Читать книгу Эннеады Плотина - Валерий Антонов - Страница 7

трактат

. Εἰ ἐν παρατάσει χρόνου τὸ εύδαιμονεῖν.

Вечное настоящее: онтология счастья в философии Плотина.

Трактат Плотина «Об увеличении ли счастья во времени?» представляет собой не просто дискуссию об этической категории, но радикальную онтологическую деконструкцию самого способа человеческого существования во времени. Сжатый до афористической точности, его центральный тезис гласит: счастье (εὐδαιμονία) не может увеличиваться во времени, ибо оно по своей сути есть актуальная энергия вечной жизни, схватываемая исключительно в незамутнённом «теперь». Это утверждение, основанное на логических дистинкциях и приведении к противоречию (reductio ad absurdum), служит фундаментом для философской системы, которая ставит под сомнение базовые интуиции о ценности, времени и природе блага.

Внутренняя логика трактата движется от отрицания к утверждению. Плотин начинает с отрицания эмпирических доводов в пользу кумулятивного счастья. Память, наслаждение, множественность деяний – все эти кандидаты на роль «прибавителей» счастья последовательно отвергаются. Память оказывается либо указанием на качественное изменение в настоящем (например, рост мудрости), либо призраком, компенсирующим текущую недостаточность. Наслаждение, если оно и является беспрепятственной деятельностью, существует только в актуальном моменте; его прошлые моменты исчезли в небытии. Множество прекрасных деяний также не конституируют счастье, ибо их источник – внутреннее состояние души, а их внешнее совершение может быть случайным и даже совершённым порочным человеком. Каждый из этих шагов демонстрирует одну и ту же ошибку: смешение порядка сущего (τὸ ὄν) с порядком становления и исчезновения (τὸ μηκέτι ὄν). Стремясь измерить счастье, мы бессознательно применяем к нему метрику времени – ту самую метрику, которая по определению есть мера не-бытия, последовательность угасающих «теперь».

Апофеозом этой критики становится введение категориального различия между временем (χρόνος) и вечностью (αἰών). Это – сердцевина онтологического аргумента Плотина. Время есть «образ вечности», но образ искажённый, рассеивающий единство и присутствие в череду несовпадающих моментов. Оно по природе своей есть сфера утраты. Вечность же есть жизнь самого бытия, тотальность, собранная в неделимое, неизменное настоящее, лишённое протяжённости, «большего» или «меньшего». Истинное счастье, соответствующее блаженной жизни, принадлежит именно этому порядку. Оно есть не психологическое состояние смертного существа, а причастность души высшему Уму (Νοῦς), чья деятельность есть вневременное созерцание вечных идей. Поэтому счастье не может «длиться» – оно может лишь актуализироваться, когда душа, отвратившись от раздробленности временного мира, обращается к своему собственному, вечному основанию.

Отсюда проистекает парадоксальная с точки зрения обыденной морали этика Плотина. Добродетель (ἀρετή) важна не как средство для достижения счастья в будущем и не как инструмент для совершения множества благородных поступков, а как имманентное качество души, которое прямо здесь и теперь делает её причастной благу. Мудрец счастлив не потому, что долго жил и много совершил, а потому, что в любой доступный ему момент его душа пребывает в согласии с вечным. Даже краткий миг такого пребывания содержит в себе всю полноту блаженства, ибо качество этого состояния абсолютно и несоизмеримо ни с каким иным модусом существования. Это приводит к удивительному выводу: с точки зрения вечности, нет разницы между жизнью, полной внешних свершений, и жизнью, внешне бедной, но внутренне сосредоточенной. Есть лишь разница между присутствием и отсутствием света ума в настоящем моменте.

Современное звучание этой философии оглушительно. В мире, одержимом оптимизацией, накоплением опыта, культом продуктивности и нарративами «построения счастливой жизни» как долгосрочного проекта, Плотин предлагает радикальную альтернативу. Это призыв к бунту против тирании хронологии и количественных метрик. Его мысль обнажает ловушку, в которой мы пребываем: гоняясь за счастьем во времени, мы неизбежно обращаемся к прошлому (ностальгия) или будущему (надежда), упуская единственную реальную почву для его обретения – настоящее. Его «вечное настоящее» – это не гедонистический миг, а состояние предельной собранности и осознанности, в котором исчезает сама субъективность, отчуждающая себя в прошлое и будущее. Это философия, предлагающая измерить жизнь не длиной, а глубиной; не количеством событий, а интенсивностью бытия. В эпоху тотальной дистракции и фрагментации внимания, идея Плотина о счастье как о неделимой, целостной энергии души, актуальной здесь и сейчас, звучит не только как метафизический тезис, но и как urgentный этический императив: перестать проецировать себя на хронологическую шкалу и обрести себя в чистом акте осознанного существования.

