Читать книгу Богатство идей. История экономической мысли - Алессандро Ронкалья - Страница 41

В годы, непосредственно последовавшие за Французской революцией, как мы видели, симпатии многих интеллектуалов в Великобритании, которые они обнаружили по отношению к взятию Бастилии, сменились консервативной реакцией против Террора. Среди тех немногих, кто остался на благоприятной революции позиции, наряду с Томасам Пейном[268] мы находим Уильяма Годвина (1756–1836). Автор «Исследования о политической справедливости» (1793), получившего широкое распространение, и партнер радикальной феминистки Мэри Уолстонкрафт, Годвин обычно известен как приверженец анархизма; он защищал мелкое производство и социальную децентрализацию наряду с радикальным перераспределением дохода в пользу наиболее нуждающихся слоев населения. Подобно Кондорсе, Годвин был энергичным сторонником совершенствования человека: эта цель должна быть достигнута путем упразднения и изменения тех институтов, политических и социальных, которые затрудняют как экономическое развитие, так и развитие человеческого разума. Его влияние на «рикардианских социалистов», кооперативное движение и оуэнистов было значительным; среди тех, кто бросился за ним сразу после публикации его книги, мы также находим Дэниела Мальтуса (1730–1800).

Сын Дэниела, Томас Роберт Мальтус (1766–1834) занял совершенно противоположную позицию[269]. Мальтус был студентом Колледжа Иисуса в Кембридже с 1784 по 1788 г. и после его окончания был назначен священником Англиканской церкви. Он женился в 1804 г. и имел трех детей. В 1805 г. он стал профессором истории и политической экономии в Колледже Ост-Индской компании; при преподавании он основывался на «Богатстве народов» Смита.

На нижеследующих страницах мы узнаем о Мальтусе гораздо больше, особенно в связи с его дискуссией с Рикардо. Его самой знаменитой работой является «Опыт о народонаселении» (1798), который представляет собой консервативный ответ на взгляды английских радикалов, провозглашенные Годвином. Первое издание «Опыта» имело вид живого, провоцирующего политического памфлета; в последующих изданиях[270] он постепенно раздулся в тяжелый, ученый том, наполненный эмпирическими отсылками и замечаниями о центральной теме, но несколько неудобоваримый. «Опыт» имел широкий круг читателей и сильное влияние, спровоцировав оживленную, продолжительную дискуссию[271].

Тезис Мальтуса часто обобщается знаменитой формулой: сельскохозяйственное производство имеет тенденцию расти в арифметической прогрессии, тогда как народонаселение имеет тенденцию расти в геометрической прогрессии, а точнее, удваиваться каждые 25 лет[272]. В действительности же это утверждение – иллюстрируемое Мальтусом многочисленными цифровыми примерами – несущественно для его аргументации. «Принцип народонаселения» состоит, просто-напросто, в идее, что рост населения обязательно ограничивается доступностью средств существования. Как только их величина превышает строго необходимое, население стремится расти быстрее, чем сельскохозяйственное производство. Последующее неравновесие оказывает отрицательное воздействие на жизненные условия беднейших классов, до тех пор пока население не возвращается в равновесие с доступным продовольствием[273].

Точнее говоря, рост населения, опережающий доступные ресурсы, способствует росту цен на продовольствие и, следовательно, сокращению реальной заработной платы. По мере развития этого процесса сокращение доступного продовольствия на душу населения влечет за собой ухудшение жизненных стандартов рабочих, снижая тем самым темпы роста населения за счет роста уровня смертности или снижения уровня рождаемости, оба этих эффекта обусловлены все большим распространением бедности и лишений.

Наряду с данным автоматическим механизмом экономической природы Мальтус указал два других возможных пути, основанных на активном вмешательстве со стороны мужчин и женщин для сохранения равновесия между населением и средствами существования: путь «добродетели», а именно целомудрие в безбрачии и воздержание в браке, и путь «порока», т. е. контрацепцию. Последний элемент привлек особое внимание так называемых неомальтузианцев (таких как Френсис Плейс, 1771–1854; его «Иллюстрации и доказательства принципа народонаселения» вышли в 1822 г.), хотя уже до Мальтуса о нем одобрительно высказывались такие авторы, как Бентам и Кондорсе[274].

