Читать книгу Сон-да-ветер. Дилогия - Александра Глазкина - Страница 5

– Сомния дала доброе предзнаменование! – торжественно произносит жрица. – Поход ваш будет долог, но успешен, и вернетесь вы с большой прибылью!

По толпе, собравшейся перед ступенями храма, проносится гул одобрения, а я до боли прикусываю губу, чтобы не сорвался крик отчаяния. Как она может отправлять людей на верную смерть? Я ведь видела, видела их – как падают с коней тела, как катятся по каменистому склону отрубленные головы и земля чернеет от крови. Сомния предостерегает от похода, но я не имею права об этом сообщить, ведь я здесь – никто.

Первое мгновение утром, когда открываю глаза, я думаю, что холод, сковавший мое тело, лишь от ночи, проведенной на мраморном полу. Но потом, когда образы, явленные мне, проступают сквозь дремотную завесу, холод усиливается. Две послушницы тихи и безмятежны, значит, их видение совпало с тем, что доступно жрице. Третья, Азе, бледна и расстроена, и в ее глазах – пустота. Несложно понять, что Сомния не удостоила ее своей благодатью, и время ее послушничества продлится. Мне бы радоваться, что я прошла инициацию, раз мне явилось видение, но как радоваться тому, что обещает смерть?

Жрица по одной призывает нас к себе, в комнату, надежно укрытую тяжелым черным пологом, и, возложив прохладную ладонь на лоб, вопрошает об увиденном. Когда приходит мой черед, я покорно опускаюсь на колени и сбивчиво рассказываю о том, что было явлено. Лицо жрицы застывает, рука едва заметно дрожит.

– Моли Сомнию о смирении, иначе она отвернется от тебя. Ты еще слишком неопытна, чтобы правильно читать знаки. Ты ошиблась, Нира. Учись, чтобы не вносить смятение в наши ряды, раз уже ты решила посвятить себя храму!

Я киваю, с трудом сдерживая слезы. Может, она права, и я действительно неверно истолковала свой сон? Но эта бойня, зловещий блеск мечей, жемчуг, ручьем вытекающий из продырявленных мешков, предсмертные крики…

И вот, мы уже выходим на крыльцо, и люди почтительно кланяются, и звучит торжественный голос жрицы. А потом толпа расходится, ободренная хорошим известием, а жрица, прищурив глаза, бросает мне:

– Сегодня ты останешься в храме, Нира.

Значит, я не смогу проводить караван? Неужели она специально оставляет меня на служение, чтобы я не поддалась соблазну рассказать отцу о том, что видела? Словно подслушав мои мысли, жрица добавляет:

– Тебе еще многому предстоит научиться, но запомни: пока душа твоя наполнена смятением, истинным видениям не пробиться сквозь них к разуму твоему. Сомния снизошла до откровения с тобой, Нира, и я не могу это не признать, но до полноправного служения тебе еще далеко. Молчи и молись!

Азе помогает ей облачиться в серебристый плащ и, окруженная служительницами, она уходит на площадь. Там караванщики прощаются с близкими и, под бдительным взором вождя, грузят принесенные их хранилища тяжелые тюки с самым отборным жемчугом. Я остаюсь в одиночестве, вновь и вновь обхожу залу по кругу, но факелы чадят и гаснут под внезапно резкими порывами ветра. Я пытаюсь молиться, но тревога моя слишком велика. Может, я ступила на неверный путь и мне не место здесь? Но я не осмелюсь ослушаться и покинуть службу. Погружаю пальцы в чаши с жемчугом, но его привычная зернистая прохлада не приносит успокоения. Охваченная предчувствием, я выбегаю на ступени и вижу, нет, догадываюсь о том, что в тени деревьев кто-то скрывается. Человек долго стоит, не решаясь обратиться, но, наконец, делает шаг вперед, и я, нарушив границу, слетаю со ступенек в привычные теплые объятия.

– Отец!

– Я не мог уехать, не попрощавшись, – тихо говорит он, оглядываясь. – Мне нужно вернуться быстро, чтобы не заметили моего отсутствия. Почему ты не пришла?

Захлебываясь слезами, я рассказываю ему о знамении и о том, что жрица запретила мне о нем рассказывать. Его лицо мрачнеет:

– Что ж, я верю тебе, но не в нашей власти осуждать решение жрицы. Она давно служит Сомнии и до этого дня всегда указывала самые благоприятные дни для похода. Да, случалось всякое, но никогда еще караван не пропадал полностью.

