Читать книгу Эннеады Плотина - Валерий Антонов - Страница 20

трактат

. Πῶς τὰ πόρρω ὁρώμενα μικρὰ φαίνεται.

За пределами угла зрения: Плотин и феноменология удаленности.

Восьмой трактат второй «Эннеады» Плотина, посвященный тому, «почему удаленные предметы кажутся малыми», на первый взгляд, может показаться частным исследованием в области античной оптики. Однако его истинный масштаб раскрывается тогда, когда мы перестаем видеть в нем лишь ответ на узкий научный вопрос и обнаруживаем в нем глубокое философское высказывание о природе восприятия, познания и отношения души к миру. Плотин совершает здесь радикальный поворот: от физики зрения – к метафизике зримого, от объяснения иллюзии – к пониманию истины, скрытой в самой этой иллюзии. Его анализ выстраивается как последовательное восхождение от поверхностных мнений к сущностному принципу, раскрывающему, как конечное сознание взаимодействует с бесконечной протяженностью бытия.

Начав с обыденного наблюдения, Плотин сразу же отбрасывает очевидные, но недостаточные объяснения, связанные с ослаблением света или чисто механическим взаимодействием. Его главный удар направлен против господствующей геометрической модели – теории зрительных углов. Этой критике он посвящает особую остроту мысли, превращая абстрактную схему в феноменологический тест. Что происходит, когда объект – например, гора или небесный свод – полностью заполняет или даже превышает наше поле зрения? Согласно геометрии, угол максимален, но объект всё равно кажется уменьшенным и удаленным. Этот мысленный эксперимент не просто опровергает конкретную теорию; он подрывает сам подход, сводящий восприятие к пассивной проекции внешних данных на внутренний экран. Небо, пишет Плотин, «во много раз» больше, чем его видимый образ, и никакой угол этого не объяснит. Значит, иллюзия не является ошибкой вычисления, она коренится в ином, более фундаментальном слое опыта.

Здесь и раскрывается сердцевина учения Плотина. Восприятие – это не регистрация материальных тел, а встреча души с эйдосом, умопостигаемой формой вещи. Удаленность – это не просто метрическое расстояние, а онтологический разрыв, ослабляющий и «обособляющий» (μεμονωμένον) передачу формы. Чем дальше предмет, тем более сжатым, лишенным деталей и качественной полноты приходит его эйдос. Зрение первично схватывает цвет и качество, а величина воспринимается «по привходящему обстоятельству» (κατὰ συμβεβηκὸς). Следовательно, когда ослабевает цвет (становясь ἀμυδρόν), пропорционально «сжимается» и воспринимаемое с ним пространственное наполнение. Это не физический, а смысловой процесс: душа получает неполный логос вещи и на его основе вынуждена реконструировать целое, что неизбежно приводит к редукции.

Далее Плотин вводит ключевое различие между восприятием сложного, расчлененного объекта и объекта однородного. Гора с постройками и деревьями дает душе множество дискретных форм-маркеров. Каждая видимая деталь (εἶδος καθ᾽ ἕκαστον) служит точкой отсчета, позволяя измерить целое через сумму частей. Удаление же «крадет» (κλαπῆι) эти частные формы, оставляя душу перед нерасчлененным пятном, лишенным внутренних ориентиров для измерения. Даже вблизи рассеянный взгляд, не ухвативший всех деталей, обречен на ошибку. И напротив, однородная стена обманывает нас даже вблизи, ибо взгляду не за что «зацепиться», негде «остановиться» (ἵστασθαι) из-за отсутствия различий (διαφορά). Таким образом, точность восприятия величины оказывается прямым следствием богатства и ясности воспринятых смыслов, а не просто остроты зрения.

Этот анализ имеет далеко идущие последствия. Во-первых, Плотин переворачивает обыденное представление: мы видим не потому, что свет падает на глаз, а потому, что душа, как активное начало, выходит вовне в акте «преследования» формы. Иллюзия удаленности – это свидетельство конечности и воплощенности этой способности души. Она не может мгновенно и полностью преодолеть пространственный разрыв, чтобы схватить сущность вещи в ее подлинном масштабе. Во-вторых, пространство само по себе, пустое или лишенное различий (воздух, пустыня), оказывается для души наиболее трудным для восприятия – оно «сжимается» (συναιρεῖται), потому что в нем нечего познавать, не на что направить интеллектуальное усилие. Пространство познается не само по себе, а через формы, его наполняющие.