1. Увеличивается ли счастье во времени?.

Плотин начинает исследование с острой постановки проблемы: совместима ли сама сущность счастья (εὐδαιμονεῖν) с понятием возрастания (ἐπίδοσις) во времени. Возможность такого возрастания предполагает счастье как процесс, протяжённый и суммируемый из последовательных состояний, что в корне противостоит идее счастья как актуального, вневременного состояния бытия. Внутренняя логика рассуждения строится на строгом различении между переживаемым опытом и его последующей рефлексией. Память (μνήμη) или даже словесное утверждение (τὸ λέγειν) о том, что некогда был счастлив, сами по себе ничего не прибавляют к счастью как таковому, ибо они относятся к прошлому, уже не сущему. Счастье – это не нарратив о прожитой жизни, но определённый модус существования здесь и сейчас. Оно есть уникальная диспозиция (διάθεσις) души, её устроенность и качество сознания, которые реализуются исключительно в присутствующем моменте (ἐν τῶι παρεῖναι). Таким образом, счастье тождественно актуальной энергии (ἐνέργεια) жизни в её высшем и полнейшем проявлении, когда жизнь совпадает не с биологическим процессом, а с актом интеллектуально-духовного присутствия в вечности. Это не результат или цель во времени, но сам способ бытия, лишённый всякой процессуальности и, следовательно, не способный «увеличиваться». Современное звучание этой идеи резонирует с критикой культуры достижений, где счастье откладывается на будущее или реконструируется из прошлого, тогда как Плотин настаивает на его имманентности и доступности лишь в акте чистого, неопосредованного сознавания настоящего.

2. Критика счастья: апории временного накопления.

Далее Плотин подвергает критической проверке возможный контр-аргумент: а что если счастье – это именно достижение (τυγχάνειν) того, к чему мы вечно стремимся, а именно – полноты жизни и деятельности? В таком случае оно казалось бы естественным образом размещается во времени как исполнение желания. Однако Плотин выводит из этого допущения ряд логических несообразностей, разрушающих само понятие счастья как блага. Если счастье кумулятивно, то завтрашнее счастье неизбежно будет больше сегодняшнего, а послезавтрашнее – ещё больше, и так до бесконечности. Это ведёт к абсурдному выводу о принципиальной неполноте и незавершённости счастья в любой данный момент, что лишает его ценности как совершенного состояния. Более того, такая модель делает невозможным измерение счастья добродетелью (ἀρετῇ), ибо последняя есть качество настоящего, а не количественный итог. Катастрофические последствия этой логики простираются и на божественное: даже боги в таком случае никогда не обладают совершенным счастьем, а лишь бесконечно приближаются к нему, что противоречит самой их сути как вечных и самодостаточных сущностей. Глубинная логика Плотина раскрывается в анализе самой структуры стремления (ἔφεσις). Истинное стремление к жизни, по его мысли, есть стремление не к будущему существованию, а к актуальному бытию (τὸ εἶναι) здесь и сейчас. Достигая своей цели, стремление обретает не завтрашний день, а именно настоящее (τὸ παρόν). Таким образом, подлинный объект желания – не бесконечная временная протяжённость («всегда»), а уже осуществлённое, настоящее бытие («уже»). Это ключевой поворот: счастье не может быть проектом, оно есть модус настоящего, ибо само бытие, к которому направлено стремление, имманентно присутствует (ἐν τῶι παρόντι). В современном контексте этот аргумент звучит как радикальная критика общества потребления и культуры бесконечного самоосуществления, где цель постоянно откладывается, а настоящее приносится в жертву гипотетическому будущему совершенству, которое, как показывает Плотин, логически недостижимо.

3. Опыт и время: критика количественной оценки.

