Читать книгу Бремя Милосердия - Марк Астин - Страница 3

Вечером 33 числа месяца Йат 27 года 4 антавы 93 раиля (160 года новой эры или, по старому летосчислению – 5968 года от Падения Фейнганы) Морис Эрванд был готов умереть. Достойных причин для этого у него не было. Достойных причин продолжать жить дальше у него также не имелось – и именно это обстоятельство было главной, и единственной, причиной его готовности распрощаться с жизнью.

Разумеется, он не собирался прыгнуть в Тайн или вытворить что-нибудь ещё в таком духе, – вовсе нет. Хоть он и любил иногда рисовать в воображении, как его бьёт волной поля1 несущегося на полной скорости дилижанса, или как он, забравшись на одну из башен Триумфального моста, долго глядит на тёмные, полные ледяной взвеси волны, а потом, закрыв глаза, торжественно шагает вниз… В действительности его суицидальные настроения ограничивались лишь этими фантазиями, отчего-то приносившими ему болезненное удовольствие. Намерения осуществить какую-нибудь из них на деле в его мыслях и близко не было. Однако тем поздним зимним вечером, когда он возвращался в свою небольшую квартирку в Заостровном квартале Анвера, он был совершено готов к смерти.

Это был один из тех морозных вечеров на изломе зимы, когда кажется, что весь мир превратился в одно лишь сочетание чёрного и белого. Чёрное небо зияло над выбеленными улицами. Чёрные стены зданий отбрасывали чёрные тени на снегу – ослепительно белом там, где на него падал свет уличных фонарей. Мело.

Морис шёл привычной дорогой, не глядя ни вперёд, ни по сторонам. Этот маршрут он проделывал по два раза каждые семь дней в октаву – в одну и в другую сторону. Это была самая опостылевшая, самая скучная, самая бестолковая дорога из всех, какие только можно себе представить, – дорога на работу. Конечно, обратный путь был всегда несколько приятнее, чем путь в контору, но только не сегодня. Морис шёл, глубоко надвинув шляпу, спрятав руки в карманы пальто, и с отвращением думал о целом ворохе работы, которую, несмотря на задержку в офисе, он не успел сделать сегодня и которую в спешке придётся доделывать завтра с утра. А тут ещё Тэйсе, братец, вчера опять не вернулся ночевать. Сегодня, когда он заявится, наверняка подвыпивший и пропахший табаком, ещё придётся разбираться с ним, этим непутёвым мальчишкой, а на это совершенно нет сил: в горле отвратительно свербит, и, кажется, поднимается жар.

Ругаясь сквозь зубы (благо, услышать его было некому), Морис проклинал снег, несущийся прямо в лицо, то и дело норовивший залепить глаза, набиться за воротник, забраться под шарф.

Морис ненавидел снег. Он вообще ненавидел зиму. В Анвере зимы сырые, с постоянными туманами и снегопадами, переходящими в дождь. Эта давящая влажность воздуха и болезни горла вкупе с пониженным иммунитетом – неразлучны, как Шэйлас и Лаймас. Морис не помнил, кто такие Шэйлас и Лаймас, но так всегда говорила его мать, когда речь шла о каком-то явлении, тесно связанном с другим. Его мать любила такие народные присловья. Он их ненавидел. Он ненавидел свою мать.

Да и ко всем остальным не питал любви. Брат Мориса был сложным, своенравным подростком с набитой блажью головой и бредовыми увлечениями вроде игр в виртуальной реальности и чтения фантастики про параллельные вселенные. Друзей у Мориса не было – прежние однокашники давно «пропали с концами», а заводить новые знакомства было ещё меньше охоты, чем ворошить старые. Когда-то он пользовался успехом у женщин, но в последние годы ему было всё трудней заводить интрижки: девушки не увлекались им, а у него не возникало желания прилагать усилия, чтобы кого-то увлечь. По его мнению, вокруг не было таких женщин, которые стоили бы подобных усилий. Если говорить начистоту, то фактически не существовало таких вещей, которые, по мнению Мориса, хоть чего-нибудь да стоили.