В современном звучании трактат Плотина читается как раннее феноменологическое исследование, предвосхищающее идеи Гуссерля и Мерло-Понти о том, что восприятие никогда не бывает сырым ощущением, но всегда есть акт осмысления, «вкладывания» значения в чувственные данные. Мы не видим «пятна цвета», а сразу видим «далекую гору». Иллюзия – не сбой системы, а условие ее работы, способ, каким сознание организует мир в условиях ограниченности ресурсов внимания и телесной локализации. В эпоху цифровых образов, бесконечно сжатых, передаваемых и теряющих детализацию, анализ Плотина обретает новую актуальность. Он напоминает нам, что любая репрезентация – от картины до пиксельного изображения – неизбежно передает не сам объект, а его сокращенный эйдос, и наша душа, встречая его, достраивает целое, рискуя впасть в иллюзию понимания. Плотин призывает не доверять первому впечатлению, но, осознав механизм работы восприятия, стремиться к тому, чтобы наполнять мир ясными, отчетливыми и разнообразными формами – как внешними, так и внутренними. Ибо только в богатстве различий и в ясности смыслов открывается возможность истинной меры – не только видимых предметов, но и самого нашего места в безмерности мироздания.

1. О восприятии удаленности: почему отдаленное кажется меньшим.

Восьмой трактат второй «Эннеады» Плотина, озаглавленный «Почему удаленные предметы кажутся малыми», представляет собой глубокий анализ проблемы восприятия пространства и размера, выходящий за рамки простой оптики и затрагивающий фундаментальные вопросы взаимодействия души, формы и материи. Плотин выстраивает свою аргументацию, последовательно критикуя и углубляя обыденные и физикалистские объяснения, стремясь обнаружить более глубокий, метафизический принцип, лежащий в основе зрительного опыта.

Обыденное наблюдение констатирует, что удаленные объекты выглядят меньше, а расстояния между ними – короче. Поверхностное объяснение могло бы апеллировать к чисто физическим причинам, например, к ослаблению светового потока, достигающего глаза. Однако Плотин сразу же отодвигает такие причины на второй план, стремясь к сущностному пониманию. Его ключевой тезис заключается в том, что зрение воспринимает прежде всего не материальные тела как таковые, а их эйдос – умопостигаемую форму, или логос. Чем дальше предмет, тем более «обособленно» и ослабленно этот эйдос достигает воспринимающей способности души. Зрение получает не полноту качественной определенности предмета, включая его точный размер (ποσόν), а лишь его сокращенный, сжатый образ. Таким образом, иллюзия уменьшения – это не ошибка зрения, а прямое следствие способа, каким форма передается на расстояние и схватывается душой.

Плотин развивает эту мысль через тонкое различение первичного и вторичного в восприятии. Первичным объектом зрения он считает цвет (χρῶμα), тогда как величина воспринимается как бы попутно, «по привходящему обстоятельству» (κατὰ συμβεβηκὸς). Вблизи мы ясно различаем и цвет, и протяженность, которую он заполняет, что позволяет точно судить о размере. На расстоянии же и цвет становится бледным (ἀμυδρόν), и, соответственно, сопутствующее ему восприятие величины уменьшается пропорционально. Здесь проводится важная аналогия со слухом: громкость звука на расстоянии также падает. Однако Плотин уточняет, что слух воспринимает не количественную величину звука как таковую, а его интенсивность (σφόδρα), которая и ослабевает с удалением. Общим для обоих чувств является принцип ослабления (ἧττον) первичной качественной данности, что влечет за собой и искажение количественной оценки.

Далее анализ усложняется. Плотин показывает, что способность точно оценивать размер зависит от сложности и расчлененности воспринимаемого объекта. Перед нами горный массив со множеством построек и деревьев. Если мы ясно видим каждую деталь (εἶδος καθ᾽ ἕκαστον), то наше зрение, суммируя эти дискретные единицы, может правильно измерить целое. Удаление же лишает нас доступа к этим частным формам – они «не доходят» до зрения. В результате душа лишается точек опоры для измерения и вынуждена судить о целом по сокращенному и нерасчлененному образу. Это справедливо даже для близких объектов: если мы смотрим на сложную композицию рассеянно, не выхватывая все ее элементы, она также покажется нам меньше, так как часть ее «форм» будет украдена (κλαπῆι) нашим невнимательным взглядом.

Напротив, объекты однородные и одноцветные (ὁμοειδῆ ὁμοιόχροα) обманывают зрение даже на близком расстоянии. Глазу не за что «зацепиться», ему не хватает четких различий (διαφορά), чтобы остановиться и измерить каждую часть. Взгляд скользит по поверхности, не будучи в состоянии произвести точный подсчет протяженности. Это наблюдение подчеркивает активную, поисковую природу восприятия у Плотина: душа не пассивно регистрирует данные, а стремится к отчетливому схватыванию формы, и неудача в этом приводит к ошибке в оценке количества.

Наконец, тот же принцип объясняет и иллюзию сокращения расстояния. Пространство между объектами, будучи лишенным собственных отчетливых форм-маркеров, также «сжимается» для восприятия. Душа, не могущая пройти и изучить (διεξοδεύουσα) все промежуточные точки, не в состоянии корректно оценить истинную протяженность пустого или неразличимого интервала.