Возникает естественный вопрос, связанный с обыденным опытом: разве тот, кто счастлив или видит некий объект более долгое время, не обладает чем-то бóльшим по сравнению с тем, у кого этот опыт был краток? Плотин разбирает этот кажущийся очевидным аргумент, применяя к нему строгий качественный критерий. Если в более длительном времени заключено более точное или совершенное восприятие (τὸ ἀκριβέστερον), то лишь тогда время можно считать привнёсшим нечто существенное. Однако это «нечто» будет не количественным приростом времени как такового, а качественным улучшением самого акта видения или переживания, что уже относится к иной категории – интенсивности, а не длительности. Если же качество опыта на всём протяжении идентично и совершенно с самого начала («видел подобным образом всё время»), то его длительность не добавляет ничего принципиально нового к тому, что уже было обретено в первый момент. Тот, кто увидел истину или испытал счастье однажды, в совершенном акте, уже обладает всем существенным, что может дать этот опыт. Сравнение здесь проводится не между протяжённостями, а между состояниями завершённости. Таким образом, Плотин отделяет подлинную полноту осуществлённой деятельности (ἐνέργεια) от её случайной временной протяжённости. Эта мысль направлена против редукции ценности опыта к его хронометрируемой длине. В современном звучании этот аргумент можно услышать в критике культуры «накопления переживаний» и количественных метрик успеха, где важнее продолжительность «стажа счастья», а не его качественная глубина и актуальная полнота в каждый отдельный момент. Сущностное обладание истиной или счастьем не подлежит градуировке по шкале времени.

4. Наслаждение и актуальность: развенчание иллюзии длительности.

Может возникнуть возражение, обращённое к сфере чувственного опыта: но ведь один человек наслаждался (ἥσθη) дольше другого – разве это не аргумент в пользу значимости временной протяжённости? Плотин категорически отвергает такую возможность. Арифметическое суммирование временных отрезков наслаждения не имеет никакого отношения к сущности счастья (εὐδαιμονεῖν). Это смешение принципиально разных порядков: счастье – это модус бытия, а не сумма психофизиологических состояний. Однако он рассматривает и более тонкое определение: а что если под наслаждением понимать беспрепятственную деятельность (ἡδονὴν τὴν ἐνέργειαν τὴν ἀνεμπόδιστον)? В таком случае, утверждает Плотин, сторонник этой точки зрения неосознанно говорит о том же, что и он сам, ибо беспрепятственная деятельность есть именно актуальная, присутствующая энергия жизни, тождественная счастью по своей природе. Но даже если принять это определение, проблема длительности остаётся неразрешимой. Так называемое «большее» наслаждение, растянутое во времени, в каждый конкретный момент обладает лишь настоящим (τὸ παρὸν μόνον ἔχει). Прошедшие моменты наслаждения исчезли (οἴχεται) и более не существуют в актуальности; они представляют собой лишь воспоминание, призрак, а не часть живого, действующего счастья. Следовательно, даже в контексте гедонистической модели, очищенной до идеи совершенной деятельности, количественное превосходство во времени оказывается фикцией, ибо реально существует только настоящий, незамутнённый акт. Этот анализ предвосхищает феноменологические интуиции о том, что сознание существует только в модусе настоящего, а прошлое и будущее – это конструкции, лишённые актуальной данности. Для современного человека этот аргумент разрушает иллюзию, будто ценность жизни можно измерить совокупной «продолжительностью удовольствия», предлагая вместо этого сосредоточиться на качественной интенсивности и чистоте актуального переживания, свободного от внутренних препятствий.

5. Абсолютность состояния: счастье не терпит сравнений.

Возникает последний, казалось бы, практический вопрос о справедливости и сравнении жизненных путей: разве нет разницы между тем, кто счастлив с начала до конца жизни, тем, кто обрёл счастье лишь позже, и тем, кто, испытав его, затем утратил? Неужели они обладают равным (τὸ ἴσον) счастьем? Плотин указывает, что сама постановка вопроса некорректна, поскольку она производит сравнение между состояниями, которые не являются одновременными и, следовательно, не могут быть сопоставлены по объёму. Подлинное сравнение возможно только между тем, кто актуально счастлив (εὐδαιμονοῦντα), и теми, кто в данный конкретный момент счастлив не является (μὴ εὐδαιμονούντων). В тот самый момент «теперь», когда один пребывает в состоянии счастливой деятельности, а другие – нет, между ними существует качественная, а не количественная разница. Тот, кто счастлив, обладает всем (πλέον ἔχει), что возможно в этом модусе бытия; его превосходство (πλεονεκτεῖν) – это превосходство актуального совершенства над его отсутствием. Оно измеряется не протяжённостью, а самим фактом наличия этого уникального качества существования. Счастье, понимаемое как энергия жизни в её высшей точке, не является веществом, которое можно накапливать, терять или частично распределять по отрезкам времени. Поэтому сравнение жизней «в целом» лишено смысла с точки зрения самой природы счастья. Современный резонанс этой идеи лежит в области отказа от утилитарных расчётов «успешности» жизни, основанных на суммировании позитивных эпизодов. Вместо этого Плотин предлагает радикально иную оптику: ценность имеет не продолжительность «счастливых периодов», а максимальная реализация человеческого потенциала в актуальном настоящем, которое несоизмеримо с любым другим модусом существования. Тот, кто живёт в согласии с высшим началом в себе, превосходит любого, кто этого не делает, независимо от биографических обстоятельств. Счастье, таким образом, есть абсолютное качество, а не относительная величина.

