Читать книгу И вот дракон вышел - - Страница 13

С недавнего времени Александр Валерьянович стал баллотироваться в депутаты Московской думы. Никто не сомневался, что он эти выборы выиграет, обойдя стороной все проверки ФСБ. Никто и не вспомнит, что он был как–то связан с криминальными группировками. Все те, главари из девяностых, уже давно стали депутатами и мэрами, так что эти связи Александру Валерьяновичу только помогали.

В архиве ФСБ Георгию отказались выдавать дело Ярового Евгения. Так он наткнулся на организацию, которая восстанавливает документы и любую информацию про репрессированных и расстрелянных. Потом он узнал про место Сандромах. Георгий несколько дней подряд читал имена и фамилии, приговоры и даты смерти. И не мог смириться с тем, что один человек может считать, что имеет право убивать другого.

На доме уже несколько лет висело четыре таблички с именами расстрелянных, которые жили в этом доме. И он впервые заметил их. Стал искать в интернете информацию про них.

Он впитывал, проглатывал эти числа и буквы и чувствовал, что его тошнит от перенасыщения.

Георгий старался каждый день звонить Андрею. Тому хоть и приходилось затрачивать на обычный разговор много сил, был благодарен, что про него не забывали. Голос у него был невыносимо грустный – ему было тяжело в больнице, но он старался этого не показывать.

Жалко было Андрея, сказали, что компрессионный перелом позвоночника, и оставили ещё на неделю в больнице, чтобы сделать ему операцию. Видимо, он получил травму, когда неосторожно упал с веревкой на шее.

Больница всегда производила угнетающее впечатление на Георгия. Запах старости и болезни, харканья и кашель пациентов в вонючих коридорах. И Андрей, попав туда, стал другим человеком.

А Георгий не мог найти в себе мужества, чтобы приехать к нему. Он считал себя виноватым. Он предал своего друга – ведь он знал как тот влюблен в эту дурочку. Но разве ему можно было объяснить, что та не достойна его чувств? Никому не нравится признавать себя предателем. Даже Иуда повесился, понимаете?

Никакой любви, – сказала тогда Ева.

Мираж странной девушки снова предстал в его голове. Почему так сложно было вспомнить всего человека целиком, а не по отдельности? Он собирал по деталям её лицо и тело, но образ все равно не складывался. Он прокручивал про себя кинопленку их первой встречи – как смотрела на него, как она целовала и как лежала нагая в постели. Пытался услышать её голос, он в какой–то миг пробивался, но тут же терялся и забывался. Эта неуловимость наводила его на мысль, что он совсем её не знает. Но все же он никак не мог отделаться от одной идеи – она ему нужна. Вот всё, что он мог себе сказать.

До премьеры спектакля, как всегда, это случается, почти не оставалось времени. Нервничали все, кроме Марка Эмильевича, который, к всеобщему удивлению, оставался спокоен. Если какая–то сцена казалась ему сырой, он мог оставить репетировать артистов до глубокой ночи, не продвигаясь вперёд по пьесе, и не обращал внимание на напряжение и сплетни, которые обсуждались за кулисами.

А Еве казалось, что их ждёт провал, в котором она будет виновата. Она всё время думала о Георгии, искала его в лицах прохожих, ей казалось, что в любой момент он появится из земли. Он снился ей, преследовал её в мыслях, его имя повторялось ею так же часто, как верующими имя Христа. Оказавшись рядом с ним всего на несколько минут, ей теперь не хватало его присутствия. Но как же глупо и не вовремя они встретились. Она так ярко переживала это зарождающее чувство в себе, что казалось, что она может его ощутить на вкус. И от этой мысли ей так становилось страшно – она знала за собой, как ей легко влюбиться в свою мечту, а не в реального человека.

На Марка Эмильевича и его «Бодхисаттву» совсем не оставалось сил. И режиссёр стал замечать: как она стала отдаляться от него, как её глаза перестали искать его взгляд, как она подолгу смотрела в пустоту, думая о своём. Это раздражало и злило его, и, чтобы привлечь её внимание, он стал издеваться над ней.