В современном звучании трактат Плотина предстает не просто античным трактатом по психологии восприятия, а феноменологическим исследованием до своей эпохи. Он смещает фокус с физиологии на структуру сознания, показывая, как наше восприятие конструирует мир, опираясь на доступные ему «интенциональные» единицы – эйдосы. Иллюзия удаленности раскрывается как фундаментальное свойство воплощенного сознания, конечного в своих средствах схватывания бесконечного многообразия реальности. В условиях современного визуального перенасыщения, когда образ часто доходит до нас в уже «сжатом», лишенном деталей виде (как на экране или в рекламе), анализ Плотина обретает новую актуальность, предупреждая о том, как потеря качественной определенности и расчлененности формы ведет к искажению нашего понимания масштабов – как физических, так и, метафорически, социальных и экзистенциальных. Точность восприятия величины оказывается производной от богатства и ясности воспринятых смыслов.

2. Критика геометрического объяснения: пределы теории зрительных углов.

В этом разделе трактата Плотин обращается к, возможно, наиболее распространенному в античной оптике объяснению кажущегося уменьшения удаленных предметов – теории зрительных углов, согласно которой размер образа на сетчатке (или, в античных терминах, в зрительном «конусе») определяется углом, под которым лучи от объекта попадают в глаз. Чем дальше предмет, тем острее этот угол и, следовательно, тем меньше его воспринимаемый размер. Плотин подвергает эту модель радикальной и остроумной критике, демонстрируя ее внутреннюю логическую несостоятельность и несоответствие феноменальному опыту.

Его аргумент строится как мысленный эксперимент, доводящий геометрическую модель до абсурда. Предположим, говорит Плотин, что удаленная гора кажется малой именно потому, что она проецируется на глаз под малым углом, оставляя остальную часть зрительного поля свободной для восприятия чего-то иного, например, окружающего воздуха. Но что если мы оказываемся в ситуации, когда объект не просто вписывается в поле зрения, а полностью его заполняет или даже превосходит его? Вообразим, что гора настолько велика, что ее изображение точно «подгоняется» к границам нашего зрительного поля (συναρμόσαντος), не оставляя места для ничего иного. Или, более того, что она простирается за его пределы (ὑπερτείνηι), так что наше зрение, направленное на нее, не может охватить ее целиком одной фиксацией. Согласно теории углов, в этих случаях зрение должно было бы использовать весь доступный ему «угловой ресурс». Однако объект при этом всё равно кажется намного меньшим, чем он есть на самом деле. Гора, полностью заполняющая горизонт, воспринимается не как стометровая скала в двух шагах от нас, а именно как далекая и потому уменьшенная гора. Теория углов не может объяснить этот феномен, ибо ее механизм – пропорциональное уменьшение угла – здесь как будто не работает: угол максимален (или даже превышает возможности зрения), а иллюзия уменьшения сохраняется.

Кульминацией аргументации становится обращение к небесному своду – классическому примеру, ставящему под сомнение любые упрощенные модели восприятия. Полусфера неба, простирающаяся над нами, несомненно, обладает колоссальными реальными размерами. Если бы наше зрение действительно «растекалось» (χυθῆναι) и простиралось (ἐκτεινομένη) до его физических границ, образуя некий гигантский зрительный конус, то, согласно геометрической теории, мы должны были бы видеть его истинные, необъятные масштабы. Но даже если, в уступку оппоненту (εἴ τις βούλεται, δεδόσθω), допустить, что глаз каким-то образом «охватывает» (περιέλαβε) все небо целиком, факт остается неоспоримым: мы видим его как сравнительно неглубокий, близко нависающий купол, а не как бескрайнюю сферу. Его воспринимаемый размер (τὸ φαινόμενον) несоизмеримо, «во много раз» (πολλαπλάσιον) меньше его предполагаемого реального размера. Каким же образом теория зрительных углов, которая должна объяснять уменьшение через сокращение угла, может быть причиной (αἰτιῶιτο) этой иллюзии, если объект и так занимает все поле зрения?

Таким образом, Плотин показывает, что геометрическая модель неадекватна, поскольку она рассматривает восприятие как чисто физический процесс проекции, игнорируя активную роль души в интерпретации чувственных данных. Иллюзия не в том, что образ на «внутреннем экране» мал, а в том, что сама душа, получая этот образ, судит о его удаленности и, соответственно, переинтерпретирует его видимую величину в контексте этого суждения. Критика Плотина предвосхищает позднейшие философские и психологические открытия, подчеркивая, что восприятие пространства – это не простое считывание геометрических параметров, а сложный акт осмысления, в котором задействованы память, опыт и когнитивные схемы. В современном контексте это можно сравнить с критикой наивного репрезентационизма в философии сознания: образ в глазу (или в мозге) – это еще не перцептивный опыт, который всегда уже наделен значением и помещен в структурный контекст «жизненного мира».