6. Асимметрия блага и зла: в чём истинное прибавление?

Далее Плотин ставит вопрос об асимметрии: если счастье не возрастает со временем, то почему страдание, кажется, от его протяжённости усиливается? Разве продолжительные страдания, боли и несчастья не являются большим злом, чем кратковременные? И если время увеличивает (ἐπαύξει) зло, то почему бы ему не увеличивать и благо симметрично? Этот контр-аргумент Плотин признаёт частично обоснованным, но лишь для определённого класса явлений. В случае физической боли или душевной скорби время действительно может приносить дополнительное зло (προσθήκην ὁ χρόνος δίδωσιν), но не путём простого суммирования одинаковых моментов. Опасность длительной болезни, например, в том, что она становится устойчивым состоянием, привычкой (ἕξις γὰρ γίνεται), которая всё глубже портит тело, причиняя всё больший вред (μείζων ἡ βλάβη). Точно так же хроническое несчастье – это не просто сумма отдельных моментов печали, а усиливающееся (ἐπιτείνεσθαι) и укореняющееся порочное состояние души, рост самой порочности (κακίας) через её постоянство. Здесь прибавка происходит за счёт качественного ухудшения, «более сильного» зла (τὸ μᾶλλον), а не за счёт сложения «большего количества» равных единиц (τὸ πλεῖον ἴσον). Последнее невозможно, поскольку прошлые, уже не существующие страдания нельзя реально прибавить к настоящему – это лишь иллюзия счёта.

Совершенно иначе обстоит дело со счастьем. Блаженство имеет свой предел и полноту (ὅρον τε καὶ πέρας ἔχει) и по сути своей тождественно (ταὐτὸν ἀεί) в каждый момент своей актуальности. Оно не оставляет места для качественного «ухудшения» в короткий срок, поэтому и механизм качественного усиления со временем к нему неприменим. Единственное возможное «приращение» счастья – это не хронологическое накопление, а углубление в добродетели (εἰς ἀρετὴν ἐπιδιδόντα). Но и это не делает «многолетнее счастье» количественно большим; это означает лишь, что в тот момент, когда человек стал более добродетельным, он в тот самый момент и стал счастливее (ὅτε μᾶλλόν ἐστιν). Таким образом, время как длительность не сопричастно сущности блага; оно может быть лишь средой для порчи или, в лучшем случае, для актуализации уже существующей возможности совершенства. Эта мысль находит отклик в современной этике, подчёркивающей, что духовный рост – это не линейный прогресс, а серия качественных преобразований, каждое из которых ценно само по себе, а не как ступень к некоей отдалённой цели.

7. Тайна вечности: разоблачение иллюзии времени.

Почему же, в таком случае, в обыденном опыте мы так упорно суммируем прошлое с настоящим, говоря о «большем времени», и отказываемся применять ту же логику к счастью? Плотин видит корень этой двойственности в самой природе времени как становления. Подсчитывать прошедшие, уже не существующие отрезки времени не столь абсурдно, как делать то же со счастьем, ибо время по сути своей есть мера исчезновения, последовательность «уже-не-бытия». Мы считаем умерших или прошедшие события, признавая их утраченную актуальность. Но утверждать, что несуществующее счастье больше существующего – полный нонсенс, поскольку сама сущность счастья требует его постоянного присутствия (συμμεμενηκέναι). Большее же время, выходящее за пределы настоящего, есть указание на небытие (τὸ μηκέτι εἶναι). В этом – фундаментальное различие: время по своей природе стремится к рассеянию (σκέδασιν) единого и пребывающего в настоящем. Именно поэтому время справедливо называют образом (εἰκὼν) вечности, но образом искажённым, желающим растворить в своей текучести и дробности то, что в вечности пребывает недвижно. Время разрушает, пытаясь присвоить себе то, что принадлежит вечности; то, что могло бы быть сохранено в вечном, гибнет, будучи ввергнуто во временной поток.