Тезис Мальтуса не был новым[275]. Мы уже видели, как он возник во Франции незадолго до Революции, в дискуссии между Тюрго и Неккером, но уже в XVI в. итальянец Джованни Ботеро, противопоставляя virtus generativa и virtus nutritiva, подчеркивал напряжение, которое возникает между потенциальным ростом населения и сложностью соответствующего увеличения производства средств существования («Delle cause della grandezza delle città» («О причинах величия городов», 1588), также переведено на английский в 1606 г.). Несколькими годами ранее выхода памфлета Мальтуса другой итальянец, Джанмария Ортес (1713–1790), опубликовал книгу «Riflessioni sulla popolazione» («Размышления о народонаселении»), которая позднее была включена в изданную Кустоди серию работ итальянских экономистов. Среди прочего, Ортес подчеркивал потенциальную возможность роста населения в геометрической прогрессии[276].

Ни Ботеро, ни Ортес, ни Кантильон не цитировались Мальтусом, хотя он делает ссылку на Неккера и некоторых других авторов, включая Роберта Уоллеса (1691–1771). В случае Уоллеса, однако, Мальтус ограничивается ссылкой на вторичную работу, даже не упоминая его фундаментальные «Различные перспективы человечества, природы и провидения» [Wallace, 1761], на которые прямо ссылается Годвин, критикуя их пессимизм, и из которой, по утверждению некоторых комментаторов, Мальтус мог позаимствовать свой основной тезис[277].

Как бы то ни было, памфлет Мальтуса сыграл специфическую роль и, соответственно, имел более сильное влияние, чем предыдущая литература на эту тему. Его внимание было сосредоточено не просто на отношении между ростом населения и ростом доступных средств существования, но также и прежде всего на последствиях этого взаимоотношения для стратегического выбора того, следует ли стремиться к изменению – и даже радикальному изменению – политических институтов[278].

Многие экономисты того времени, включая Давида Рикардо, ссылались на принцип народонаселения Мальтуса как на аргумент в пользу теории заработной платы, часто выдвигаемой в политических дебатах, так называемого железного закона заработной платы, согласно которой уровень заработной платы имеет тенденцию колебаться вокруг прожиточного минимума. Последний интерпретировался не просто в биологических терминах, а в социальном смысле, как такой минимум, который позволит рабочим не только выжить – в рассматриваемой экономической системе, а значит, исключая эмиграцию, – но также создать семью и вырастить детей[279].

Давайте предположим, чтобы кратко суммировать аргументацию, что заработная плата основной массы рабочих превышает прожиточный минимум. Население начнет расти, а сельскохозяйственное производство перестанет ему соответствовать; в результате вырастут цены на продовольствие, а реальная заработная плата сократится, вернувшись к уровню прожиточного минимума. Если, напротив, мы начнем со ставки заработной платы ниже прожиточного минимума, то тогда население сократится (в результате роста уровня смертности и снижения уровня рождаемости, а также благодаря росту эмиграции); следовательно, сократится спрос на товары, приобретаемые на заработную плату, их цены упадут, а реальная заработная плата вырастет.

Тезис о том, что заработная плата стремится оставаться на уровне прожиточного минимума, выдвигался уже до Мальтуса, но на основе не закона народонаселения, а других аргументов. Например, как мы видели выше (подразд. 5.4), Смит считал, что на ставку заработной платы давление в сторону понижения оказывает различие переговорной силы рабочих и капиталистов.