Поэтому режиссёр стал груб и беспощаден со своим ассистентом. Всего один его надменный смешок мог унизить любого человека на подмостках. Отчего–то таким умным и уверенным он не мог быть нигде, кроме сцены.

А в Москве стояла невероятная жара, пышущая зноем. Новый рекорд за сто с чем–то лет. Прохожие плавились не только на солнце, но и в тени. И выходить на улицу без лишней надобности мало у кого было желание. Но репетиции ни в коем случае нельзя было отменить, до премьеры оставались считанные дни. Поэтому и сегодня Ева разозлила режиссера тем, что в зале было душно:

– Я что многого прошу? – очень высоким голосом говорил Марк, почти не смотря в её сторону, – Ева, ты понимаешь русский, что ли? Будет смекалка работать? Повторяю, пусть здесь проветрят.

– Марк Эмильевич, я им говорила, – ответила Ева, вытирая тыльной стороной ладони пот над верхней губой.

– Зачем я нанимал тебя, если я один делаю всю работу? Не расскажешь? – Марк безучастно посмотрел на неё, как будто она была человеком с улицы, – Я тебя не узнаю, Ева.

– Извините, Марк Эмильевич.

– Ты же не влюбилась? – спросил Марк, снова переменившись, словно Бог Янус, взял её за руку и приблизил к себе, – А то я буду ревновать. Никаких отношений до премьеры.

– Мне плохо. Можно я пойду домой?

– Иди, Ева, иди! – сказал режиссёр Марк, – Только не мешай рабочему процессу!

На ней было лёгкое желтое платье, которое рябило и светилось в глазах прохожих. Она шла, задрав голову, и, кажется, первая из москвичей заметила надвигающуюся тучу на небе. Грянул гром, поднялся ветер, и она скрылась на остановке, придерживая своё платье.

С Рождественского бульвара текла веселая толпа. Они обсуждали митинг, который третью неделю проходил на Трубной.

– Что они делают? – спрашивал один из молодых людей, – Они же избивают собственный народ.

– Видимо, в нашем менталитете склонность к самоубийству, – сказал другой только кучерявый человек, на его груди блестел брелок «Press», – Омоновцы на самом деле наши ровесники, им лет по двадцать не больше. Мне кажется, что они ничего не понимают.

«Расходитесь. Информируем вас, что данное мероприятие незаконно, в связи с 54–ым федеральным законом…», – говорил один из полицейских в мегафон.

Старик в очках с большой диоптрией встал рядом с Евой на остановке и стал пристально рассматривать очертания её фигуры, которую облегало желтое платье. Цокнув, он присел на скамейку и зашуршал пластиковым пакетом.

– Не подскажешь время? – наконец–то сказал старик, пережёвывая собственный язык.

– Четыре тридцать.

– А ты тоже бунтующая или так гуляешь одна? Ждёшь кого?

– Жду, когда ветер утихнет.

– Ты долго здесь простоишь тогда, – сказал старик и вернулся к той теме, которую хотел обсудить: – Вот, что они бунтуют? Разве они не знают, как плохо нам жилось в девяностых? Или им родители не рассказали? А я помню Москву, когда она совсем неспокойная была.

Ева пожала плечами.

– У меня на сберкнижке в девяносто первом году было много денег. Достаточно, чтобы прокормить себя и свою семью. И они превратились в ничто. Понимаешь, никому из государств не нужна сильная страна, как Россия. А Советского союза все страны боялись. Времена Брежнего были самыми счастливыми годами моей жизни. Что молчишь?

Старик недовольно чихнул и подошёл ближе к Еве, решив, что она его не услышала.

– Ты себе уши заткнула что ли?

– Нет, думаю о своём, – сказала Ева.

– А, ну думай, думай, а то никто из вашего поколения думать не умеет, – сказал старик и, бурча, присоединился к толпе, чтобы найти более разговорчивых собеседников.

А Ева побежала через лужи вверх по улице, пока не начался ливень. Какая–то тревога торопила её домой, словно могло произойти что–то необратимое, если она опоздает.