Следовательно, если истинное счастье соответствует жизни в её высшем, блаженном модусе (ζωὴν ἀγαθήν), то его основанием должна быть жизнь самого бытия (κατὰ τὴν τοῦ ὄντος ζωήν) – жизнь вечная и совершенная. Такое счастье не подлежит измерению временем, оно принадлежит сфере вечности (αἰῶνι). Вечность же не имеет степеней: она не бывает больше или меньше, не имеет протяжённости, она есть абсолютное «теперь», неделимое и вневременное (ἀδιάστατον). Поэтому смешивать сущее с не-сущим, вечность со временем, а тем более простирать неделимое на протяжённость – грубая ошибка восприятия. Ухватить подлинное счастье можно, лишь схватывая его целиком (πᾶν ὅλον) – не как мгновенную точку на линии времени, но как жизнь вечности, которая есть не сумма многих времён, а всё (πᾶσαν ὁμοῦ) время, собранное в единый, неделимый акт. Здесь Плотин выходит на онтологический уровень: счастье – это не психологическое состояние во времени, а причастность к вечной жизни Ума, где всё дано сразу, в полноте настоящего. Современное звучание этой концепции – это призыв к преодолению линейного, количественного восприятия собственного существования и поиску опыта целостности и полноты «здесь и сейчас», который прорывает последовательность причин и следствий, открывая измерение, где ценность не зависит от длительности.

8. Память и её призраки: последняя иллюзия прибавления.

Последнее возможное возражение апеллирует к памяти (μνήμη): разве не память о прошлых счастливых моментах, пребывающая в настоящем, не даёт некое «большее» тому, кто счастлив дольше? Плотин разбивает этот аргумент на два варианта, показывая их несостоятельность. Если под памятью понимается память о ранее бывшей мудрости (φρονήσεως μνήμη), то это означает, что человек благодаря прошлому опыту стал более рассудительным (φρονιμώτερον) в настоящем. Однако это уже изменение не в количестве счастья, а в качестве самого человека, что выходит за рамки исходной гипотезы о простом накоплении идентичных состояний во времени. Более того, сама эта возросшая рассудительность и является причиной большего счастья в актуальном настоящем, а не памятью как таковой.

Если же речь идёт о памяти об удовольствии (τῆς ἡδονῆς τὴν μνήμην), то эта позиция раскрывает свою внутреннюю ущербность. Она предполагает, что счастливый человек нуждается в обильных дополнительных радостях (πολλῆς περιχαρίας δεομένου), не довольствуясь настоящим. Но память о прошлом удовольствии сама по себе не является удовольствием; это лишь бледное воспоминание, лишённое живой силы переживания. Плотин приводит саркастический пример: что приятного в воспоминании о том, как вчера наслаждался яством? А если вспоминать об этом через десять лет, ситуация становится и вовсе нелепой (γελοιότερος). То же самое со вспоминанием прошлогодней рассудительности: само воспоминание не делает человека мудрым сейчас. Таким образом, память либо указывает на реальное качественное изменение в настоящем (которое и есть истинная причина возможного «большего» счастья), либо представляет собой лишь тень, неспособную обогатить актуальное бытие. Она принадлежит порядку мнения и воображения, а не порядку сущей деятельности. Этот финальный анализ снимает последнюю возможную претензию времени на соучастие в счастье, окончательно утверждая его как феномен чистой актуальности, самодостаточный и не требующий для своей полноты никаких отсылок к прошлому. В современном контексте это звучит как предостережение против ностальгии и «проживания жизни в воспоминаниях», которые подменяют интенсивность настоящего опыта его умственной реконструкцией, лишённой подлинной жизненной силы.

9. Память о прекрасном: знак недостатка, а не изобилия.