– Но я видела!

– Нира, – отец отстраняет меня и долго вглядывается в мое заплаканное лицо. – Возможно, ты переволновалась, ведь тебе впервые пришлось видеть знамение, от которого зависит моя судьба.

– Прошу тебя, перенеси на другой день! Можно ведь сослаться на болезнь лошадей или… или нехватку снаряжения…

Он качает головой:

– Нет, я не буду лгать. У нас лишь одна судьба, и она уже решена.

– Но почему ты так смиренно соглашаешься? Ты, который всегда учил меня поступать здраво, не следовать традициям слепо, а решать, подчиняясь разуму!

Его лицо мрачнеет. Я вижу, что его раздирают сомнения, и он почти готов уступить мне, признать мою правоту, но все же отец произносит:

– Мне не простят задержки, Нира. Мне верят люди, я не могу их подвести.

– Даже если ты поведешь их на верную смерть?

– Никто в это не поверит.

– Значит, страх потерять уважение чужих для тебя важнее, чем моя просьба?!

– Нира!

Я отталкиваю его:

– Хорошо, уезжай!

– Нира, перестань, ты разрываешь мне сердце! Хорошо, я не хотел говорить тебе сейчас… Я нашел человека, который готов предоставить нам убежище, за хорошую плату, разумеется. И в этот раз я должен появиться, подтвердить, что наш договор в силе. Он ждет меня.

– Убежище?

– Пока мы не изучим язык, традиции и нравы местного народа.

– Ты… ты хочешь уехать отсюда, но почему?

– Потому что я не хочу больше бояться за тебя. Или ждать, что на тебя падет жребий, или обрекать на то, что у тебя не будет семьи… Там, куда я стремлюсь, поклоняются Терре, там отдают женихов, не невест…

– Но… оправдан ли такой риск? Это же нарушение правил…

– Правил? Каких? Тех, что позволяют человеку изменить жизнь, только ценой станет его память?

Вот теперь я понимаю. Он так и не смирился со своей участью, с тем, что лишен прошлого. И все знают об этом. Если человек прибыл по лунной дороге, значит, он бежал от участи, которой не желал. Его жалеют, даже если обычаи запрещают обсуждать такую опасную тему. Отец изо всех сил стремился заслужить признание, принял почетную, но опасную должность. И год за годом, возвращаясь с караваном, доказывал, что он достоин этой участи. Но внутреннее смятение оказалось сильнее, чем уважение людей.

– Я не свободен здесь, и не только потому, что все знают о моем беспамятстве. Больше всего я мечтал о море, но мне запретили… Не позволили ни рыбачить, ни выращивать жемчуг… Даже приближаться к берегу для меня невозможно.

Вот это новость. Я замечала за отцом эту странность, но была уверена, что он сам избегает моря, чтобы не вспоминать лишний раз, откуда явился.

– Кто запретил?

– Старейшины.

– Но почему?

– Разве в своих велениях они снисходят до того, чтобы объяснить это нам! Мы все – слепые орудия власть имущих.

– Разве там, за перевалом, по-другому? Там свои правители и свои запреты.

– Я изучал эту страну много лет. Это благословенные земли, плодородные, изобильные. Там всего всем хватает, и нет нужды бороться за выживание. Терра – добрая смотрительница, под ее сенью народ процветает. Люди там открытые и благодушные, они не так слепо следуют верованиям. Они собираются для принятия важных решений и старейшины учитывают их мнения.

– Разве свобода каждого не ведет к смуте?

Отец внимательно посмотрел на меня.

– Когда ты успела повзрослеть, моя маленькая девочка? Нет, там все устроено лучше, чем у нас.

– Тогда уйдем сегодня же! – вырывается у меня. – Я готова забыть о предостерегающем сновидении. Если ты так решил, если ты веришь, я уйду.

– Нет, не в этот раз!

– Но почему?

– Если тебя увидят, в караване поднимется волнение. И потом… твоя мать… она отказалась… Она слишком боится гнева Сомнии и Аира, она не верит мне…

Что? Я не могу в это поверить. Мое сердце разрывается от боли. Я ведь понимаю, что отец никогда не решится оставить маму. Но и жить здесь дальше, после всего, что он мне открыл сегодня, ему будет мучительно.

– Так что же нам делать?