Люди кругом были глупы, мода безвкусна, развлечения скучны, разговоры пусты, торжества неискренни, сенсации высосаны из пальца. Мемофильмы полны штампов и надуманности, о литературе он даже думать не хотел… Ежегодное Триумфальное Шествие с народными гуляниями, выступлением Императора и фейерверком неизменно нагоняло скуку… Это ощущение полной бессмысленности всего порой бывало настолько мучительным, что казалось, будто вся жизнь, со всеми её надоедливыми мелочами, – только сон, бредовое, бессвязное сновидение. Только вот если эта жизнь – сон, тогда какая же она – другая, которая – явь? Иногда, в очень редкие минуты, Мориса охватывала безумная тоска по этой недосягаемой яви, по какому-то не подложному, настоящему миру, где всё – не бессмысленно… Такие минуты Морис особенно терпеть не мог – и терпеть не мог себя за то, что может испытывать подобное. И снова заставлял себя опомниться, и снова видел: никакой другой жизни, кроме реальной, вот этой вот – нет и быть не может. А он сам приговорён идти всё дальше и дальше под этим мерзостным снегом, по этому мерзостному городу, в эту мерзостную квартирку в Заостровном квартале.

Час был поздний, да притом метель – на улицах ни души. Лишь одинокий экипаж порой проплывал мимо, медленно, будто с трудом одолевая мостовую, запорошенную снегом. Это, конечно, было иллюзией: для дикратационного поля снег не помеха, а вот расплющить подвернувшегося во мгле прохожего – проще простого. Было очень тихо: снег, смягчивший, округливший очертания города, будто ещё и съел все его звуки. Скрип шагов, гудок далёкого дилижанса – всё было призрачно, всё иллюзорно…

Морис свернул на перекрёстке Милосердия и по Госпитальной вышел на набережную Эст-Эббера. Длинная вереница фонарей сквозь метель выглядела фантастично, теряясь вдали цепочкой мягко расплывающихся, мерцающих огней. Где-то далеко впереди сквозь пелену неясно виднелась громада Триумфального моста – две монументальные башни, да вдали, за утонувшей в мареве ширью Тайна, мерцали огоньки островов.

В кармане пальто запел сигнал меатрекера2. И кому он ещё понадобился? Тэйсе. Конечно. Морис прекрасно понимал, что кроме брата больше звонить некому. Зачем звонит? Ну разумеется, чтобы заявить, что опять не придёт ночевать. Нет сил с ним ругаться. Не отвечать.

Осознав, что вот сейчас ещё и мост одолевать, и подняв голову впервые за всю дорогу, Морис получил в лицо особенно сильный заряд снега, несущегося над открытой набережной свободно и неистово.

– Ненавижу!.. – прошипел Морис неизвестно кому, изо всех сил натягивая едва не слетевшую шляпу и, наклонив голову, согнувшись в три погибели, с остервенением бросился вперёд, навстречу снегопаду. – Ненавижу эту идиотскую зиму, ненавижу этот идиотский мост, ненавижу этот идиотский город, ненавижу всю эту собачью жизнь… Пропади оно всё про…

– Остановись.

Этот негромкий, но исполненный силы голос раздался будто бы в самой голове Мориса.

В такую метель, когда и звук собственных-то шагов еле слышен, а вы находитесь один на безлюдной улице, подобное может, мягко говоря, обескуражить. От неожиданности Морис замер как вкопанный. Это его и спасло. Вылетевший из-за поворота дикратат промчался в шаге от Мориса, едва не задев его. Всё произошло так быстро, что Морис не успел даже как следует испугаться – экипаж исчез в метели, как призрак, лишь над мостовой бешено кружился снег, взметённый дикратационным полем. А Морис всё стоял, тупо глядя вслед, и его мелко трясло.

– Вам не мешало бы выпить, сударь, – всё тот же голос, приглушенно донёсшийся из завывания метели, заставил Мориса повернуться в сторону подошедшего. Им оказался довольно молодой на вид господин, одетый в чёрное и белое. Священник? Адвокат? Что ему за дело до Мориса? Хотя, конечно, спасибо за его окрик – это ведь его окрик слышал Морис пару мгновений назад?..

– Я не употребляю алкоголь, – машинально откликнулся Морис, всё ещё пребывая в ступоре. Произошедшее медленно доходило до него во всём масштабе ужаса: он мог умереть! Вот сейчас, прямо сейчас, здесь, на этой набережной…

– А напрасно, – довольно бесцеремонно заявил незнакомец. Теперь, рассмотрев его поближе, Морис подумал, что, должно быть, тот принадлежит к аристократии – налицо замашки дворянина. Да и к тому же – костюм, как говорят, с претензией: вместо обычного пальто или куртки – длиннополый плащ с белоснежным шарфом, белые лайковые перчатки обтягивают руки.