Что, однако, если речь идет не о памяти об удовольствии, а о памяти о прекрасном (τῶν καλῶν εἴη ἡ μνήμη)? Неужели и здесь нельзя утверждать, что она что-то прибавляет? Плотин признает, что этот случай кажется более убедительным, однако и его он подвергает радикальному переосмыслению. Само обращение к памяти о прекрасном в контексте стремления к счастью он интерпретирует не как обогащение, а как симптом некой фундаментальной недостаточности. Такая память свойственна человеку (ἀνθρώπου ἐστὶ τοῦτο), который в настоящем моменте лишен полноты соприкосновения с прекрасным (ἐλλείποντος τοῖς καλοῖς ἐν τῶι παρόντι). Поскольку он не обладает им «сейчас» (νυνὶ), он вынужден искать суррогат в воспоминании о том, что было. Память о прекрасном, таким образом, выступает не как прибавка к настоящему счастью, а как его заменитель, компенсация отсутствия. Истинно счастливый, пребывающий в актуальной деятельности ума и созерцании вечно-прекрасного, не нуждается в таком обращении к прошлому, ибо всё существенное для его блаженства дано ему в вечном «теперь». Его бытие настолько насыщено наличным присутствием красоты и блага, что не оставляет места для рефлексивного цепляния за ушедшие моменты. Следовательно, сама отсылка к памяти о прекрасном как к источнику счастья косвенно доказывает тезис Плотина: она маркирует дистанцию между подлинным, актуальным обладанием и его эрзацем. В современной перспективе этот аргумент можно рассмотреть как критику культурного потребления, где накопленные впечатления от встреч с прекрасным (посещение музеев, путешествия) подменяют собой способность к глубокому, преобразующему переживанию красоты в непосредственном, ничем не опосредованном настоящем. Память становится архивом, а не жизнью, свидетельствуя об упущенной возможности полноты «здесь и сейчас».

10. Праксис и внутреннее состояние: где источник подлинного блага?

Но возникает последний и, возможно, самый убедительный аргумент: долгая жизнь порождает множество прекрасных деяний (καλὰς πράξεις), которыми обделен тот, чьё счастье было кратким. Можно ли вообще назвать поистине счастливым того, кто не совершил многого? Плотин отвергает эту позицию, указывая на её логическую структуру: тот, кто выводит счастье из множества времён и деяний, фактически конструирует его из не-сущего – из прошлого, – и лишь малой частью из одного-единственного настоящего момента. Это возвращает нас к изначальному тезису: счастье положено в настоящем, и лишь затем мы спрашиваем, придаёт ли большее время ему большее совершенство.

Таким образом, вопрос должен быть переформулирован: действительно ли обладание многими деяниями даёт превосходство (πλεονεκτεῖ) тому, кто счастлив долгое время? На это Плотин даёт два принципиальных ответа. Во-первых, счастье может иметь место и без внешней деятельности (μὴ ἐν πράξεσι γενόμενον), и такое счастье не меньше, а, возможно, даже больше (μᾶλλον), чем счастье деятельного человека. Ибо источник счастья – внутренний. Во-вторых, деяния сами по себе не дают блага; напротив, внутренние устроения, диспозиции (διαθέσεις) души – вот что делает деяния прекрасными. Мудрец пожинает благо (καρποῦταί τε ὁ φρόνιμος τὸ ἀγαθὸν) не потому, что действует, и не из внешних результатов, а из того, чем обладает внутри (ἐξ οὗ ἔχει). Даже спасение отечества может быть совершено и дурным человеком, а радость от этого спасения может ощутить и тот, кто его не совершал. Следовательно, не деяние создаёт радость счастливого, но устойчивое состояние души (ἡ ἕξις), которое порождает и само счастье, и всё приятное, что из него проистекает.

Помещать же счастье в деяниях – значит искать его вовне, за пределами добродетели и самой души. Истинная деятельность души (ἐνέργεια τῆς ψυχῆς) заключается в акте мудрствования (φρονῆσαι) и в том, чтобы внутренне пребывать в определённом, совершенном модусе бытия. И именно это, а не внешняя аффектация, есть подлинное бытие-счастливым (τὸ εὐδαιμόνως). Здесь Плотин проводит окончательное разделение между эмпирической биографией, измеряемой поступками во времени, и онтологическим статусом личности, определяемым её внутренней сосредоточенностью и причастностью вечному уму. Для современного человека этот аргумент становится вызовом, призывающим перестать отождествлять свою ценность с «списком достижений» и обратиться к качеству собственного сознания как к единственному мерилу подлинно исполненной жизни.