– Караван вернется через два месяца. Я встречусь с человеком, внесу последний залог. А ты… ты за это время уговоришь маму… Скажи ей, что мы уйдем вдвоем. Она не сможет оставить и тебя, и меня. А потом, когда я вернусь, мы уйдем уже сами, без каравана, тайно, чтобы нас не остановили. Я изучил все ходы в ущелье, я уверен, что все получится. Пока ты в храме, я могу не волноваться, что тебе выпадет жребий нареченной. А мама… я верю, что ты сможешь уговорить ее… Человеку сложно решиться на скорые перемены. У вас же будет время, чтобы привыкнуть к новой участи. В тайнике ты найдешь свитки. Начинайте учить язык срединного мира.

Значит, вовсе не поклонение культу стало причиной его решения отдать меня в храм, а нежелание, чтобы я подверглась риску? Значит, он так и не смог победить свои сомнения перед нашими верованиями, чем всегда огорчал маму? Все, во что я верила, рассыпается в прах. Захваченная тем, что поведал отец, я не сразу вспоминаю о видении. А потом опять говорю отцу.

– Я готов рискнуть, – отвечает он, – ради того, чтобы изменить нашу жизнь. Сомния – великая богиня, но пришло время самому вершить свою судьбу.

Вместе с памятью он лишился смирения перед богами… Мне страшно от его слов, но я вижу, что он решился, как человек, дошедший до крайней степени отчаяния. Наверное, в такие минуты и спускают лодку на лунную дорогу. Но этот путь отец уже прошел и не обрел покоя. Обнимаю его порывисто.

– Как бы ты ни решил, я пойду за тобой! Я люблю тебя! Я буду молить о том, чтобы ты вернулся!

И умолкаю. Кого молить? Ту, которая послала знамение, что этот поход станет для отца роковым?! А он берет мою ладонь и вкладывает в нее какой-то предмет. Амулет на тонкой цепочке – камень цвета морской волны, пронизанной солнечным светом, переливчатый и сияющий.

– Что это? Я никогда его не видела.

Обычно подарки отец мне дарит после возвращения, а не перед походом.

– Это… было на моей шее, когда меня прибило к берегу. Я не помню, что он означает, кроме того, что это часть моей прошлой жизни, от которой я почему-то отказался. Я никогда не жалел о своем решении, ведь здесь я встретил твою маму, у меня появилась семья и достойное дело. Я убрал этот камень, чтобы не мучиться, но сейчас я хочу передать его тебе. Прошлое нельзя предавать, доченька, даже если вступил на лунную дорогу. Ты – это твоя память, твоя верность роду и земле. Я хочу, чтобы ты помнила об этом и достойно следовала выбранному пути! Раз я отступился и теперь обречен решаться на перемены, надеясь вернуться к утраченному.

У меня холодеет сердце. Его слова звучат так, как будто он прощается навсегда. И этот подарок. Почему именно сегодня он решил его отдать.

– Возвращайся, пока тебя не хватились! – говорит отец, мягко подталкивая меня к ступеням. – Я верю, что ты будешь достойной служительницей Сомнии.

И, поцеловав меня в макушку, уходит. Я возвращаюсь в храм, успеваю в последний миг переменить плюющийся искрами факел, потом, замерев на миг, все же надеваю на шею амулет. Зажмуриваюсь. Ничего не происходит, значит, Сомния не разгневается на меня за предмет неведомого культа. Всего лишь красивый камень.

День тянется долго и мучительно. Сквозь занавеси, с которыми привычно играет ветер, я вижу, как расходятся по домам люди, значит, караван уже ушел. Под прохладой хранилища, комнаты, отведенной для простых действий, я жадно пью воду, пытаясь погасить яростное отчаянное пламя, бушующее в душе, но ничего не помогает. Солнце незаметно скатывается за горизонт, вечер мягко опускает на землю свои сумеречные покрывала: сначала золотисто-алое, потом нежно-розовое и, наконец, густо-синее. Проступают сквозь покрывало звезды. Селение затихает, погруженное в спасительные сновидения. Сколько дример народится сегодня?

Ровно в полночь приходит для ритуала жрица. Окидывает меня испытующим взглядом и, кажется, успокаивается. Откуда ей знать, что все слезы я уже выплакала несколько часов назад, и в сердце моем сейчас пустота? Так мое отчаяние принимают за смирение, и ритуал проходит в привычном темпе. Но каждый раз, когда в чашу падает новая жемчужина, я не перестаю думать о том, что в эти минуты караван уходит все дальше за перевал. И я знаю, что отца я больше никогда не увижу…