Как мы уже видели, тезис Смита представляется более веским, чем закон народонаселения. Достаточно отметить, что если рост населения благодаря заработной плате выше прожиточного минимума ассоциируется с ростом уровня рождаемости или падением уровня детской смертности, то давление на заработную плату в сторону понижения может оказать воздействие на рынок труда через 14–16 лет, или, иными словами, после того, как пройдет достаточно времени, чтобы новорожденные смогли стать частью рабочей силы[280]. Более того, «железный закон заработной платы», основанный на мальтусовском законе народонаселения, предполагает отсутствие технологического прогресса в первичном секторе; на самом деле, как показывает исторический опыт, снижающейся доли населения, занятой в производстве продовольствия, оказалось более чем достаточно для снабжения постоянно растущего населения[281].

Однако задача «Опыта» Мальтуса состояла не в том, чтобы создать теорию распределения, а скорее в том, чтобы доказать бесполезность любых попыток улучшения положения основной массы рабочих[282]. Как говорил Мальтус, даже если мы считаем, что эти попытки успешны в краткосрочном периоде, все равно за улучшением жизненных стандартов немедленно последует ускорение темпов роста численности населения, что вернет заработную плату и жизненные стандарты основной массы населения обратно к простому прожиточному минимуму. Надежды на улучшение не должны основываться на институциональных изменениях или социальной политике в пользу бедных: такие надежды могут основываться только на «предупредительных препятствиях» росту населения, к применению которых, как продолжал Мальтус, рабочих побудит только стоящий перед ними призрак бедности. Таким образом, меры, направленные на устранение бедности, контрпродуктивны. Больше того, сам страх бедности выступает в качестве стимула трудолюбия.

Этот последний момент аргументации Мальтуса (а также Неккера и прочих консервативных экономистов) полностью противоречил идеям Смита, Кондорсе, Годвина и всей реформистской традиции. Как отмечает Ротшильд, согласно этой традиции, «всеобщим побуждением к трудолюбию» является надежда улучшить свои условия, а вовсе не страх бедности; Смит, в частности, заявлял в «Богатстве народов», что «страх почти во всех случаях оказывается плохим оружием управления»; Кондорсе утверждал, что «страх является источником почти всех человеческих глупостей, и прежде всего политических»[283].

Гудвин также в своем эссе «О народонаселении» (1820), представляющем собой его ответ Мальтусу, утверждал, что «предупредительные ограничения» роста населения возникают под воздействием улучшения жизненных стандартов рабочих, а не призрака бедности[284]. Схожим образом, по мнению представителя кооперативного движения Уильяма Томпсона (см. подразд. 8.6 наст. изд.) действие закона народонаселения может быть радикально изменено в результате экономической независимости женщин и более высоких жизненных стандартов, достижение которых возможно, как он полагал, в результате изменения организации общественных учреждений.

Однако именно положения Мальтуса впоследствии доминировали на поле классической политической экономии. Благодаря их пессимизму по отношению к перспективам прогресса рабочего класса и общества в целом общественное мнение того времени определяло политическую экономию как «мрачную науку»[285]: унылое построение абстрактных теорий, ведущее к облаченному в одежды научной строгости пораженчеству, поскольку, противостоя человеческому желанию улучшить свои условия, оно утверждает невозможность длительного прогресса. В определенном смысле политическая экономия представляет собой научный пессимизм, который противостоит оптимизму желаний; однако, когда этот пессимизм сталкивался с фактами, то оказывалось, что во многом он вводил в заблуждение, так как недооценивал возможности, предоставляемые технологическим прогрессом. Романтические настроения, начавшие преобладать в первой половине XIX в., смогли поэтому возбудить негативную реакцию против холодной абстрактной логики и пессимизма экономической науки, поскольку было осознано, что она основана на нереалистичных предпосылках. Тем самым вся классическая политическая экономия, а особенно Рикардо и его последователи, столкнулась с растущим недоверием со стороны общественного мнения, вопреки тому факту, что мальтусовский закон народонаселения не являлся существенным компонентом ее аналитической структуры. По существу, характеристика политической экономии в качестве «мрачной науки» способствовала расширению пропасти между «научными законами» экономистов, с одной стороны, и изучением социальных проблем – с другой, что в результате открыло путь к маржиналистской революции[286].