– Говорят, вино – это кровь самого мира, и оно способно творить чудеса, – непринуждённо улыбнувшись, продолжал незнакомец. Морис поморщился: точно, сынок какого-нибудь лорда, привыкший блистать в салонах.

– Я не верю в чудеса, сударь, – отрезал Морис.

– Правда? – как-то странно – как бы с искренней грустью, совершенно неуместной в данном случае, – спросил его случайный собеседник. – Печально… – Он сделал паузу. – Для вас.

Морис вгляделся в его бледное лицо. Слишком одухотворённое для салонного денди, но чересчур чувственное для священника, оно дышало такой уверенностью в себе, что вызывало бы раздражение, если бы не было исполнено искреннего, совершенно обезоруживающего дружелюбия. Морис поморщился. Разумеется, этот субъект, всё время проводящий в роскоши и удовольствиях, даже не представляет себе, насколько тяжела и муторна жизнь, насколько она беспросветна. Мало того, что из знати, так ещё, наверно, из этих проклятых виршеплётов, кропающих ради развлечения идиллические стишки, которые издатели охотно публикуют, едва посмотрев на титул автора…

– Благодарю вас, сударь, – сказал Морис, вкладывая в любезную фразу чёткую интонацию окончания беседы. – Вы спасли мне жизнь. Спасибо, что окликнули.

– Ну что вы, – тепло улыбнулся незнакомец, проигнорировав интонационную точку. – Мне показалось, что это вы меня первый окликнули.

– Я никого не окликал, вам померещилось, должно быть.

– В самом деле? Ох уж эта метель… Славный сегодня вечер, да?

«Издевается, – со злостью подумал Морис. – Хороший хозяин собаку бы сегодня не выпустил на улицу…» И только тут его резануло странное: на незнакомце не было шляпы. Это в такую-то погоду! По-видимому, «аристократа» нисколько не тревожил снег, запорошивший его волосы. Усыпанные сверкающими снежинками, светло-медового цвета, они отливали золотом в свете фонаря и слегка завивались от влаги. Странный тип. Странности привлекали Мориса, хоть он и скрывал это обстоятельство в глубине души.

– Если вы о погоде, то боюсь, что я не разделяю вашего мнения. Из-за этой метели я чуть было под дикратат не попал, между прочим. Хорош водитель – так гонять при нулевой видимости! Обратите внимание, скорее всего пьяный.

– Этот водитель не выпил ни капли. Он спешил доставить в госпиталь умирающего человека, – спокойно объяснил незнакомец. – А вот вы неслись сломя голову, не глядя по сторонам.

– Да разумеется! Но он мог бы и предположить, что на улице могут быть люди…

Тут Морис внезапно осознал, что сказал незнакомец.

– А с чего вы взяли… – Начал он и осёкся. Он впервые взглянул незнакомцу в глаза. А глаза у того были престранные. В них было что-то такое, что заставило Мориса лихорадочно приглядываться, стараясь понять: что не так?! Что необыкновенно, нелогично, немыслимо в его собеседнике? Если не считать сильной бледности, которой отличалось лицо незнакомца, в нём не было ничего особенного – человек как человек… И всё же… Морису стало как-то не по себе. Так бывает, когда вы находитесь совершенно один в доме и вдруг слышите, как в соседней комнате скрипнула дверь. Вы думаете: разумеется, это ветер, или рассохшееся дерево, или вам просто послышалось. Но всё равно становится неуютно.

– Пожалуй, я пойду, – сказал Морис. – Ещё раз благодарю вас!

– Это чувство – едва ли не лучшее, что вы знали в жизни, признайтесь, – добродушно заметил незнакомец, снова совершенно очевидно проигнорировав прямое прощание Мориса и продолжая беседу. Морис, собиравшийся было повернуться к нему спиной, замер. – Жизнь – куда более ценная штука, чем иногда кажется, но осознаёшь это лишь на пороге смерти. Прекрасное ощущение. Не находите?.. Простите, я не знаю вашего имени?

