути командной экономики, и она буквально отказалась учитывать всю тяжесть исторического наследия России. Кроме того, она воспитала в экономистах идеализированное понимание того, на что способны освобожденные рынки. Последовавшее за этим глубокое разочарование так было описано Гринспеном, который лучше многих других олицетворяет истинный дух рыночной экономики: «Немногие экономисты задумывались об институциональных основах свободного рынка до того, как рухнула стена и стало очевидным, что нужно развивать рыночную экономику в странах Восточной Европы, где раньше царствовало централизованное планирование. Сами того не желая, люди из стран бывшего СССР стали участниками нашего эксперимента. Некоторые из полученных уроков были просто поразительными. Крах централизованного планирования не привел к автоматическому становлению капитализма, несмотря на радужные предсказания многих консервативно настроенных политиков»[113].

Если мы добавим, что разочарование ожидало не только «консервативно настроенных политиков», но и многочисленных сторонников теории мейнстрима, участвовавших в формировании переходной политики, останется только сделать вывод, что мы должны пересмотреть свое понимание мотивов преследования собственных интересов – от убеждений и ожиданий до глубоко укоренившихся общественных норм.

Давайте посмотрим на причины, в силу которых общественная наука вообще и экономика в частности оказались совершенно не готовы справиться с задачами, которые открылись им вместе с дверью в великую «лабораторию реформ».