– Морис Эрванд, к вашим услугам, – пробормотал Морис, автоматически протягивая руку. При этом, стыдясь своей нелепой мнительности перед самим же собой, он подумал: «Я только пожму ему руку, как требует вежливость. И пойду дальше. Меня это ни к чему не обязывает».

Незнакомец учтиво кивнул, распуская шнуровку на белой лайковой перчатке.

– Джейслин, – представился он. – Джейслин О-Монован.

«Хоть имя у него человеческое» – невольно подумал Морис. Имя было чем-то знакомо – будто он слышал его раньше. Только вот не мог припомнить, в связи с чем.

Но когда мужчина стянул длинную старомодную перчатку, Морис всё же почему-то заколебался. Что-то в незнакомце было явно не так… Что-то было неправильно, противоестественно, странно… Морис, неловко кашлянув, опустил руку, сделав вид, что стряхивает снег с пальто.

– Вы же только что были готовы умереть, – с усмешкой проговорил светловолосый дворянин, неведомо как поймав взгляд Мориса, который тот отчаянно прятал. – А теперь боитесь пожать руку незнакомцу?

– Что вы такое говорите, – пробормотал мистер Эрванд, призывая на помощь остатки здравого смысла, но дрожа, как осиновый лист на ветру под этим пристальным взглядом.

– Древняя мудрость гласит, – неожиданно жёстко сказал бледный человек в плаще, – «Если к тебе стучат в окно – значит, ты звал»… Вы не думали о том, что назначили встречу смерти, мистер Эрванд? Она редко игнорирует приглашения на свидания. Вы должны были встретиться с нею. Неминуемо. Сегодня. Дайте мне вашу руку.

Морис хотел крикнуть, но обнаружил, что у него внезапно сел голос. И тут он понял, что же его смущает в собеседнике. Взгляд. Странный взгляд. Словно рассеянный и пристальный одновременно. Пронизывающий насквозь – но неуловимый. Не глядящий в упор, мягкий – но такой, каким раздевают. Только вот снимал этот взгляд с Мориса не одежду – нечто большее. Этот взгляд обнажал Мориса, оголял его, разнимал по составляющим. И при этом был ласковым и участливым.

Один раз попытавшись вглядеться в эти глаза, Морис продолжал всматриваться, не в силах отвести взгляд. Глаза у незнакомца, хорошо различимые в мягком свете фонарей, были зелёные, спокойные, прохладные. Гребень волны в солнечную погоду. Дождевая вода в облачный, но светлый летний день. И – Морис не мог бы сказать, откуда, но почему-то знал – глаза эти видели на своём веку очень, очень много. Множество судеб, множество людей, со всеми их невзгодами, ненавистью, болью, изумлением… Незнакомец выглядел чуть старше Мориса – лет тридцать пять, от силы под сорок. А вот глаза – много старше. Старше, чем глаза обычного зрелого человека. Старше, чем глаза старца. Взгляд этих глаз будто бы смотрел на Мориса из глубины веков, будто бы видел насквозь суть вещей и явлений, и его, Мориса, самую суть. Пронзительный, и одновременно мягкий, спокойный и в то же время цепкий, гипнотизирующий, магнетический, бездонный – это был нечеловеческий взгляд. Морис вдруг вспомнил, как порой мечтал о том, чтобы в реальной жизни – такой обыденной и скучной! – произошло нечто по-настоящему странное, потрясающее, нечто из ряда вон… И вот, сейчас это из ряда вон стояло перед ним и улыбалось, протягивая ему ладонь… На которой не таяли снежинки. Волосы у Мориса под шляпой стали дыбом.

– Не могу не порадоваться, мистер Эрванд, тому, что вы хотя бы бояться способны, – добивая его беззаботным спокойствием, сказал незнакомец. – Страх, как и боль, есть свидетельство того, что вы всё же ещё живы… Дайте же, наконец, руку. Я торжественно даю слово, что, так уж и быть, не съем вас заживо и не утащу в Шмаару.

При этом он улыбнулся такой открытой, обаятельной улыбкой, что Морис невольно улыбнулся в ответ, несмотря на всю экстраординарность ситуации. В ясных, нефритово-зелёных глазах существа не было ни тени враждебности или превосходства – только чуть лукавая усмешка.

И Морис протянул руку.